обвенчанные алыми клятвами

В комнате пахнет смолой, сплетенной с амброй, и контрастно нежными пионами, бордовыми соцветиями привлекающими к себе взгляд и манящими подойти поближе, я склоняюсь над ними, любуясь яркостью и жадно вдыхая аромат символа любви, которой нет равных под солнцем и луной. Прошло больше трех веков, как чуть картинно и искренне эти слова прозвучали во время солнечного затмения в эпоху разгорающейся эпидемии чумы, а кольца были надеты на пальцы подрагивающими от волнения руками, и с тех пор не потеряли ни капли смысла. Стал ли тот крепче — да, и я улыбаюсь шире, чувствуя колебание воздуха рядом, поворачиваюсь же сразу лицом и как обычно задираю подбородок из-за разницы в росте: метр с кепкой и полторы меня. — Посчитал, что после тяжелого дня моей Сашеньке следует насладиться прекрасным. — голос Птички — мед, перекрывающий существующий в сторону других яд, я обнимаю мужа за шею, ощущая крепкую хватку на талии, и с интересом наблюдаю за хищным блеском янтарных глаз, переливающихся бордовыми искрами. Голодный, ровно как и я, и жажда стискивает горло осиновыми прутьями, чуя потребность выпить другу друга до эмоционального и физического кайфа и поплясать на нервах лишь в чистое взаимное удовольствие. Птица притягивает меня ближе, очерчивая пальцем позвонки через тонкость шелка, и манерно тянет, прекрасно зная о моей слабости перед такими интонациями, ведь от них тепло скользит от кончиков пальца к застывшему сердцу и вызывает эфемерные удары. — Хотя по итогу любуюсь я, ma bête*. От наглого взгляда на мое обнаженное под распахнутым халатом тело я лукаво усмехаюсь, склоняя голову набок и проводя ногтями по загривку Птицы, и внутренне удовлетворенно скалюсь от усилившейся хватки: хочется поиграть. Побыть милой послушной девочкой и затем показать во всех смыслах острые зубки и никуда не девающуюся строптивость, гуляя по зеркальным лабиринтам с множеством граней и сплетаясь в тенях в одно целое, как было выбрано еще в XVII веке. — Посчитала, что после сделки моему мужу следует насладиться прекрасным. А он сделал все еще лучше. — игривость сквозит в каждом слове, танцуя вместе с искренней признательностью за знак внимания, те переходят из одного дня в другой, меняя форму и оболочку, и все также трогают самые глубинные струны чувств. — Они волшебные. — Ты так каждый раз радуешься именно бордовым пионам. — Птица кладет ладонь мне на щеку, ласка отзывается мурчанием пантеры в шкуре котёнка, готового пустить в ход коготки и клыки, как мы оба любим: любовно, страстно, искренне. Я прикрываю глаза, вдыхая отчетливый запах гари и крови, следующий за мужем по пятам двумя Всадниками Апокалипсиса, пока остальные сидят на цепи в ожидании новой охоты и глухо рычат из темноты веков. Надо будет выбраться на одно из убийств вместе с ним — слишком затянулся мой перерыв из-за работы и других дел, а нутру жуть как хочется поиграть с человеческим ужасом, попытками отсрочить свой конец и неумолимым приближением смерти какого-то коррупционера, разрывая глотки не ради утоления голода, а для очищения города от обнаглевших тварей. Да и на какой черт мне пить людей, когда от их крови тошнит: связаны и через нее с Птичкой, пиздец романтично сладко от этого временами, но таково всепоглощающее, безумное и колоссальное внутри по отношению друг к другу. Я привстаю на цыпочки, накручивая на палец прядь чужих волос, и звонко смеюсь от клацнувших у шеи зубов, сразу склоняя голову набок и оголяя горло: кусай-кусай, милый, твое желание вижу и, тем более, чувствую за версту, разделяя. Зажженная спичка занесена над лужей керосина и готовится медленно, лениво упасть в нее, открывая путь в геенну огненную, и Птица резче притягивает меня к себе, цепляя клыками тонкую кожу, но не прокусывая. От того деланно недовольно фыркаю и нарочно оставляю ногтями красноватые полосы на его загривке с улыбкой от шипения в ответ, вот так острее и более пряно. — Постоянно это делаешь. — цоканье мужа скатывается в более низкие интонации, пробуждающие желание махнуть будто бы лисьим хвостом под носом и подразнить, умей сердце биться — сбежало из