Карающая ревность

      — Я не понимаю, — цедит Коконой сквозь зубы, — На кой черт ты взял с собой меня? Моя задача — сидеть в офисе и отсчитывать тебе зарплату, а не разъезжать по окраинам Токио. Ты мог взять с собой Хайтани. Сидя на заднем сиденье автомобиля Санзу, Хаджиме скрестил руки на груди. И смотрел куда угодно в сторону, но не на Харучиё. Несмотря на то, что салон был удобен, — как никак, Харучиё водитель главы, — Коко здесь было некомфортно. Даже очень. Особенно наедине с Санзу. Казалось, вся эта строгость и, вот сейчас в случае Коконоя будет звучать удивительно, роскошь давили на него. Как и едкий запах парфюма номера два в бонтене.       — А что, разве дела бонтена не касаются тебя?       Хаджиме, кажется, был оскорблен этим выпадом. Глаза сощурились, губы сжались в тонкую полоску, побледнев.       — Ты о чем? Касаются. Но не…       — Без «но», Коконой. Это мой приказ, а ослушаться меня ты не имеешь права.       Проговаривает Санзу спокойно и чётко, зная, что говорит, зная, что прав. И показательно одну из рук, что была на руле, кладет на дорожную сумку, лежащую на сиденье сбоку от водительского.       Хаджиме и без пояснений в курсе: там лежала катана. Палец руки нервно начал накручивать белокурый локон. Он сдержал столько же нервный смешок, отворачиваясь к окну и пытаясь разглядеть там что-то, помимо темноты. Мало того, что окна тонированные, так и сейчас ещё стояла ночь, глубокая ночь.       — Я знаю, — спокойно проговаривает, стараясь держать тон ровным. — Не понимаю, к чему ты это говоришь.       — Скоро поймёшь.       С неясным для собеседника подтекстом произнес Харучиё, даже не удосужившись бросить на Коконоя свой стеклянный взгляд. Словно он не заслужил.       Машина останавливается спустя пару минут, которые они провели в гробовом молчании. Харучиё подхватывает сумку с катаной, вешая её на плечо, и легко выбирается из машины, не упустив возможности прожечь в Хаджиме дыру одной лишь секундной встречей их глаз.              Вот же. Заноза.              Коконой выходит следом, понимая, что лучше не заставлять его ждать, ведь Санзу чем-то очень и очень сильно недоволен. Коконой бы соврал, если бы сказал, что ему нечего скрывать от зама Главы. Но даже в этом случае он бы врал до последнего, так как был уверен: Санзу не к чему придраться. Не мог же он.. Ну нет. Нет. это маловероятно.              Он же не Манджиро, чтобы Санзу следил за ним. Конечно нет. Он просто проверяет его. Просто делает свою работу. Так или иначе.              Даже Хайтани становятся целью его таких вот нерегулярных проверок квалификации, с этим можно было смириться. Это не означало, что какие-то его выпады имели под собой реально обоснованные причины, так ведь? Да, конечно, Коко, ты прав. Ты всегда прав. Ты не мог просчитаться. Санзу слишком глуп, чтобы вывести брешь в твоих расчетах. Санзу слишком.. Санзу. Нет у него такой заинтересованности в твоей персоне, чтобы ты переживал об этом сейчас, верно? Верно. Ну разумеется!              Можно было расслабленно выдохнуть — что Коконой и сделал как можно незаметнее, пока следовал за Харучиё шаг в шаг, радуясь, что смог найти для себя разумное и правдивое утешение. Правда, ему всё равно не нравилось происходящее. Обычно, зачистка выбившихся шестеренок из механизма под названием бонтен происходила иначе, Коко знал, не раз присутствовал, ведь это для них было подобно пиршеству стервятников над трупами, а сейчас было достаточно отличий от привычной схемы действий. Хотя Санзу — дотошный и душный, когда дело касалось внутренних дел брахмана, и редко когда отступал от установленных им же негласных правил, за нарушение которых мог позволить себе отрезать подчиненному палец. И не один, если придется.              