difformité

      Их первое убийство совершила Люси. Маленькая бледная девочка четырнадцати лет, которая ещё пока не выросла в важное, сломленное "Люсиль", которая пока еще только-только училась говорить на французском. Когда Томас думает о ней, в голову всегда приходит её нежный детский профиль, длинное черное платье как у матери и тонкие запястья, окрапленные кровью.       Их первое убийство случилось, потому что оно было необходимым и потому что они только начинали становиться чудовищами. Уродами. Так нарекла их мать в последнюю секунду перед смертью, когда слишком большой для Люси топор был занесен над её головой. Томас стоял в дверях, но ничего не видел. И он не знает, была ли смерть матери быстрой и безболезненной: мертвое тело в ванной комнате, ещё била судорога. Сестра повернулась к нему с мягкой улыбкой и навсегда отпечаталась в его памяти такой: сильной и обреченной. Старшей.       Они были чудовищами не потому, что их внешность несла в себе дефекты, наборот: они были действительно хороши. Но их единственная любовь, которая была им доступна, оказалась чернотой.       Их первое убийство совершила маленькая Люси, потому что мать узнала. Увидела. Томас может отчётливо вспомнить собственный задушенный крик: — Я думал, она не может ходить!       И пару страшных всхлипов, вырвавшихся из горла сами по себе. Он был на грани слез, а его сестра не любила, когда он плакал. Она сказала "я разберусь" и оставила его, быстро спускаясь вслед за матерью по длинным лестничным пролетам. Из одежды на ней была только тонкая ночная рубаха, наполовину прозрачная и длинная. Как лёгкая материя из рассказов о нимфах. Прогнившее дерево скрипело под ногами, и было всё ещё холодно, а над проломленной крышей светлым шаром свидетелем сияла луна. Сестра лишь хотела его согреть. Они всегда делали это ночью.       Томас помнит, как тихо спустился вниз и чувствовал себя уязвленным. Когда раздался крик, он застыл в дверях.             Спрятал от сестры дрожащие пальцы рук.       Когда они прятали тело в ванной ему пришлось помогать. Он уронил стремительно остывающий труп два раза, и из-за этого пришлось подтирать пятна крови. Люси злилась на него. За то, что сделала все сама, за то, что брат был таким мягким внутри. Томас помнит, что сестре всегда нравилась его мягкость, когда дело не касалось убийств.       Второе убийство совершил он, потому что сестра была разочарована. Высокая концентрация мышьяка — это летальный исход для отца. Отравить его было легко, но страшно: его вечное пьянство сгубило жизнь всем. Они не стали прятать его тело. Просто отправились на чердак ради прерванного занятия, и когда их разлучили на утро, красные отметины на их телах едва зажили. Правда не понравилась прессе — она была отложена в долгий ящик где-то в глубине шахт. Она была уродлива. Как и они сами. Как и то, что заставило их стать такими. Впоследствии он, конечно, научится правильно ломать кости, прятать тела и лгать, но сейчас в воспоминаниях маленькому Тому ещё далеко до взрослых истин.       Сестру увезли первой, потому что она была старшей. Кажется, куда-то в центр лондонских психбольниц, которые еще не потеряли свой статус "темниц". В тот день было особенно холодно — его собственные ноги казались каменными то ли от битого стекла отцовских склянок, то ли от вечного сквозняка из дальних покоев поместья. Он начал скучать по сестре с первых секунд разлуки. По её уверенным тонким рукам на своих кудрях, по душному запаху лака, стащенному у матери в попытке казаться взрослее, по мягким улыбкам, когда он мастерил что-то для неё на чердаке — только она ценила его подарки. Скучал по тонким ключицам и опухшим от слез губам, засушенным гербариям и общим секретам. По единственной живой сестре в живом доме на грани распада.       Уверенные сильные руки. Сила ребенка, который способен разломить череп матери тесаком.       Томас (настоящий, который лежит сейчас рядом со своей женщиной, который убийца, который ещё не затушил свечу, чтобы дать Люси хоть надежду согреться) вздрагивает. Уже заготовленная на завтра отрава для очередной его жены стоит в потайном ящике под кроватью. Завтра все будет так же — он приманка, а она — хищник.       