О ланях и медведицах

Близится ночь, а она никак не решит, говорить ли матери, что завтра умрёт. И так, и так кажется неправильным. Розоватый полумесяц высовывает из дымки то один, то другой рог. Воздух в саду густой от звона сверчков. Ифигения вдыхает во всю грудь — но этим воздухом, как солёной водой, нельзя напиться. Слишком тяжёлый, слишком тёплый, слишком неподвижный. Раньше ветер доносил сюда свежесть с моря, но теперь ветра нет. Артемида держит штиль над Микенами. Мёртвый, страшный штиль, какого не бывает. Суда объединённых ахейских войск — необъятная чёрная стая, Ифигения пыталась считать, но сбивалась на первой тысяче, — завязли у берега, как мухи в янтаре. Царю Микен не стоило злить Артемиду. Даже если он считал, что для удачной войны задобрить нужно прежде всего Зевса и Посейдона, а "девичья богиня" без жертв как-нибудь проживёт. Забавно: она назвала его про себя «царь Микен». Не «отец». Полумесяц, тоньше рогов молодой козочки, висит над морем. Самого моря Ифигения не видит, но сейчас, впервые, ощущает его близость. Слышит сквозь каменные стены сада его молчание. Любопытно: знает ли море, что это такое — умереть? Алтарь поставят на берегу, сказал отец. Мать удивилась — из богинь брака нет ни одной морской, да и все привыкли, что свадьбы играют в городе, на главной улице, с цветами и тимпанами, — но спорить не стала. Её счастье за Ифигению слишком полно, иным чувствам места не остаётся. Мать до сих пор думает, что это будет свадебный алтарь. Сказать ей всё-таки? Или не говорить? Отец уверен, что обманул обеих. Хорошо бы перед смертью станцевать Медвежью Пляску. Хоть разочек. Для этого, конечно, нужно много девочек, одной не получится. И всё-таки… Она закрывает глаза, представляя, что её руки переплетены с чужими руками, что стопы ощущают не рыхлую почву сада, а утоптанные полы храма. «О Дева, о Медведица, о Госпожа зверей…» В полумраке хрустят ветки. Кто-то спрыгнул с каменной стены прямо в сад! Ифигения едва не вскрикивает: — Кто здесь? Тихий смешок. — Твой жених. Когда он выходит из-под густой тени деревьев, Ифигения всё равно не видит его лица — лишь силуэт, облитый лунным светом, как молоком. Ахилл строен, как мальчишка. Кажется, он мальчишка и есть — едва ли намного старше её самой. — Зачем ты пришёл? — На тебя взглянуть захотелось, — отвечает он беспечно. На всякий случай Ифигения пятится ко входу в дом, и он, заметив это, фыркает: — Да не бойся ты. Просто взглянуть. Я, видишь ли, только-только услышал, что, оказывается, завтра на рассвете женюсь… Думаю: надо хоть посмотреть, на ком. Ему весело. Не его завтра положат на алтарь, как овцу. Ифигении вдруг хочется закричать — во всю грудь, так, чтобы куры заметались в курятне, чтобы лошади, взбесившись, выбили двери в конюшнях, чтобы молоко в коровьих сосцах превратилось в кровь и желчь… Она сжимает кулаки. Никогда в жизни не кричала, и теперь не будет. — Я всё знаю, — говорит она на выдохе. — Ни о какой свадьбе отец не договаривался. Меня требует Артемида. Вот и всё. — Знаешь? Откуда? — Какая разница? Почтительная дочь не подслушивает отцовских разговоров. Но и не всякому отцу придёт в голову искать мужа для дочери, когда у него срывается военный поход, и цари-союзники роют землю копытами, требуя умаслить Артемиду — любой ценой. Умаслить девственную богиню, выдав замуж девственницу? Всё равно что тушить костёр сухой травой! Ифигения захотела выяснить больше... и выяснила. Ахилл присвистывает: — И ты не сбежала? — Куда? Об этом и думать толку не было. Девица, которую некому защитить — далеко ли она уйдёт? Повезёт, если схватят и