Ein Wunschspiel

Луна в эту ночь была невероятно яркой. А ещё полной, какой бывает только в полнолуние, что было удивительно, ведь по расчётам она ещё не скоро должна была вступить в эту фазу. Она была такой большой, что казалось протяни руку и сможешь коснуться её. Такой холодной и неприступной, но такой близкой, ведь наблюдаешь ты её каждый день. За окном стали проноситься редкие капли дождя, но даже они ударяли по стеклу с такой силой, что казалось, будто оно сейчас проломится под их натиском. Каждая капелька била по месту предыдущей, рассыпаясь на другие, более мелкие, что скатывались ниже. И так по кругу. Из раза в раз. Пока они не стали падать настолько часто, что стало совсем непросто разглядеть отдельную. ~~~ Яркая вспышка молнии стремительно проносится в окне, освещая лишь то немногое, что ей доступно. Она напомнила журналиста, что стремится увидеть все горячие подробности первым, не преминув изукрасить их так, как на самом деле никогда не было, опубликовав позже в газете. И всем будет всё равно на то как было на самом деле, граждане увидят лишь то, что захотят. Яркий всполох, словно та самая вспышка фотоаппарата, а затем вновь наступает темнота. Так стремительно быстро, словно никогда не было того прошлого света. Она вступает в свои права, будто имеет силу (а Мастер не сомневается, что так оно и есть). Такая тягучая, что Мастеру кажется он не может дышать. Кажется, что он не в состоянии жить. Он не видит ничего кроме беспроглядной тьмы, наступающей так стремительно, заменяя его самого. Кажется, заменяя его суть. Подбирается всё ближе, заполняя всё место в лёгких, дышать становится непреодолимо тяжело и из его рта вырывается только какой-то тихий скулёж, вслед которому вторит чей-то бархатный голос: — Что случилось, mein lieber Meister? — темнота словно успокаивается. Темнота принимает его очертания. Вылепливает его фигуру, будто скульптор, и Мастер снова в состоянии видеть. Вновь в состоянии ощущать, и прямо сейчас он чувствует горячее дыхание куда-то в шею. Оно опаляет его кожу, грозясь сжечь дотла, но ему до безумия это нравится. Нравится ощущать себя таким беспомощным рядом с ним, и он подаётся ближе, слепо стараясь найти Воланда в темноте. Мастер отчаянно цепляется руками за его плечи, прижимаясь теснее. Боясь потерять в темноте. Боясь вновь остаться одному. Ближе. Так, чтобы слиться с ним. Чтобы забыть собственное я, отдаться во власть мессира. Тихий смешок со стороны вторит его желаниям, а необходимые сейчас руки зарываются в волосы, запрокидывают голову, открывая большее пространство для действий. Прямо так, как в его мыслях, Мастеру кажется, что его мысли читают. Врываются в голову тайфуном, снося всё на своём пути, поднимая только те желания, что были спрятаны глубоко внутри него. — Что ты хочешь, mein Schatz? — шёпот вперемешку с немецким заставляет вздрогнуть. Он бы никогда не признался, как ему нравится его акцент, как сводит с ума его немецкий. Как что-то внутри него скручивается в тугой узёл, сбивая дыхание к чёрту. Мастер открывает рот в попытке произнести то, что давно сводит с ума… Мятая бумага отлетает в сторону. Мастер отчаянно смотрит на свои руки, будто они виноваты в том, что начали писать это. Будто из-за них сейчас с ним происходит что-то странное. Словно они виноваты в их знакомстве в тот злополучный вечер. Он появился в его жизни так внезапно. Именно тогда, когда было нужно. Протянул зажигалку, безмолвно предлагая огня. И Мастера повело уже тогда. Все проблемы будто разом были забыты незамысловатым разговором, все мысли, по которым плавало только изъятие его удостоверения писателя, теперь занимал лишь его новый знакомый немец. В его речи проскакивал акцент, и Мастер