груди. Резкое давление клыков, разрывающих кожу и артерию, вспышка перед глазами, я раскатисто выдыхаю, испытывая непередаваемое ощущение восторга и кайфа, и растянуто мурлычу, чувствуя жадность Птицы в каждом глотке моей крови: такой прелестный. Голова начинает кружиться от беснующих эмоций, бордовыми пионами раскрывающимися все сильнее и сильнее, и глоток воздуха, стоит давлению пропасть, идёт от устроенной ими карусели, где любовь оплетает каждую клеточку и ложится в постель со страстью. — И буду делать. — легкая усмешка, мазнувший по губам язык, наклон головы к плечу — кокетливость в напускной невинности, я кладу ладонь Птичке на щеку, стирая большим пальцем кровь у уголка губ, любуюсь демонами в его взгляде и резко притягиваю к себе, алчно целуя. Надоело ждать. Муж тянет инициативу на себя, сдавливая ладонью мой загривок до желания огрызнуться и сверкнуть характером, но даюсь, больше приставая на цыпочки и вжимаясь в Птичку, только подколоть за секунду до нового прикосновения губ — традиция. — Сладкий. Бесится же каждый раз. Смех от порыкивания Птицы и прокушенной нижней губы разносится эхом по комнате, — как заводит-то, — и я громко охаю, оказываясь прижатой спиной к груди с рукой на горле, и подаюсь назад, упираясь ягодицами в пах. Тоже не сможет долго играть во взаимные дразнения, от того самодовольство и женское эго истекают золотыми нитями меда желания, которое ощущается на кончике языка и отдается почти забытым опьянением в теле. Какой бы не была вампирская сущность, помимо осины у меня однозначно есть слабость в лице мужа, ровно как и намного большая этого сила, такова любовь навеки вечные. От лирики и сладости сбивают движение бёдрами и мимолетно мазнувший по подбородку палец, я, сдерживаясь, чуть наклоняю голову и обхватываю его губами, проводя кончиком языка по подушечке, усилившаяся хватка на глотке — лучший комплимент. Птица шумно выдыхает над ухом, выдавая с потрохами свое нетерпение, и ведёт ладонью по низу живота, задевая ногтями чувствительную кожу, от этого — желание вжаться задницей в стояк сильнее и притереться, но пока не время из-за тягучего ожидания слетевших ограничителей и стремления довести сильнее. Я завожу руку назад, путая пальцы в волосах мужа, подталкиваю до отчетливого трения между телами, в этот момент роняя хриплое подобие стона от соприкосновения, выбивающего ненужный воздух из груди. Раз, два, т… Буквально секунда, и я триумфально усмехаюсь, оказываясь зажатой Птичкой на кровати и опираясь спиной о подушку, обнимаю его за шею, разглядывая пляску бесов в глазах мужа, дьявол-то уже тут. Вон сжимает челюсти, оставляет следы от хватки на моем бедре, — жаль, что пройдут быстро, — и выжидает нового броска, как затаившийся в темноте хищник, хотя почему как? Алчные поцелуи и откровенные укусы по ключицам, шее, задевающие щеки более мягкими касаниями, — я плавлюсь от страстной напористости, запрокидывая голову, и изворачиваюсь, впиваясь клыками в глотку мужа под его стон и начиная пить, почти самая интимная близость. Томление. Жар. Единение. Глоток и еще один, Птица притирается пахом через ткань брюк с таким звуком, что непроизвольно сжимаюсь, будто член уже внутри, и отрываюсь от шеи, неторопливо зализывая горящие алым следы и внутри подрагивая в предвкушении. Нити натянуты до пения вольфрама, — прочнейший из металлов описывает все прекрасно, — губы почти касаются чужих-родных в немом противостоянии, у кого быстрее вспыхнет лавой нужда: у двоих. Правда непонятно, я тянусь к мужу или он ко мне, но поцелуй бьет наотмашь по страстному желанию слиться в одно, ощущаясь так и внутри, и снаружи, и сопровождается треском ткани из-за рвущейся по пуговицам рубашки Птицы, похуй, купит новую. Тем более, рыжий черт самодовольно хмыкает, впечатывая меня в постель за горло, и сбитый стон стекает с губ от удовольствия, отдающегося разрядом электричества от небольшого давления зубов на сосок и горячего дыхания. — Такой нежный. — откровенно провоцирую еще и тянущей мягкой интонацией, — таким распаленным поведется, — и звучно выдыхаю, прогибаясь в пояснице от укуса пониже ключиц, Птица