Другие времена

— Ну, сейчас другие времена, — философски замечает Хаус, пожимая плечами. Уилсону кажется, что это намёк. Снова. Но Хаус уже переключается на другое: на скверную современную музыку, например. — Разве то, что сейчас крутят по MTV — это не самое главное доказательство толерантности? В наше с тобой время это и дня не продержалось бы в ротации, — разглагольствует Хаус. Уилсон кивает, пытаясь изобразить искренее согласие, и прячет глаза в тарелке с салатом. Ему кажется, что если он сейчас попробует сказать что-нибудь, то тут же покраснеет, как школьник. Впрочем, когда Хаус нагло тянется к его картошке фри в то же самое время — по чистой случайности, конечно же, — что и сам Уилсон, и их пальцы на секунду соприкасаются, прежде чем Уилсон испуганно отдёргивает их, а Хаус, ничуть не смутившись, всё же утаскивает несколько палочек из его тарелки — впрочем, в этот момент Уилсон всё равно краснеет. В последнее время он слишком часто краснеет из-за Хауса. Уилсон думает об этом ещё какое-то время. Хаус, закинув в рот украденную картошку, продолжает рассуждать на тему толерантности: мол, сейчас общество куда терпимее, и геи даже почти в моде. То ли дело, когда они были молоды. Что и говорить, даже однополые браки легализованы всего в нескольких штатах, да и то совсем недавно. Тогда, в восьмидесятые, об этом и подумать было нельзя. Сложно понять: у них сейчас разговор ни о чём или о чём-то? Тогда Уилсон сказал: «Будь сейчас другие времена…» — и Хаус только что повторил его слова. Впрочем, как знать, помнит ли Хаус всё так же дословно, как помнит сам Уилсон? Может, он уже и забыл давно, как именно всё происходило? Уилсон не понимает и боится понять. Ему сложно разобраться, изменилось ли что-то между ними после того случая у бара, когда он полез с поцелуем. Которому Хаус, удержав его на расстоянии, не дал случиться. И если изменилось, то благодаря кому из них? Хаусу, который стал кружить вокруг, как пиранья, впиваясь в его душу острыми зубами всё новых и новых двусмысленностей? Или ему самому, Уилсону, который, кажется, двинулся на мыслях о том, что Хаус всё намекает ему, всё бередит старые раны? Может, он сам себе это выдумал, а Хаус ведёт себя, как обычно? — Что-то мы слишком долго говорим про геев, — замечает Уилсон, обращаясь к картине над левым ухом Хауса, но не к нему самому. — Не думал, что ты имеешь что-то против геев, — поднимает бровь Хаус. Картина уродливая. На ней нарисованы яблоки несъедобного цвета. — Против геев — ничего, — поправляется Уилсон. — Против разговоров о геях за обедом — возможно. — Ладно, — Хаус соглашается легко, будто ему это ничего не сто́ит. — Давай поговорим не о геях. Он начинает говорить о… сложно сосредоточиться, когда он такой. Иногда в нём столько осколков, он весь острый и изломанный. А иногда — как сейчас: такой лёгкий и шутливый, будто не было всех этих лет и ему всё ещё чуть за двадцать, будто он всё ещё тот же Хаус, который целовал его двадцать лет назад. Уилсон молчит, не в силах сосредоточиться, и лишь изредка односложно поддакивает. Хаус не замечает — или делает вид, что не замечает. Впрочем, ему иногда и не нужен собеседник. Достаточно и безмолвного слушателя. Уилсон усмехается, думая, что мог бы оставить вместо себя мяч с нарисованным лицом — Хаусу даже переучиваться бы не пришлось, можно было бы обращаться так же. Это если бы он называл его «Джимми» — это тогда было бы важно, кто слушает. А когда «Уилсон» — важно ли? Они едут в лифте, когда Уилсон понимает, что Хаус замолчал и, кажется, молчит уже какое-то время, задумчиво постукивает тростью по железному полу. Уилсон не может посмотреть на него, потому что боится, что Хаус просканирует его и узнает все его мысли. Когда они выходят, Хаус хлопает его по плечу, прежде чем развернуться и уйти, и Уилсон понимает, что, прячь глаза или не прячь, а Хаус всё равно чувствует всё, что с ним происходит.