На верхнем этаже что-то завывает и скрипит, но это становится привычным уже через пару минут. Багровый пик — один большой организм с проломленной крышей и умирающим сердцем. И, может, что-то умерло в нем не до конца. Томас лишний раз не ходит здесь ночью по месту, которое отвратно хочется назвать домом. Иногда он думает, что обречен вместе с сестрой на вечную тоску, а не на убийство ради счастья.       Томас хорошо убивает по указаниям, но не особо хорошо врет. Интересно, сколько времени потребуется, чтобы убить Эдит? У неё крепкое сердце. Яда потребуется больше. Когда он просыпается на следующее утро раньше Люси на спутанных простынях (уже не старшей маленькой сестры, а взрослой тонкой женщины) то первым делом прокрадывается обратно в покои жены. Он делает это вторую неделю и хоть они не обсуждали это с ней, Томас уверен, что она заметила. Что она замечает из раза в раз, но ей не хватает смекалки, а может, знаний, чтобы докопаться до истины. Получается так, что даже в шатком особняке муж не может стать для неё якорем.       Её кожа беднеет с каждым днем и сама она будто чахнет, но никак не умирает. Как последний цветок, самый старый плющ, разрубленное пополам древо — любое сравнение кажется Шарпу верным.       Её мягкое свечение тухнет с каждым часом, а наивная улыбка сменяется осознанным взглядом. Эдит не дает понять, что ей известно — она всегда молчит рядом с Люси. Но он готов поклясться, что она просит спасения у него самого. Она его не получит. Поздно.       Чужие массивные белые платья с высоким горлом и манжетами не сравнятся с открытыми черными тканями сестры. Она убьёт за него, для него. "Помни о клятве" — без права на отступление, без права на ошибку.       Зима накрывает Багровый пик постепенно. С жутким воем в ноябре замирают шахты, редкие хлопья снега оседают на крыши в особенно холодные призрачные вечера. Время тянется так долго, что вечность, которую он провел в особняке до этого кажется лишь минутой.       Еще сложнее становится, когда Эдит начинает бояться. В один из дней(солнца не видно уже достаточно давно) она пытается спросить его о странных кровавых силуэтах на стенах, смерти, а Томас открещивается от неё работой и какими-то глупостями, пока сердце выбивает чёткий ритм смерть-смерть-смерть, какие к черту кровавые силуэты, Кушинг? Конечно, он не говорит ничего такого. Томас знает, что женщину легко можно отвлечь заботой и нежностью, потому когда они встречают очередной вечер за бокалом терпкого вина(благо, без отравы) он ждёт положительного эффекта. Может, доверия, он ведь правда старается, он действует по плану сестры, а она не ошибается... Но для девушки, которая застряла в собственных мечтах и в скорби, которая слишком глупа и наблюдательна, доверие не означает снисходительное молчание. Напротив, она рассказывает ему все, о чем болит её влюбленное сердце. И тогда Томас впервые за всю жизнь думает, что он выбрал не ту. Что её будет слишком больно убивать.       В любом случае, их время не останавливается. Они едва ли становится ближе чем были, он не выходит из роли и не позволяет себе лишнего — а Люси приходится снова и снова напоминать ему, что их чудовищная природа не может быть излечена. Она только напоминает, потому что младший Шарп теряется. Иногда в собственных решениях, иногда в покоях, приходя к сестре на несколько часов позже обычного. На самом деле Том просто измотан — если у него вообще есть на это право. Ему нравятся длинные разговоры с Эдит, но ему не нравится мягкая привязанность, возникающая между ними. Люси велит ему ждать, не переходить границы. Она ведь в трауре — никаких нежностей, жди её смерти. Увы, детская любознательность Шарпов остается в крови даже после стольких лет. У Люсиль — в новых способах убийств, у Томаса — в новых желаниях узнать своих жертв поближе.       В конце концов, яда оказывается недостаточно. И молодая девушка на его глазах мечется в агонии в очередную из ночей, но остается жива. Может, она слишком сильно хочет верить в него, может, она слишком сильно хочет верить в себя?       