явно намеревается оставить как можно больше красноречивых меток, и на каждую, сука, стон и ногти по его плечам, лопаткам. Обожаемый сукин сын, но вслух иное, уместное в редких ситуациях полной смены ролей и треплющей волосы ладони, пока другая сжимает глотку. — Хороший мальчик. Я вздрагиваю всем телом от мазнувших по внутренней стороны бедра ногтей вкупе с рыком Птички, по которому ясно как день: лопнула струна, пора окунуться в лаву с головой, купаясь в жаре и пачкаясь страстью. Восторг. Глаза в глаза, и я хватаю мужа за предплечья, прилагая усилие, и с лисьим проворством переворачиваю нас, устраиваясь на его бедрах и без лишних прелюдий проезжаясь влажным пахом по его, ткань брюк раздражает и бесит. Снять их с бельем — секундное дело, и усмешка Птицы с нотками триумфа, обрывающаяся из-за инициируемого им же поцелуя, от которого ерзаю и притираюсь к члену, размазываю по нему смазку и предяэкулят под шипение мужа. — Чертовка, Пташка. — Птица контрастно неторопливо стягивает с меня халат, задевая соски, и тянется сесть полностью, опираясь на локти, но нет же: предупреждающе цокаю, ласково целую в скулу от не исчезающей даже в огне похоти нежности и подмигиваю, мол смотри и любуйся. И как видно по скользнувшему по губам языку, что градус возбуждения от этого подскакивает не только у меня, как на руку, что из-за вампирской сути и утреннего марафона можно и без растяжки. — Дорогая жена хочет покомандовать? Хорошо. Показательная покорность как наотмашь кожаным ремнем по нагим ягодицам: ярко, терпко, сладко; Птица даже убирает от меня руки, показывая иллюзорное послушание и надетую маску хорошего мальчика, и не сводит с меня глаз, в которых отчетливо блуждают огни сложных эмоций, находящих у меня отклик. Мы поставленные друг напротив друга зеркала, я провожу языком по клыкам, смакуя остатки кровавого привкуса, глажу мужа по щеке под его мурчание, двигая бедрами и скользя мокрыми половыми губами по члену до придыхания нарастающего удовольствия, и терпение лопается мыльным пузырем. Слишком сильно метафорически сдавлено горло от такого взгляда Птички и банальной тоски, успевшей расцвести альстромерией в течение изнурительного даже для меня дня из вереницы дел, переговоров и банальных домашних дел, к черту все. Я опираюсь на крепкое плечо, растягивая губы в наглой улыбке с оттенком сытой насмешки, — смотри, я веду, ты слушаешься, — и другой рукой направляю член в себя, шире разводя бёдра и ощущая даже так общую влагу на них. Опускаюсь медленно, не сводя взгляд с громко выдохнувшего Птицы, пока только на головку и кладу обе ладони поближе к ключицам, эмоции трещат Лондонским пожаром и гудят смерчами на водяной глади, как начинает появляться чувство наполненности. Близости. Тянет низ живота, во рту пересыхает, и почему-то каждый раз у меня ощущение будто снова та самая первая интимная связь между нами, ставшая концом старого и началом нового и полюбовного. — Рыжая бестия. — Птица стискивает челюсти, — краем глаза замечаю его сжатые ладони на простыне, — и чуть ли не порыкивает, его желание ясно как солнце в безоблачном небе, и все внутри меня рвётся дать и взять, срывая поводки и несуществующие тормоза. Я достаточно резко опускаюсь на член до шлепка кожи о кожу, оставляя розоватые полосы от ногтей на плечах мужа и вздрагивая от сразу обдающего изнутри жара, и роняю стон, взгляд скользит к приоткрытым губам Птицы, на которых видны крошечные капельки моей крови, блядство. Поцелуй чувственный, глубокий, языки бесцеремонно сплетаются друг с другом, мажут по кромке зубов, вырывая взаимные нетерпеливые полустоны и усиливая пышущее огнем возбуждение. — Ты меня обожаешь, Птичка. — шепчу, не отстраняясь и удовлетворенно хмыкая от сжимающих бедра ладоней, и муж прихватывает клыками мою нижнюю губу до остро-сладкой вспышки и взбудораженного «блять», надавливая на кожу и ногтями, все еще держит маску, отлично. Нет никакого желания подольше поиграть, затащить поглубже в омут, движения тазом — покачивания туда-сюда, пока мышцы то сжимаются, то расслабляются вокруг члена, отдаваясь банальным, но насыщенным тянущим