Но в то же время они, всего-то навсего вдвоем, проходят через коридоры заброшенного… Цеха? Чем бы это не было полвека назад, свой первоначальный вид оно давно потеряло, и сказать хоть слово о задуманной цели постройки было сложно. Коконой и не пытался, лишь под ноги себе смотрел — как бы не наступить на стекло или доску, из которой так удачно будет торчать гвоздь. Обувь-то для подобных вылазок совсем неподходящая была, Санзу же не счёл нужным предупредить его. Ну конечно, наверное, много чести, думал он, сетуя на Харучиё, чуть ушедшего вперед. Но даже так от его внимания не ушло выражение лица, с которым пребывал Хаджиме в тот момент, проходя через очередной заваленный многолетним мусором дряхлый коридор и покосившиеся двери.              — Лицо попроще.              Это даже не замечание, а так: приказ. Хаджиме едва держится, чтобы не закатить глаза, но, прикрыв их на секунду и призывая себя к ещё одной волне спокойствия, врезается в чужую спину.              Он так незаметно застыл перед ним… И тут же смерил взглядом. Коконой только хмыкнул, отстраняясь на приличное расстояние, и заглянул в комнату, перед которой они остановились. Ну конечно. Там, на коленях, с мешками на головах, сидели люди, молчаливо ожидающие своей участи. Санзу, словно прочитавший его замешательство по виду, принялся пояснять:              — Я затруднил братьев и попросил доставить груз сюда. Они уехали отсюда парой минут ранее, чтобы не пересечься с нами. Не удивляйся. Сегодня не до лишних формальностей, я просто хочу, чтобы ты побыл наблюдателем.              Сумка с плеча мужчины упала на пол. Харучиё наклонился, звонко разъехалась молния, открывая хозяину содержимое. Рукоятка меча легла в мужскую руку как влитая, как продолжение его тела, не иначе. Коконой старался не заострять внимания на изящных пальцах, что так уверенно держали меч.              Уж не об этом ему нужно было думать, когда парень перед ним — чертов псих, привезший его сюда неизвестно зачем. Но не отметить красоту его, Хару, рук, было нельзя. Возможно, это ещё одна попытка Коко подутешить себя. Так сказать, ищите радость в мелочах, и одной из этих приятных мелочей были эти Руки. Если бы Харучиё так часто не закрывался в уборной, смывая с рук все что можно было и нельзя, то, конечно, они были бы куда лучше. Мягче. И изящнее. Не смотрелись бы столь потрескавшимися, словно он только и делал, что изнурительно ими работал. Это ведь не было правдой. Ему бы их увлажнять — думал Коко, пока смотрел, как чехол катаны удобно устраивается сбоку на чужом бедре. Вот и полноценный образ номера два в бонтене: с катаной под рукой. Коконой наконец подал голос, решая, все же, не начинать с претензий. Спрашивает беззлобно самое очевидное, что можно было. Потому что иначе к этой теме не подойти.              — Наблюдателем чего?              — Казни предателей.              Коко рассмеялся негромко, мягко. Но после смех стал отдавать чем-то металлическим.              — Не понимаю. Я был с тобой практически на каждой. Думаешь, я не знаю, что ты делаешь с ними, Санзу? Я осведомлен достаточно, и до меня не совсем доходит, для чего этот… Этот… Цирк!              Под конец не выдержал, возмущаясь и взмахнув рукой в сторону сидящих безымянных придурков, вероятно, под чем-то, раз они так удобно и молчаливо принимали свою участь. Обычно они принимались умолять, называть суммы, которые ни в жизни бы не оплатили, не понимая, что уже разменяли жизнь на собственные ошибки. И Санзу, как хороший и справедливый судья, заберет то, что должно. На выпады Коконоя он только повел плечом, едва ли сведя к переносице брови.              — Видишь ли…              Санзу достает из ножен катану с характерным для неё звуком, рассекающим воздух своей резкостью. Одно, всего одно движение — почти незаметное для взгляда Хаджиме, — и лезвие застывает в паре сантиметров от его шеи. Пару прядей выбеленных волос упали на пол.              Воздух сперло, и он стал куда холоднее, чем был до этого. Загрохотало сердце. Каждый раз, каждый чертов раз — как первый. Уж что, а умирать Коконой не хотел, и угрозу эту, вполне реальную, хватай у Харучиё решимости ещё на сантиметр, воспринял близко к сердцу. А Санзу, удовлетворенный реакцией на запугивание, продолжил.              — Я все думал, куда ты пропадаешь временами. Это было не мое гребанное дело, так, да? О, если бы ты не проглотил язык, то ты бы так и сказал, я уверен. И ты был бы прав, Хаджиме! Очень даже прав. Но-о-о… Ха, люблю я работать сверхурочно на наше общее благо, знаешь?              