И единственные часы, которые они проводят в спокойствии истинных супругов случаются с ними на почте. Это где-то недалеко от населения, где снег уже занес половину улиц, где сквозь чужие окна ещё можно увидеть едва мерцающий свет керосинок, где даже вьюга не столь страшна — Эдит устало ложится на его колени, и в каждом её жесте сквозит доверие. И Томаса снова настигает осознание, что её придётся убить. Ждать, пока теплое тело, которое он сейчас держит в руках, остынет, сдирать с закоченевших девичьих пальцев всю бижутерию, искать новое место-могилу.       И тонкая обнаженная Эдит ни капли не похожа на его Люси — он никак не может перестать сравнивать. Хотя светлые кудри едва освещенные догорающими свечами — нужно будет прихватить парочку в поместье — выглядят наивно-безупречно. Зачем он выбрал её, ради какого конца? И снова чужой шепот в голове: "помни о клятве" — без права на отступление, Томас, не забывайся.       Их возвращение влечет ревность, и младший Шарп не может сказать, что она неуместна. Как тяжёлый камень на сердце — но он же выполнил супружеский долг, а Люси сказала делать всё по правилам... Легко отрицать, когда симпатия не перерастает в привязанность, когда не восходит до страсти. Томасу становится сложнее отрицать с каждой минутой в этом отвратном особняке. Его милая Люсиль, боготворенная им, почитаемая, вечная, никогда не узнает о его бесконечных мыслях и бесконечных сравнениях. Он действительно надеется.       Угрозы переходят в клятвы, как битое стекло разлетается по сырому чердаку в их детстве. Единственное и вечное что в них есть, заставляет скрывать это все с меньшей тщательностью: Люси устает. Ей всегда становится хуже зимой — на мягкой коже проступают тонкие вены, а худоба и молчаливость все также остаются при ней.       Может, их история становится последней именно из-за неосторожности и внезапной сообразительности жертвы, но Эдит остается в гневе и в ужасе. Когда в очередную ночь он пытается остановить ее, свою законную жену, убедить ее в плохом зрении или прочих глупостях (что угодно, Боги) он действительно забывает, что ее нужно убить.       И застывший Багровый пик снова кажется недосягаемым, снова кажется чужим — где есть отец и мать, где взошедшее солнце нового дня не будет значить ничего, кроме неприятностей. Сырые прогнившие доски такие же как их чердак, портреты (давно сняты и сожжены) почти полностью состоящие из черноты — ежедневная опасность от чужого присутствия. Присутствия кого-то, кроме трупов. И снова все застывает в глупости, когда острая боль — Томас боится случайно найти взглядом что-то похожее на зеркало, потому что собственная кровь согревает щеку. Тело отшатывается от сестры резко, на древнем ненужном рефлексе, когда уже поздно. Он может только с надрывным хрипом оглядеть один из залов собственного поместья, где сейчас все закончится. Глаза застилает алым — должно быть, он теряет зрение. И единственный различимый облик, который стоит перед глазами: сестра. С таким же ужасом случившегося, как и на его лице — какого держать в руках стремительно остывающий труп на этот раз? Это кажется закономерно. Томас оступился в привязанности, а сестра не сдержала томившейся жестокости, которая сейчас проступает на чужом лице слезами (верно ли?) страха. Она напоминает ему мать в это мгновение: в перекошенном гримасой боли лице, в дрожащих в ярости пальцах, которые сжимают-сжимают-сжимают его ребра, но сердце все равно стынет в чужих объятиях. В вопле-крике, который она душит в его кудрях, в отчаянии от случившегося.       Ее сбивчивый шепот так легко принять за молитву. Последнее, что успевает увидеть-услышать Шарп — это быстрый рывок сестры в сторону притаившейся Эдит и крик тела, которое будет мертво через пару секунд. Падение с такой высоты никто не переживет. Томасу настолько же страшно, насколько хочется засмеяться в истерическом припадке, что Кушинг не пришлось убивать собственноручно. Как же ты слаб, мальчик.       Последнее убийство вновь совершает его сестра, пока ему только остается смотреть и любить. — Неделимое уродство... — шепчет он с улыбкой и дрожащими руками. Он может видеть лишь пустоту, но все еще ощущает острое лезвие ножа, застрявшее где-то в костях черепа. — Неделимое. — с хрипом подтверждает сестра — nous sommes liés par un amour, mon frère       Томас не видит, но может чувствовать чужую теплую кровь на своих коленях. Очередные смерти в Багровом пике завершат вековую историю?