ощущением, которое только нарастает с каждой секундой. Я приподнимаюсь на коленях, скользя губами по шее Птички и задевая кожу клыками, и опускаюсь снова до конца, продолжая двигаться в неспешном темпе и наслаждаясь выдержкой мужа, но сильнее всего искрится принятие им моих правил и его удовольствие от этого. — Как и я тебя. Признания, мягкие и нежные, отдают насмешливостью только от привычки пощекотать нервы и повысить градус приятного напряжения, Птица то мазнет ногтями повыше, то сожмет кожу аж до намека на скулеж, доводит, ничего особого не делая, — знает все точки, как надавить или приласкать, когда поддаться, а когда нет. Темп становится быстрее, я наклоняюсь ниже, соприкасаясь грудными клетками и оголяя шею, и жмурюсь от хлесткого наслаждения, почти снимаясь с члена и снова принимая его полностью с требовательным хныканьем от еще и губ на изгибе плеча, оставляющих алчные следы. Вот тут вампирскую природу проклинаем: лишает возможности долго любоваться фиолетово-алыми метками, которыми Птица раскрашивает ключицу, переходя и на шею, и зализывает ещё, создавая контраст температур, сука. И непроизвольно сжимаюсь, простонав мужу почти на ухо, как хлестко, словно ударом кнута, обдает вожделением все сильнее, не затихает от грубой ласки совсем, ширится и заполняет собой всю комнату, собираясь ароматом пионов, гари и соли. — Блять. — муж ругается сквозь зубы, сжимая мои ягодицы, от чего член на каждом толчке ощущается еще сильнее, усилившееся удовольствие как солнечный жар, воспоминания о котором никогда не угасают и временами напоминают о себе. Я приподнимаюсь на коленях, оставляя внутри головку и сжимая мышцы, — какой сейчас будет взгляд, — и подаюсь задницей к вцепившемся в нее ладоням и ногтям, от которых расцветут на краткий час маковые полосы, Птичка сжимает челюсти, играя желваками, и хищно прищуривается: опасность для других, сласть для меня. Непокорная строптивая натура тут же триумфально вздергивает подбородок, буквально и фигурально, в предчувствии большей грубости, остается добить, внезапно сжав ладонью горло мужа и вернувшись к быстрому темпу, когда шлепки расползаются эхом вперемешку с несдержанными стонами-всхлипами, а сфокусировать взгляд — то еще испытание. Маленькая шалость за секунду до смены ролей. Птичье цыканье прокатывается горячим предвкушением, будто кипятком по сердцу и кожу, трепетная дрожь эмоций нарастает неотвратимостью надвигающегося на прибрежный город цунами или пепла Помпеев и… Я звучно усмехаюсь от сжавшей шею ладони, с наигранным превосходством глядя на мужа с желанием доебать и довести, и сбиваюсь на движение бедер и стон от сильного шлепка по ягодице, оголяя на миллиметр существующее для одного черта умение на время подчиниться, но не убирая руки. «Заставь меня это сделать» — по оскалу и наклону головы Птицы понятно, что вызов в моих глазах считан, и игры заканчиваются. — Твоя строптивость как первый глоток крови в тот день, милая жена. — мягкость и манерность слов гипнотизируют песнями укротителя змей, вернее змеи, показывающей клыки без желания причинить вред, я будто недовольно хмурюсь, стоит ощутить фиксирующую хватку на загривке, и кусаюсь в поцелуй в ответ на довольное хмыканье мужа, кончиком языка собирая рябиновые капли на губах и растекаясь от блаженства. Сверхновые взрываются одна за другой от томления в животе, бедрах, между ног, особенно из-за меняющегося темпа толчков: Птица не дает мне двинуться и грубо вбивается внутрь сам, лишая способности ясно мыслить то одуряющими шлепками по ягодицам, то быстрым укусам с контрастными поцелуями в грудь. — Душа моя. Я скулю от пробирающей до костей любви, слышимой в голосе мужа, разжимаю ладонь, жаждая только отдать ему всю себя, — он всегда делает то же самое, обожаю, — послушно склоняю голову в сторону, немного отчаянно хватаясь за плечи и требовательно царапая. Секунда до всегда самая волнительная, еще и толчки медленнее, а потом резкие и до предела, эйфорией пульсирующие во всем теле, и укус, собственничество и чувственность в одном флаконе, крадет надрывный всхлип и движение навстречу. Птичка пьет жадно, не