Он делает паузу. Смыкает губы в плотную и тонкую, белеющую полоску, сократив расстояние и, чуть толкнув, отправил прямо в комнату со смертниками, только так это и можно было назвать. Коко хотел возразить — катана настигла раньше, концом уперевшись в спину, предостерегая от необдуманных решений и слов. Подталкивая к сидящим на коленях. Хаджиме и сейчас слова проглотил, выдавив из себя лишь неуверенное:              — Погоди…              — Дай закончить, будь так любезен!              Коконой прикусывает губу. Из Санзу дипломат так себе, а из его катаны — весьма удачный, и Харучиё очень успешно этим пользовался. Просто на ура.              — Ты знал, что я могу поймать тебя. У всех нас есть личная жизнь вне стен и устоев Брахмана, конечно… И свою резиденцию ты покидал всегда в разное время. Скажу больше: иногда ты практически не бывал у себя дома. Я все думал, неужто у тебя такие жестокие проблемы со сном, м? Ты ведь почти не спишь! Я установил в твоей личной машине жучок. О, не смотри на меня так, Коко. Скажи спасибо, что не камеру, ведь я все ещё ценю твое право на личную жизнь. Но не об этом!              Он насмехался, откровенно смеялся над ним. Хаджиме и вправду, обернувшись, смотрел на него яростно, — нет, он же не мог, он не мог узнать, не мог догадаться, не мог, не… — злобно, грудью уперевшись в конец катаны. Приложи Харучиё усилие — она бы вознилась в грудную клетку, но Санзу этого не делал. Он всё ещё очень и очень сильно был увлечен диалогом. Вернее, монологом.              Коконой отступил на шаг, на ещё, ведь Санзу наступал, подталкивая, мол, не отступишь — будешь пронзен. Хаджиме и не заметил, как поравнялся с теми несчастными. Был с ними на одном уровне, и все, что его отличало от них — он ещё не рухнул перед Санзу на колени и не склонил голову. Хаджиме претила, была противна мысль, что ему придется сделать это. Но, кажется, именно этого Санзу и добивался. Катана снова поднялась к его шее, очертив в воздухе плавный узор.              — Скажи мне, Коко. Майки что, зря придумал то правило? Ни за что и никогда не приближаться к ним. Ни при каких обстоятельствах. Ни к кому из них. Ты что, ставишь под сомнение слово Короля? Не уважаешь его приказов?              Харучиё нападал. Не щадил словесно, а претензии — как пощечины, пусть и не имели под собой никакого обоснования. Ведь даже если он ослушался, то что с того, разве это имело под собой всё то, что приписывал ему Санзу? Нет конечно! Он никогда бы не посмел… Да и с чего он вообще должен…              — Не понимаю, о чем ты!              Выпалил Хаджиме, не собираясь признавать перед Харучиё, казалось бы, уже очевидного. Коконой схватился за катану рукой, отстраняя от себя, и позволил гневу вылиться в слова:              — Что ты несешь?! Ты следил за мной, выдумал всю эту чушь, чтобы запугивать меня сейчас? Прекрати! Я никогда не ставил под сомнение слова и приказы Манджиро, и ты это знаешь, потому что я, черт возьми, был по обок с тобой!              Меч режет воздух рядом: то Санзу, в раздражении, взмахнул рукой. У него была своя правда, и зоркий глаз его никогда не обманывал. Ещё взмах — у человека рядом с Коко, с хрипом гортанным, из горла полилась кровь. Испачкала штанину Хаджиме. Мерзость.              Нет, он все-таки видел. Видел. Знает. Следовал за ним до самого Токио? Может быть. Хаджиме не всегда был уверен, что за ним нет хвоста. Он просто не всегда был в состоянии на то, чтобы удостовериться. Слишком был занят собой и своей тоской по прошлому, к которому и возвращался.              — Тогда какого черта ты забыл в мастерской Рюгуджи и Сейшу?! У дома своего блядского Инуи, а? Что ты там забыл, Коконой?              И ещё один смертник упал плашмя вперед, захлебываясь кровью. Багровые, но в ночной темноте просто-напросто черные лужи расплывались под телами, быстро остывающими на бетонном полу. Теперь уже вся катана была измарана в чужой крови, лезвие более не отсвечивало свет луны, что проникал в разбитое окно, так ярко. А Коко, поникший, молчал. Плотно сомкнув губы, сжимая кусок ткани на своей одежде, смотря на приближающуюся к его ногам чернеющую жидкость, и не мог сдвинуться с места. Это делают за него, толкая к стене позади. Настигая, Санзу расправляется с последней жертвой, даже не взглянув в её сторону, полностью увлеченный новой проблемой — Коконоем, которого зажимает у стены.              — Знаешь, какого самообладания мне стоит не поставить тебя на колени и не сделать с тобой тоже самое, что и с ними? Как я держусь сейчас, чтобы не перерезать тебе глотку, потому что ты определенно заслужил за свое непослушание? Поэтому я привел тебя сюда. Думал, вернусь уже один, ведь ты удостоился чести сгнить здесь вместе с подобным мусором…              Коконой поднимает на него полуопустевший взгляд, в котором что-то, да мелькнуло. Осознание чего-то на грани с безумием. И это безумное нечто он вываливает сразу же, даже не подумав лишний раз о том, стоит ли.              — Ты просто… Да ты просто приревновал.              — . . .что?              — Приревновал, — повторяет Коконой, но уже менее уверенно, более боязно. — Вот и всё. К чему этот фарс?!              И пихает Харучиё в грудь, нарочито храбрясь. После мгновений тишины это вызывает у Санзу лишь приступ истерического смеха, во время которого Хаджиме смотрит на него не то что непонимающе, а толику даже испуганно: он что, совсем умом двинулся? Смех Санзу, тем временем, сходит на нет, и он, склоняя набок голову, вытирает кровь с катаны о одежду Коконоя, так плавно и будто бы нарочно медленно проводя боком лезвия о чужое бедро. Последнему остается только поморщиться в отвращении. В этих местах его костюм стал не то что красным — багровым. Коконой сильнее вжался в стену даже не боясь замараться о неё, лишь бы сохранить дистанцию, о которой, в свою очередь, Харучиё совсем не тревожился. Только лишь поддался вперед ещё на пару сантиметров, обдавая Хаджиме своим дыханием, кровавым смрадом, смешанным со сладко-приторным запахом вишни, что делало этот амбре поистине тошнотворным. И смотрел пристально-пристально, недобро, сверкая аквамарином в полуночной темноте.              — Фарс, значит. Приревновал..              — Именно. Иначе зачем бы тебе ещё так цепляться к… к…              — Ну?              — Ты прекрасно знаешь, о чем я.              — Ты хотел сказать «о ком», верно? Мы разве не о Сейшу сейчас говорим?       Коконой сощурился недобро. Санзу эта перебранка веселила. Он резким, бесцеремонным движением схватил Хаджиме за лицо, сжав за щеки — выражение получилось забавным. Правда, сам Коко так не считал, но его и не спрашивал никто.              — Что, не нравится когда я мараю его имя своим языком? Придется потерпеть, Коко, потому что на нём я останавливаться не собираюсь.              В эти слова он вложил, казалось бы, весь яд, что мог, что присутствовал в его дурном характере, как если бы у змеи просто выжали ядовитые железы. Но даже это ощущалось не настолько смертельно, как то, что случилось после: Харучиё впился в чужие губы, в буквальном смысле этого слова — впился. Вгрызался. Словно изголодавшийся. Рычал, раздирая кожу, податливую и мягкую. Коконой заскулил, зажмурившись от боли. Солоноватый привкус тронул губы, проникнул на язык. Санзу оттягивал его губы, грыз, и стоило устам раскрыться в молебной просьбе-вскрике, он проникнул дальше, вторгся, как в свой собственный. По подбородку сбежала влажная дорожка слюны смешанная с кровью, и задыхаясь, Коко хрипел. Он, руки заведя за спину своему мучителю сейчас, сжал его пиджак до треска ткани, пытаясь ударить, но без толку. Он схватил его за волосы на загривке, оттягивая с усилием, желая боль причинить, но Санзу не сдавал позиции. Терпел, лишь сильнее сжимая челюсти пальцами, до боли, до сбегающих с щек до шеи слез. Казалось, ещё немного, и он сломает ему челюсть. Коко сдается. Поддается. Становится податливым.              Больно.              А Санзу этого и добивался. Катана отбрасывается в сторону небрежно резким движением, и Коконоя подхватывают под бедро, крепко устраивая на нём напряженную ладонь. Сжимая. Останется синяк. Санзу делает все для этого: чтобы опорочить, запятнать.              