***

Они всё решили ещё тогда, в Хопкинсе. Точнее, это Уилсон решил — а Хаус, против обыкновения, молча выслушал его и ушёл, ничего не сказав. На следующий день он подсел к нему на паре по фармакологии, хлопнул по плечу и развалился на скамье с совершенно беззаботным видом. Словно ничего такого, всё как всегда. Уилсон почувствовал себя обманутым, но злиться на Хауса было не за что. Он ведь сам попросил: «Давай забудем об этом? Будто ничего не было. И никогда не станем вспоминать». У Хауса тогда не дрогнул ни один мускул на лице. Он к этому моменту словно получил анестезию во все лицевые нервы и сидел, молча слушая сбивающегося Уилсона. У Уилсона забыть не получилось. Он старался не думать, получилось ли у Хауса. Вне зависимости от ответа на этот вопрос ему будет плохо. Если получилось — что ж, это немного уязвляет самолюбие. А ещё делает его, Уилсона, неисправимым романтиком и идиотом. А если не получилось — тогда Уилсон превращался в последнюю скотину, которая заставила их обоих страдать, да притом и напрасно. Он часто вспоминал тот вечер. Убеждал себя, что они были молодыми и глупыми, неосторожными в своей жажде экспериментов. Хотя двадцать два года — это уже достаточный возраст, чтобы, даже напившись, найти для поцелуев кого-то более подходящего, чем лучший друг. Они ушли с вечеринки такими пьяными, что брели, поддерживая друг друга, вдоль стен, когда они были — и пару раз упав там, где их не было. Хаус, хотя выпил не меньше, а, может, даже больше, шёл как-то увереннее и помогал ему встать, когда было нужно. Они и падали-то из-за него, Уилсона, потому что он не мог устоять на ногах и тянул Хауса за собой, в траву. В одно из таких жёстких приземлений они и оказались друг на друге. Хаус — спиной на земле, а Уилсон сверху, придавив его своим весом. Хаус охнул, грохнувшись оземь, и выругался негромко. Но Уилсона не скинул, только уставился на него каким-то странным взглядом. Уилсон хорошо запомнил этот взгляд, несмотря на то, что не помнил многое из того, что было тем вечером до того, как они ушли. Хорошо запомнил, как этот взгляд блуждал по его лицу, пока не остановился на губах. Потом, думая об этом, он каждый раз понимал, что не было ничего странного, что Хаус не поцеловал его первым. Потому что это было бы нечестно с его стороны. Он отдал право решать Уилсону. И Уилсон, даже не успев толком подумать, что делает, наклонился к нему и осторожно прикоснулся к его губам, будто опасаясь, что Хаус оттолкнёт. Хотя и знал уже, что этого не случится. Уилсон сам не понял, как оказался снизу. Сначала Хаус ответил осторожно, почти нежно прихватил губами его губы, потом стал настойчивее, зашарил руками по спине, обнял за талию — и вот Уилсон уже оказался под ним, раздавленный его диким напором. Это было ни на что не похоже. Даже самая горячая девчонка не вызывала в нём тех чувств, что вспарывали сейчас грудную клетку, словно нож консервную банку. Хаус был таким… ну, он был как Хаус — без тени сомнения, уверенный и увлечённый. Он целовал его так самозабвенно и так сладко, что Уилсон потерял всякую связь с реальностью, просто пытался отвечать, как мог, и хватался за него из последних сил. И только спустя очень, казалось, долгое время, обнаружил, что Хаус просунул руку между их телами и положил ладонь ему между ног, а он сам, одуревший от возбуждения, трётся об неё совсем не шуточным стояком. Это испугало и отрезвило. Он дёрнулся, уворачиваясь от поцелуя. Хаус отстранился от него и взглянул, вопросительно подняв брови. Луна выглядывала у него из-за плеча, такая яркая, что было видно его взъерошенные волосы и припухшие от поцелуев губы. У Уилсона это вызвало два противоречивых чувства: с одной стороны лёгкий стыд за происходящее, с другой стороны странное удовлетворение. — В чём дело, Джимми? — прошептал Хаус, прикасаясь к его щеке. Уилсон не удивился бы, услышав едкую и высокомерную насмешку в его голосе — но её не было. Только мягкий, заботливый интерес. — Я боюсь, — так же тихо признался Уилсон. Он и сам бы не определил, что заставило его не увиливать: алкоголь или доверие. — Чего? Меня? Уилсон замотал головой. — Себя. Хаус хрипло засмеялся. — Уж этого-то тебе бояться не стоит. С дороги, с которой они свернули, решив, что так будет быстрее дойти до кампуса, послышались голоса. Хаус сел в траве, вглядываясь в темноту — его тоже увидели. — Хаус? Ты что там делаешь? — пьяно смеясь, окликнул Дик Ньюмидж, их однокурсник из Миссисипи. — Мы с