прекращая трахать меня в рваном темпе и скользить ладонью по телу, и наматывает волосы на кулак, вынуждая запрокинуть голову, дрожь уже не внутренняя и скатывается по позвоночнику, облизывает и бедра до более плотного сжатия, грудь под рукой мужа вздымается быстро-быстро от ритма бьющегося вместо сердца чувства. — Птичка. — еле слышно хнычу, сгорая в огненной похоти и страсти оттенка мерло, и разочарованно выдыхаю от исчезающих с шеи клыков, начиная двигаться навстречу толчкам и отзываясь на каждый из них, осознаваемая связь с реальностью истончается до натянутой лески под солнечными лучами, есть только я, Птичка, наше наслаждение. Стоны мужа, шлепки, ласковые прозвища, шорох простыни, мат, — всего так много и одновременно мало, ведь алчность, текущая у нас в венах, никогда не затихает, выбранная потребность друг в друге и желание правда навеки вечные, ввиду которого умерли и родились вновь. — Ещё. Птица переворачивает нас за миг, вжимая меня в постель и втягивая в рот сосок, я оплетаю ногами бока, скрещивая щиколотки на пояснице, и прогибаюсь навстречу неутолимой ласке, скользя ногтями под рубашкой, оставляя следы на позвонках и коже, все натянуто до предела и хочет оборваться до вспышек красок перед глазами и вскриков наслаждения страсти. Грудь, ключицы, шея, губы, — все горит, как от искаженных в лучшую сторону касаний осины, толкнуться самой больше никак не получится, и упаси дьявол, если ему же захочется снова начать кошки-мышки или перетягивание каната. Я вплетаю пальцы в волосы Птички у корней, настойчиво потянув на себя, и утыкаюсь носом ему в щеку, дрожаще всхлипывая одновременно с протяжным «моя Пташка» и тут же отвечая, вся строптивость летит к чертям с двух сторон одновременно от обнажения щемящего, собственнического и искреннего: — Твоя. А ты мой. Хныканье глушится об оголенную кожу с венозными отметинами моих клыков, — Птичка откровенно стонет на ухо, сжимаюсь, — укус полон не голода, любовной жадности, сводящей с ума и порой приводящей к настоящим безумствам, как убить друг друга в после свадьбы и родиться вновь, лишь бы не расставаться. От грубых толчков тело выламывает, рубашка все же трещит, разрываясь от полосящих по спине ногтей, муж вдавливает меня ладонью в постель, держа за бедро и вбиваясь внутрь размашисто и каждый раз до конца, все как гипноз, доводящий эмоции до сумасшествия и обрывающий все нити резким движением, ведь дольше держаться невозможно. Я отрываюсь от шеи с откровенным, непрекращающимся скулежом, будто прячась под накрывающим меня всем телом Птичкой, и удовольствие, хлесткое и бьющее по нервам, прокатывается волной напряжения, а затем расслабления, только сама чувствую, как мышцы пульсирующе сжимаются вокруг члена. Чувствительность остро колет, обжигает, вызывая хныкающий вздох и попытку прижаться поближе, так безопаснее, и муж чувствует это, наклоняясь ниже и двигаясь более хаотично, и еще ярче стонет в момент оргазма, утыкаясь носом мне в висок. Чувства шалят от разрядки не только же физического характера, когда трудно уловить размывающуюся реальность и дотронуться до нее даже кончиками пальцев, я часто дышу, — не изжившая себя человеческая привычка, — жмурюсь и тихонько всхлипываю от движения выскальзывающего из меня члена, кладя голову на плечо ложащегося на бок Птички под его ласковый шепот и сворачиваясь в объятиях, нежных как лепестки пионов и нужных как сам муж. — Ванна, милая? — спесивость и сложности характеров далеко на заднем плане, не мешая чувственному наслаждению мягкости и заботы, я нахожу ладонь мужа, переплетая наши пальцы, и мажу губами по его подбородку, постепенно приходя в себя после такого яркого оргазма. Хочется не отстраняться ни на миллиметр, остаться на подольше в нашем гнездышке, и сочетание романтичности с предшествующей ей грубостью — то, от чего пьяная улыбка скользит по губам, становясь шире от поцелуя Птички. — Да. Только еще полежим, ладно? — муж согласно кивает, притягивая меня поближе и поглаживая по спине, и весь мир, Вселенная ничто не волнуют, когда словно в самых глупых романтических ситкомах одновременно шепчем: люблю.