готов был поклясться, что это было самое завораживающее, что он только слышал. — Sie sind ein Schriftsteller, oder? — будто забывшись спрашивает он, а Мастер лишь автоматически может ответить «Ja», после видя, как лукавые искорки проскакивают в глазах его нового знакомого, а их разговор после продолжает течь так, будто они были старыми друзьями со школы, коих невольно развела судьба по разным странам, но теперь они вновь, после стольких лет, встретились. Немецкая речь вперемешку с русской слышится на весь переулок, и, если бы тут кто-то был, их точно упекли бы за решётку. Но для вечера пятницы здесь было слишком тихо. В здании продолжалось веселье, и всем было всё равно на двух незнакомцев, что увлечённо что-то обсуждали. Их оборвала машина, и мужчина засобирался уходить, в последний момент протягивая визитку. Абсолютно чёрную с витиеватой буквой W, на которой не было ничего, кроме имени «Профессор Воланд», так Мастер узнал имя этого человека. Так Мастер узнал имя мужчины, в котором пропал навсегда. Они много общались, могли обсудить столько тем, сколько не снилось никаким авторам в его Массолите. С Воландом было интересно. С Воландом он забывал обо всём. Воланд вдохновил его на написание нового романа сразу после провального Пилата. Воланд стал его музой, списанный дьявол, прибывший в Москву. Они гуляли, и все сцены из романа будто происходили наяву. Мастер всё запоминал, взахлёб делился идеями, получая такую же отдачу в ответ, а приходя домой садился писать. Всё изменилось слишком внезапно. Сам он не мог сказать в какой момент. В какой момент стал слишком долго заглядываться на профиль профессора. В какой момент стал завороженно наблюдать за его глазами, которые были такими загадочными, что он до сих пор не разгадал их цвет. В один момент такими тёмными, что взглянешь — и тебя сразу затянет куда-то в омут, и ты будешь падать. Долго. И больно приземлишься куда-то в темноту, а в другой — яркими, смотря на которые невольно прикрываешь глаза. В какой момент он захотел, чтобы тонкие губы, к которым, казалось, прилипла усмешка, оказались на его собственных. Но зато точно мог сказать, как что-то покатилось по наклонной. Что-то, заставляющее смущённо улыбаться на очередные реплики немца, что-то вынуждающее толкаться в собственный кулак, закусывая ребро другой ладони после прогулок с другом (мог ли он так звать его?). Мастер воет, с силой прикладываясь головой об стол. В открытое окно влетает ветер, страницы романа, те части что никогда не попадут в него, разлетаются по сторонам, падая на пол вокруг. Один лист, словно в насмешку, приземляется прямо на голову писателя, и он, сорвавшись, откидывает его в сторону. Стул с громким стуком падает ровно в тот момент, когда Мастер подскакивает на своём месте, хватая несчастные листы. Собирает их по полу, боясь пропустить хотя бы один, а потом кидает в печь, к другим таким же листам. Как много он уже написал подобного? Он не знает. Но что-то внутри подсказывает, что достаточно. Достаточно для того, за что его могли повязать. Достаточно для того, чтобы отвязать от себя профессора навсегда. Достаточно для того, чтобы провести остаток жизни за белыми стенами. Достаточно. Истеричный смешок разносится по его маленькой квартире. Огонь в печке трещит сильнее, будто обретая собственный разум. И Мастеру кажется, что он видит в нём знакомые очертания профессора. Ту самую ухмылку и лукавые глаза, которые сейчас смотрят с осуждением. Он несколько раз моргает, силясь избавиться от наваждения, но не меняется ровным счётом ничего, и тогда он решает, что с него хватит. Открытая бутылка вина на столе как никогда вовремя оказывается под рукой, и он хватает её, не раздумывая. Забыть. ~~~ Громкий