продадут в рабство: с рабынями, по крайней мере, иные хозяева хорошо обращаются. В лесах за Львиными вратами можно встретить не только людей. Попадёшься кентаврам — и умрёшь либо на месте, либо через полгода, рожая младенца с крупом и копытами… — И даже не пробовала уговорить Агамемнона? Он твой отец, как-никак. Мне показалось, он тебя любит. — Он царь, — говорит Ифигения тихо. — И воин. Сказать ей больше нечего, и она умолкает, глядя на небо. Дымка развеялась. Молодая луна остра и бела, как наточенный серп. Ещё весной Ифигения танцевала для Артемиды в бравронийском храме. Вместе с царевнами из других ахейских земель — девочками, у которых ещё не было менархе. После первой крови из девочек они становились невестами, и им следовало покинуть Браврон. Но пока этого не произошло, они кружились в Медвежьей Пляске, развевея подолы шафраново-жёлтых одежд, и хлопали в ладоши, и ударяли босыми пятками о полы храма — Госпожа зверей любила, когда её медведицы пляшут громко, ничего не стесняясь... — Пойдём со мной, — вдруг говорит Ахилл. — Что? — Будешь моей невестой, по-настоящему. Ифигения не верит ушам. — Ты… зачем тебе это? На пару мгновений он задумывается. Глаза его в темноте мерцают изнутри странным зеленоватым блеском. Таким, должно быть, светится по ночам море. Ифигения слышала об этом от Ореста, когда он был помладше и ему ещё не было зазорно дружить с сестрой. — Ты не боишься смерти. Может, поэтому мне и не хочется, чтобы ты умерла. Я ещё не видел девиц, которые решались бы умереть ради чести отца и родины. Ты почти как мужчина. Словам тесно у Ифигении в горле. Как же красиво он говорит: должно быть, не зря мальчиков этому учат. Как же красиво он говорит, и как же мало он понимает. Я боюсь. Я хочу жить. У меня нет теперь ни отца, ни родины. Я скучаю по Медвежьей Пляске. Я не знаю, зачем Госпожа зверей со мной так. Отец любит меня, но войну любит больше, и с этим оказалось просто смириться: я никогда его не понимала и ничего от него не ждала. Пусть моя жизнь весит меньше, чем один ахейский корабль, который вернётся из Трои, гружёный награбленным золотом… но Госпожа! Разве она не была и моей Госпожой тоже? Разве, когда у меня пошла кровь, мы перестали быть подругами? Она представляет, каково это было бы. Ускользнуть от Агамемнона, получив защиту единственного героя, против которого Агамемнон бессилен. Стать женой. Завязать волосы в тугой узел, велеть рабам «подите сюда» и «подите туда», выбирать из блюда со смоквами самую сочную, навсегда забыть об Артемиде. Помолчав, Ифигения говорит: — Нет. Она ждёт, что Ахилл начнёт спорить, — он не выглядит чересчур покладистым, — однако тот не отвечает ничего. Перед тем, как он скрывается в темноте, Ифигении мерещится: Ахилл ей поклонился. Луна поднимается выше. Наверное, думает Ифигения, нет толку чего-то ждать от богов и обижаться на них. С чего она взяла, что понимает Артемиду? Что, надев крашеный пеплос вместо косматой шкуры, стала ближе к Хозяйке зверей? Медведица защищает своих медвежат, но она же может их убить. Так ли страшна смерть, как её малюют? Луна умирает каждый месяц. В некоторых деревнях Артемиду величают Артемидой-Висельницей; никто не помнит, почему — но в её честь девушки качаются на увитых цветами качелях, подражая богине… Кто знает: может, Артемида заберёт её туда, где никогда не заходит Луна, и нет ни отцов, ни женихов, ни кораблей. Туда, где можно всегда кружить Медвежью пляску. Прикрыв глаза, Ифигения начинает отбивать пяткой по земле ритм танца — и никто, кроме молодой луны, не видит, как её измученное лицо становится всё спокойнее.