Его что, собираются… Прямо здесь?              Лицо у Коко пылало, чужим вниманием обожженное. Губы припухли, кровоточили, в глазах стояла влага и слиплись ресницы. Небольшие красноватые стрелки, которые он рисовал себе по излюбленной традиции, смазались. Наверное, он выглядел жутко пошло, но даже для Харучиё эта картина была недоступна: они ведь в полумраке. Тут вряд ли заметны все эти детали.              Хоть Санзу и очень пристально всматривается в его лицо.              Когда он отстраняется, давая Коконою лишние пару сантиметров, тот откидывает голову и чуть ли не ударяется затылком о стену самостоятельно. Все для того, чтобы вдохнуть хоть немного, отдышаться хоть чуть-чуть — ведь Харучиё почти задушил его, терзая этим зверским подобием поцелуя, и неизвестно, откуда в его собственных легких такая вместимость воздуха. Или откуда взяться подобной выдержке.              Слабость в теле, в ногах, в глазах потемнело, и если Хаджиме хоть как-то мог наблюдать за происходящим перед собой, то сейчас для него все превратилось в какой-то странный театр теней.              Хару не отстранялся — хватка на бедре стала ощутимее.              Ну нет, нет… Несмотря на то, что он чуть ли не теряет сознание, образ лежащих рядом мертвецов стоял перед глазами очень ярко. Отвратительно. Трупов он не боялся, но банальная брезгливость, присущая каждому здравому человеку, как Коко думал, при нем ещё осталась (то, что он стал излишне брезглив за время работы в бонтене, Коко отрицал).              И тут его как осенило, будто бы ударило током. Это же Санзу! Почему он вообще… Он же треклятый мизофоб…              Ах, — осаждает осознание простая, банальная и очень предсказуемая мысль, — скорее всего, он просто принял свои чертовы таблетки.              А значит, ему всё равно. Будь тут хоть все вымарано в крови или ещё в чем отвратном, порочном и грязном, он не обратит внимание, пока его не попустит. Но Коко не оставил эту зацепку, не оставил попытку спастись от этой унизительной участи:              — Санзу, Санзу! Прекращай, здесь же грязь.              Былая дерзость, будто её и не было, испарилась из его тона, из сказанных им слов. Говорил хрипло, тихо. Он даже врал, пусть сказанное ему и претило:              — Если так сильно хочешь, поехали ко мне. Но не здесь, Санзу…              Ему не отвечали, и с каким-то отчаянием Хаджиме допустил мысль, что его игнорируют. Но вот! Раздался чужой голос сверху, над самым ухом. Холодный и решительный. И искра надежды потухла также быстро, как и появилась:              — Мне кажется, для такого, как ты — это самое подходящее место.              Да как он смеет… Как он может…              У Коко дыхание сперло от возмущения, агрессия добавила сил. Он попытался оттолкнуть от себя придавившее его к стене тело, но безрезультатно, и Коко начал осыпать его неумелыми ударами. Он ведь никогда, никогда не дрался. Он не знает, как делать это правильно, куда бить. Он всегда считал драки чем-то недостойным и низшим, детской игрой, и предпочитал игрушки посерьезнее, что-то вроде денег и огнестрела. Но сейчас-то ему не могло помочь ни то, ни другое. У Санзу есть деньги, он в них не нуждается, и предложи Коконой откупиться — Харучиё рассмеется ему тем же безумным смехом в лицо. А пистолета с собой у Коко не было. Да даже если бы и был, Харучиё бы эту пушку ему по гланды засунул.              Добровольно оказавшись здесь с ним, один на один, он подписал себе если не смертный, то просто приговор. На проигрыш. Нет… Даже не тогда. А раньше. Когда сел в его машину. Мм… Тоже мимо. Скорее всего, это произошло в момент, когда он не заметил слежки за собой. Точно.              Какой же ты идиот, Хаджиме. Вот и расплачивайся за свою тупость и недооценивание противника.              Когда его щекой вжали в холодную и шершавую стену, Коко заскулил. Чужие руки заставляют прогнуться в пояснице. Отвратно. Отвратно. Ужасно. Под ногтями забилась штукатурка и чужая кожа, ведь он пару раз точно полоснул ноготками Харучиё по руке и лицу.              