стук сильно бьёт по ушам с утра. Или не с утра? Мастер с трудом разлепляет глаза, смотря в окно. Темно. Неужели он проспал столько времени? А столько — это сколько и который сейчас вообще час? Он совершенно ничего не помнит после тех мыслей о вине, дальше все события смешались в какой-то сон, и Мастер до сих пор не мог понять, какие из его действий по-настоящему были, а какие пьяный мозг подкинул уже после того, как он начал засыпать. Стук в дверь продолжается, и Мастер не с первой попытки встаёт, чтобы открыть её. Ступени сейчас казались чем-то непосильным, постоянно уходящими из-под ног, и к горлу писателя невольно подступила тошнота на одной из них. С трудом сглотнув, он всё-таки добирается до цели. На пороге стоит Воланд, как всегда одетый с иголочки. Как всегда, безупречен, что на его фоне Мастер чувствует себя ущербно, особенно после внезапной пьяной ночи, и старается хотя бы быстрее застегнуть полурастёгнутую рубашку, не замечая устремлённый на его ключицы хищный взгляд профессора. — Я, кажется, не вовремя, — его голос рассекает устоявшуюся тишину, и мастер вздрагивает совершенно позабыв, что люди умеют разговаривать, а не только издавать какие-то звуки. Сглатывает вязкую слюну, в горле нестерпимо сухо и ему бы для начала попить воды, а потом пытаться говорить. — Нет-нет, — бормочет он, отходя в сторону. Рубашка уже застёгнута, но выглядит такой же мятой как и была. Разве что теперь сам Мастер не выглядит таким расхлябанным (непрекращающаяся боль в голове не в счёт). — Проходите, я сейчас подойду. Проходит пара минут, и Мастер наконец может сказать, что он относительно хорошо себя чувствует. По крайней мере от него не несёт за километр, а во рту пропал противный вкус желчи, который преследовал его с момента пробуждения. Кажется, не стоило ему вчера так напиваться. Хотя выпил он совсем немного, мозг подкидывает воспоминание, что до этого он ничего толком не съел и Мастер капитулирует. Воланд по-хозяйски расположился на диване, закинув одну ногу на него же, из-за чего Мастер задержал взгляд чуть дольше положенного. И ему словно это позволили, иначе как объяснить эту улыбку профессора в тот момент, когда глаза писателя встречаются с его. Он неловко кашляет и отходит к своему столу. Прожигающий взгляд в затылок не прекращается, вызывая всё новые и новые мурашки у Мастера. — Боюсь, сегодня у меня нет для вас новых глав, — тянет он, копаясь в набросках. Ничего нового за вчерашнюю ночь он не написал, кроме тех компрометирующих листов, что так поспешно сжёг. Тихий хмык раздаётся совсем близко с Мастером, из-за чего тот вздрагивает. Он упустил момент, когда профессор покинул облюбованное место на диване и подошёл слишком близко к нему. Или ему уже кажется и это совершенно нормально расстояние? — Я тут не за этим, mein lieber Meister, — раздаётся где-то над его ухом, а рука профессора упирается точно в листы, которые Мастер собирался поднять. Он чувствует тепло чужого тела. Чувствует, что спокойно мог бы откинуться назад и ощутить больше. Мог бы сделать это так просто. Мог бы взять чужую руку в свою, поднося к губам. Нежно провести по тыльной стороне ладони носом, оставить невесомый поцелуй на ней, подняться выше, по очереди коснувшись всех пальцев. Мог бы. — Wofür dann? — хрипло спрашивает он. Наваждение спадает также резко, как только что встало перед глазами. Рука с листов пропадает. А сам профессор спешит встать в поле зрения Мастера, доставая что-то из кармана. Слышится тихий шелест и этим чем-то оказывается колода карт, что так правильно лежит в руке профессора, словно там ей самое место. Но колода совершенно обычная, только цвет странный — чёрный. Мастер никогда не видел у карт такого цвета. Его