болезненные прикосновения и фальшь

ди вырос в очень консервативной семье. ему не позволялось много говорить, слышать, проявлять эмоции и дышать полной свободы грудью. его сдавливала опека строгих родителей, чей взгляд вызвал полной тошноты отторжение. в 16 лет он оформил документ, подтверждающий его работоспособность, чтобы он мог полноценно съехать из родительского дома и не нуждаться в их опеке. с тех пор не звонил и не писал, а сам даже не слышал, чтобы его искали. он вспомнил о них лишь спустя четыре года, когда убирался в ящике стола, найдя тот документ с подписями опекунов. в моменте осознал, что у него с родителями вполне двусторонняя неприязнь. он помнил все их скандалы, как они в упор не признавали его их сыном, говоря, что у них не мог вырасти такой помешанный на либерализме сын.  понял, что у него нет ни одного воспоминания, где его бы любили по-настоящему, ласково гладя по голове или сжимая руки до приятной теплоты и влажности. решил, что это просто не его - все эти объятия и клички. он вполне самодостаточный парень, не нуждающийся ни в чем таком. и только сидя на полу, в полумраке комнаты, осознал, что даже не пробовал. руки покалывало от необходимости попробовать невкушенный плод, тянущий и манящий. читал, как таяли люди в книгах от одного прикосновения холодными пальцами чужих рук, слышал рассказы друзей и подруг, как их пьянили чьи-то поцелуи. и никогда не мог понять - зачем? а ведь он просто не пробовал, это было чуждо.  ему привили гомофобность, когда прокручивали часами новости с телевизора, упреками и ремнем забивали в нем ужасные установки, отложившиеся на подкорке. он подсознательно думал, что касания причиняют боль, жгучие, аж до красноты и гематом, тошнотворно сиреневые спустя день или два, но никак не приятные.  слушая биение сердца, смотря на дрожащие руки, в голове всплывали люди, которые так или иначе касались его. вспомнил ту девчонку из средней школы, что поцеловала его на прощание. поморщился от того, как ощущал на той же щеке жесткий кулак её брата, подумавшего не то.  помнил и того лучшего друга, что постоянно приобнимал его за плечо, тискал щеки и всячески лез с руками. и не забыл того, как его руки впивались в собственные, короткими ногтями проникая под кожу, смазывая кровь. тогда он умер у него на руках, не дождавшись скорой.  так или иначе - все касания приносили ему боль. не сразу, но приносили, с усиленной дозой забираясь ему под кожу, нанося удары куда то глубже, чем на нежную кожу.  почему-то в голове вспомнилась рыжая макушка, мельтешащая вокруг последний месяц, так или иначе, ярко выделявшаяся на фоне остальных. вспомнил большие ладони чеда, что с трепетом сжимали его собственные, оставляя на коже такую приторно-склизкую текстуру, напоминающую пот. но боже, он хотел ощущать эти руки постоянно, как бы сильно не жалел о последствиях. отрицал любые возможные чувства, проклинал и клялся больше этого не делать, расхаживая по комнате и пытаясь согреться самостоятельно, сжимая руки в крепкий замок.  резким ударом прогремели все скандалы дома на фоне различных мнений на счет любви. он на всю жизнь запомнил, как отчаянно бились родители, размахивая руками и тыкая ему всем тем, что он любил. знал и надеялся, терпел и падал, изрядно устал и смирился, забыв о своей точке зрения. и спустя года это напомнило о себе, тошнотой подходя к горлу после осознания: он нуждался в прикосновениях и чеде. он не мог, он не такой. точнее, он бы любил кого угодно, хоть оконный карниз, но не парня. оглянулся назад и понял, что обречен на полную капитуляцию, он проиграл самому себе. *** чед вырос в максимально большой и очень не крепкой семье. той, где друг за друга не цеплялись, где разрешалось всё и больше, ведь изрядно уставшие что-либо доказывать родители, просто опустили руки. чед смотрел, слышал, прислушивался и видел, как на его глазах гниют его самые близкие люди.  все еще помнил, как их радостные лица изгибались в улыбке за обеденным столом. видел лица своих родственников, братьев и сестер, но всегда знал: никто не побежит за тобой, когда ты уйдешь. вас много - ты один. люби кого хочешь, уходи когда хочешь, тебя всегда поддержат и дадут уйти, найдя тебе замену.  считал пустые бутылки, убирался в доме и всегда смотрел только на себя, изрядно устав улыбаться тем, кто рушил себя самостоятельно, по-партизански долго выдерживая на лице одно выражение лица. уже устал угадывать под чем они, наступая на пустые пакеты, вовсе не обращая внимания на плачущих младших, бьющихся в истерике из-за ещё какой мелочи. но всегда приходил в себя, по-взрослому гладя маленькие мягкие макушки, успокаивая и стирая слезы с пухлых щек. стал для них вторым родителем, негласно и почти невесомо поставив крест на настоящих опекунах, что упарывались очередной дозой, все приговаривая, как гордятся им и скучают. он стал для них опорой, тем, из-за кого их ещё не лишили родительских прав, но не любимым членом семьи.  и даже когда опека все же арестовала опекунов, разбросала детей по новым семьям, чед чувствовал себя более чем одиноко, находясь одним в пустой квартире, смотря через окно 11 этажа на пыльное и грязное гетто. смотрел и видел, как еще семь лет назад не знал этого ужаса, а просто сидел вон на той скамье, связавшись не с той компанией, но счастливый до мозга костей. помнил еще не изуродованные лица родителей, мягкие и рыжеватые волосы матери, что видел теперь каждый день в зеркале, болезненно туго осознавая свою с ней схожесть. но было то, что их отличало - он не был безответственным, скорее просто уставшим и забегавшимся, а она - с явным синдромом жертвы, твердящая ему, как стоит жить, прямо на его глазах совершая абсолютно противоречащую только что сказанной ей фразу вещь.  он больше не слышал о ней, но видел последний раз ещё недавно, когда забирал кошку из родительского дома. больше у неё не было тех рыжеватых волос, лишь седые пряди и выцветшие локоны, но он никогда не перепутает ее темно-голубых глаз, ещё когда-то поплывших и расширенных зрачков. она выглядела более чем грустно, но ей не было оправдания, как и чеду не было повода ее вновь прощать.  и вглядываясь в эти уже осознанные глаза, он видел в них лишь смешанную обиду и злость, так напоминавшую содержимое тех бутылок, что будут сниться ему в кошмарах. но определенно не это больше всего пугало его, пугало лишь то, как сильно эти глаза напоминали ему чьи-то чужие.  смотря на спокойного и едва язвящего ему дилана, он видел в нем ужасную моментами личность, противоречащую самой себе, и такую же прекрасную, какую ему хотелось в нём видеть. он бы ни с чем не перепутал этих фальшивых глаз, сначала таких родных, полюбившихся и знакомых, а потом размытых в приступе агрессии или очередном упреке, вылетевшим изо рта, что абсолютно не клеился тем, что он говорил ранее. больше всего чеду хотелось обнять и не отпускать это напряженное от прикосновений тело, сжимать руки до приятной липкости и тепла, а потом с разочарованием отпускать. но было одно огромное но, говорящее ему отпустить и больше не вестись на провокации. он видел фальшь в словах голубоглазого, сначала он топил за одно, а теперь, нарушая все свои принципы, совершал иное. он не хотел видеть в нем прошлый опыт, но тот мерещился ему всегда, напоминая и укалывая куда-то глубже кожи. оглянувшись назад, осознание ударило так же резко, как и пропало. был способен полюбить кого угодно, но он проиграл, влюбившись снова в голубые глаза.