Оголенную вмиг чужими усилиями кожу опаляет холодом ночи. Хаджиме сводит ноги, группируется, сжимаясь. Ему не хочется прижиматься наполовину обнаженным телом к этой стене, но выбора, чтобы не упасть, у него нет. Харучиё не особо заботился о том, чтобы придержать. Он и на пол его повалит, если придется, это Коко уже понял и проверять у него не было ни капли желания. Не хватало ему ещё кусочков стекла под кожей и всего остального, что бывает на полу в заброшенных зданиях в виде использованных шприцов и прочего-прочего. От его, Коко, белоснежной кожи, луна отражала свет. Отблики были красивыми, изящными, как нежные мазки любящего свой холст художника.              Харучиё даже засмотрелся на них на лишнюю секунду, и смотрел бы дальше, не будь он столь разозлен, чтобы любоваться чарующими мелочами. До прекрасного не было дела, не хватало времени, и не было в его намерениях ни толики этого самого прекрасного — лишь низшее и порочное, отвратное в истинном своём значении. Белоснежные волосы наматываются на кулак. Харучиё притягивает их на себя, получая в ответ удовлетворяющий его вскрик из уже истерзанного им горла. Тут и там расцветали красновато-сиреневые отметины, радуя глаз. Где-то кровили укусы: его плечи Харучиё не пожалел, ещё больше возбуждаясь от того, как они подрагивают не то от холода, не то от возможного повторения тех всполохов боли, что были совсем недавно, и ещё совсем не прошли, давая знать о себе не сходящим болевым послевкусием.              — Хочешь знать, как может выглядеть моя ревность?              Вопрос остается без ответа: Коконой плотно закусывает истерзанную губу, не желая давать позволение болезненному стону сходить с уст и радовать мучителя. И не то чтобы он действительно хотел как-либо отвечать…              — Будет тебе.              Санзу в ответе и не нуждался. У него было достаточно причин для того, чтобы довести начатое бесчинство до конца. Нахлынувшая боль была настолько сильной, что кусай-не кусай себя, сдержать не получится.              У Коко и не получилось.              Коконой впервые за долгое время ощущал свою память настолько раздробленной. Он не напивался вусмерть, и даже отходняк от некоторых веществ, предлагаемых Харучиё, не влиял на него подобным образом. В отличие от наркотиков, Санзу не только его изничтожил морально, но и физически. Это Хаджиме чувствовал всем телом. Вернее, той его частью, которую он мог… Распознать, постепенно приходя в себя. Не понимая, кто он, где он, и что он. Казалось, и сам организм отказывался функционировать как положено. Легкие втягивали воздух неохотно. Глаза не воспринимали окружающую действительность. Только кляксы да пятна. Тело не распознавало ни то, как оно себя чувствует, ни то, где оно пребывает. Коко буквально заставляет себя успокоиться. От паники лучше не будет. Он подождет, пока придет в себя, пусть процесс это был медленный.              Да и чужой голос ворвался в разум быстрее, чем это произошло:              — Просыпаешься? Не спеши.              Хаджиме прохрипел.              — Ты..              — А кто ещё? Ты у меня дома. Расслабься. Вымыт, раздет, правда, но укрыт. Двигаться не советую.              Предупреждение было запоздалым: Коконой уже было двинулся, желая хоть немного изменить положение. Раздалась тихая ругань с его стороны. А со стороны Санзу — оглушающий неподготовленный слух Хаджиме смешок.       — А я предупреждал.              — Ты мне мерзок.              Выпаливает откровенное и честное. И он даже с закрытыми глазами знает, что на это Харучиё лишь пожмет плечами, не более.              — Прямо сейчас ты и сам себе мерзок. И что теперь? Ты-то никуда от себя не денешься.              Признавать чужую правоту так не хотелось. Хаджиме молчал, поджимая губы. Санзу усмехнулся негромко, прекрасно понимая, что творится в чужой голове. Ну или как минимум догадываясь. Это-то и доставляло ему запредельный кайф.              — И я никуда отсюда не денусь. К твоему сожалению и собственному счастью.              С этим, — с Санзу, — как и с болью во всем теле и где-то за ребрами в том числе, Коконою оставалось только смириться.