были все потрёпаны и где-то даже не было видно мастей. — Spielen? — предлагает профессор, уже перемешивая колоду. Будто и не надеялся на отказ. Будто знал, что Мастер согласится при любом раскладе и его даже не придётся уговаривать. На несчастье Мастера, так и было. — На желание. Мастер непонимающе смотрит на Воланда. С каких пор его интересовало такое? Кажется, их разговоры никогда не заходили про азартные игры, хотя обсудили они уже довольно много. Да ещё и на желание. Он не хотел признавать, но то, с каким тоном это было сказано, заставило его вздрогнуть. Мастер не был заядлым игроком, сказать честно, просто игроком он тоже был плохим. В юношестве как-то играл, но не понравилось. С тех пор и колода лежит никому не нужна где-то в шкафу, под самым низом всех его черновых романов. — Не знал, что вы любитель таких игр, — профессор усмехается на его реплику, но ничего не отвечает, принимаясь раздавать карты. Каждому по шесть, насколько помнит писатель, и действительно, вскоре перед ним оказывается шесть карт. А затем виртуозно вынимает откуда-то из середины козырь. Мастер мельком кидает взгляд на свои карты в руках. Козырей нет совсем. Сегодня определённого не его день (вечер). — Мне интересно, — внезапно отвечает на прошлый вопрос Воланд. Он улыбается, в упор смотря на Мастера. И ему почему-то кажется, что партия уже решена и ему можно совсем не играть. Озорной огонёк в глазах Воланда только подтверждает его мысли, и разумнее всего было бы выкинуть все карты и капитулировать. Но внезапно проснувшийся азарт вдруг взял верх. Желание победить и увидеть непонимание своего поражения в глазах соперника было сильнее, и Мастер сделал первый ход, надеясь на улучшение ситуации по ходу игры. Улучшения не было. Мастер сбился со счёта карт ещё где-то после второго бито. Ему не нравилась сложившаяся ситуация. Получалось так, что он сидел почти с полной колодой, а у Воланда оставалась всего пара карт. Он не мог отделаться от ощущения, что его где-то обманули, но по ходу игры он совсем не замечал чего-то подобного. Хотя отсутствие опыта также делало своё дело. Но игра внезапно обратилась по-другому. Воланд стал откровенно сдавать позиции, да так ярко, что Мастера не оставляло впечатление, что ему просто поддались. Стало даже как-то обидно, неужели он не мог сам его обыграть? Что-то внутри гаденько смеялось, опровергая. Не мог. Уже по первым минутам в игре у Мастера сложилось чёткое представление о Воланде как об игроке. И такое простое завершение партии вводило в ступор. — Вы победили, mein Meister, — наигранно говорит профессор, забирая со стола последнюю карту Мастера, ибо ему нечем было крыть. Это был тот самый козырь, что Воланд вытащил вначале. — Что же вы хотите? — его голос понизился до шёпота, и Мастеру показалась, что температура стала на порядок выше, чем была. Всё вокруг словно остановилось, и они остались лишь вдвоём. Одни во всём мире, так сейчас это ощущалось. Взгляд Воланда пробирал до мурашек, а Мастера не покидало ощущение, что он всё знал: про листы, про странные чувства к нему. Знал, но не говорил. Ждал ошибки? Или почему они до сих пор не подняли эту тему для разговора. — Вы же поддались, — тихо отрицает свою победу Мастер, видя на чужом лице ухмылку. Он был прав, хотя никто и не собирался отрицать. Остаётся только непонятным зачем. Слышится глухой скрип ножек стула об пол, и в поле зрения мастера вновь появляется его фигура. Даже с такого небольшого расстояния Мастер ощущает исходящее тепло. Даже из-за такого маленького расстояния его мысли снова начинают течь не в том направлении, и тугой комок завязывается где-то внутри, заставляя нервно сглотнуть. Мастер не смотрит на него. Не хочет утонуть в глазах. Не хочет увидеть в них то, что не признаёт в себе уже пару месяцев. Не хочет, чтобы его отталкивали. Одна мысль о том, что он вновь останется один, заставляет сердце болезненно сжаться. Чужая рука в перчатке нежно касается его щеки, невесомо ласкает, проходя по скулам, не удерживая. Нежно обводит, спускаясь ниже. Обхватывает подбородок, поднимая зардевшее лицо Мастера. Глаза невольно устремляются в чужие, на губах Воланда лёгкая усмешка, а в его глазах тот самый огонь, та самая тень, описанная в его романе. — Бросьте, Mein lieber, — профессор наклоняется ниже, чужое дыхание опаляет губы. Русский язык сменяется немецким, Мастер сильнее поддаётся вперед, но профессор останавливает его, не давая перейти черту, лишь шепчет знакомые слова из тех самых листов. Воланд поддаётся вперёд, встречаясь с губами Мастера. Они целуются так неистово, хватаются друг за друга как за спасательный круг, словно ещё немного и утонут, будто их губы — последняя надежда. Поцелуй ощущается прощальным, почему-то ему кажется, что они больше не увидятся и Мастер лишь сильнее терзает чужие губы, ощущая привкус крови. Профессор цитирует все его листы, повторяет текст из всех его бессонных ночей, дублируя всё в точно так, как там было написано. Также опускает его подбородок, когда губы прижимаются к чужим. Мастер также может ощущать привкус крови, от которого сносит голову, может шептать что-то в бреду, прося остаться с ним. Руки профессора также зарываются в его волосы, а губы спускаются ниже, кусая шею, опаляя её горячим дыхание, прикусывая кадык и ловя тихие стоны губами. Воланда так много и он буквально везде. Везде его руки, его губы, его дыхание. Он также опускается на колени, наверняка пачкая свои чистые вещи о его грязный пол. Также касается губами где-то под коленкой ловя тихий стон Мастера. А Мастер, кажется, не здесь. Кажется, что тело его здесь, а душа где-то далеко. Все касания ощущаются так остро, что его прошибает разряд тока от каждого. Он хочет оттолкнуть профессора, хочет схватить его руки и остановить, а в противовес этому желанию хочет притянуть ближе, но сильные руки пригвождают его ноги к месту, приказывая не рыпаться. Проворные пальцы тут же скользят выше, расстёгивая ремень, забираясь под штаны, прямо в трусы, обхватывая напряжённый член. И весь круговорот продолжается заново. Касания, такие невесомые, но сейчас такие нужные, доводящие до разрядки, но недостаточные, заставляющие ходить по краю, но не переходящие его. Мастер стонет, когда пальцы Воланда особенно чувствительно проходятся по члену, вскидывает бёдра, прося о большем, но другая рука не позволяет. Писатель тянется за поцелуем, и Воланд отвечает ему. С такой же страстью, таким же огнём, не прекращая движений в его штанах. А Мастера окончательно уносит. Куда-то отсюда, подальше от его квартиры, подальше от Москвы. Когда внутри что-то взрывается с такой силой, что он прижимается к Воланду ещё ближе, обмякая в его руках. Отчаянно цепляется за его руки, наконец, целуя их так как давно хотел, пачкаясь собственным семенем, но сейчас ему всё равно. Воланд лишь тихо смеётся, позволяя, а после вновь целует его. Не так как тогда. Этот поцелуй спокойный, не стремящийся что-то доказать, от этого поцелуя веет чем-то родным, и Мастер улыбается прямо ему в губы напоследок, наконец, отстраняясь. ~~~ — Откуда вы вообще знаете про эти страницы? — с непониманием спрашивает Мастер после того, как смог восстановить сбившиеся дыхание. А Воланд загадочно на него смотрит, не мигая. Он всё ещё не отошёл от него, и Мастер вновь может видеть надвигающуюся тень, которая обволакивает его. Становится частью Воланда, становится его продолжением. — Я же говорил вам: рукописи не горят.