Уилсоном упали. Хотели сре́зать, — совершенно спокойным тоном ответил Хаус и тоже посмеялся. Уилсон понял две вещи. Первая — он врёт так убедительно, что Уилсон и сам поверил. Вторая — его язык почти совсем не заплетается, будто он и не пьян вовсе. — Вам помочь? — крикнул Винс Миллиган, товарищ Дика. — Себе помогите, черти, — отмахнулся Хаус. — Мы тут уж сами как-нибудь. Дик и Винс посмеялись и пошли дальше, постепенно удаляясь. Когда их голоса стали едва различимы, Хаус обернулся и спросил: — Идём? Уилсон кивнул, с какой-то спокойной обречённостью сознавая, что он уже ничего с собой не сделает. Бывает такой момент, когда ты стоишь перед человеком и вдруг понимаешь: у нас сейчас будет секс. Это становится как-то ясно, даже если вы орёте друг на друга, обзывая идиотами, или если вы вообще только что впервые встретились. Просто это ощущение появляется — и обычно никогда не обманывает. Хаус помог ему подняться и довёл его до своей комнаты. Разумно. Его сосед уже уехал на выходные к родителям, которые жили тут, неподалёку, в часе езды, а к Уилсону нельзя — туда в любой момент может заявиться его сосед, Билл. Они зашли в комнату, и Хаус запер дверь. Уилсон обернулся к нему, преодолевая нервную дрожь. Хаус стоял, склонив голову набок, и изучающе глядел на него. Уилсон чувствовал, как трепещет под этим взглядом и как плавится. Было страшно, но и очень волнительно. И ясно, что Хаус опять не станет целовать первым, а даст ему самому право решать. Почти. Достаточно было сделать шаг к нему навстречу, как он мгновенно оказался рядом, прижал к себе и сразу, не медля, глубоко поцеловал, надавив пальцем на подбородок. Он был таким уверенным… Уилсон просто растекался в его руках, как пломбир на солнце. Сопротивляться не было сил. Или желания. Или необходимости. Или смысла — не важно. Просто всё было как-то неправильно, но одновременно так, как и должно быть. Они дошли до кровати, и Хаус настойчиво толкнул Уилсона на неё. Уилсон подчинился без слов и покорно сел — он уже плохо соображал, но понимал, что, кажется, Хаус лучше знает, что делать. Они раздели друг друга, жадно скользя ладонями по обнажённой коже. Хаус — осторожно, медленно, Уилсон — нервно, судорожно. Хаус стянул с него джинсы и уложил на кровать, и сам лёг рядом. Снова поцеловал, и целовал долго, запустив руку ему в трусы и медленно двигая ладонью вверх и вниз, заставляя Уилсона постанывать ему в рот, а потом стал поцелуями продвигаться ниже. Уилсон сжимался от страха и предвкушения, понимая, куда он направляется. Хаус наконец добрался до цели и устроился между его ног. Неторопливо стянул трусы, заставляя задыхаться от нетерпения, и отбросил их в сторону, в кучу из их одежды. Наконец его губы обхватили головку — Уилсон охнул от того, как же это было приятно. Хаус понимал, что делает, и быстро довёл Уилсона до состояния совершенно бессознательного, когда он мог только извиваться и толкаться глубже, неспособный думать о том, насколько Хаусу комфортно. Но Хаус не протестовал, не издал ни звука неодобрения — напротив. Только поощрительно мычал, когда Уилсон подмахивал бёдрами ему навстречу. Зрелище было завораживающее. Хаус действовал так увлечённо, закрыв глаза и отдавшись процессу, что Уилсон невольно залюбовался им. Хаус вдруг остановился, на четвереньках подполз к нему и лёг рядом, глядя в лицо. Осторожно убрал мокрые волосы с его лба, погладил живот — нежно, заботливо. — Остановимся на этом? Или хочешь пойти дальше? — спросил он шёпотом. — Я не… Я не уверен, что смогу. Я никогда не делал этого, — смущённо прелепетал Уилсон. Хаус поражённо уставился на него. — В смысле? А как же та куча девчонок, за которыми ты ухлёстывал? — Но это же другое, — растерялся Уилсон. — Разве? — Ну, знаешь, некоторые хотели мне… меня… ну, в общем, я как-то постеснялся с ними, и… Хаус рассмеялся — не обидно, а как-то по-доброму, и проговорил: — Ну ты и идиот, Джимми. Нет, для бо́льшей эффективности принимающим сегодня должен быть точно не ты. Уилсон оторопело уставился на него, не веря своим ушам. — Ты предлагаешь мне… — Ну да, — просто прервал его Хаус. — Можно было бы и наоборот попробовать. Но уж точно не сейчас. — Он наклонился к его губам и ненавязчиво поцеловал. — Если захочешь, можем в другой раз поменяться. Но сейчас я просто сдохну, если мы будем тянуть ещё хотя бы пять минут. Уилсон растерянно заморгал, абсолютно поражённый его словами. Он мог бы представить себе что угодно, но Хаус, предлагающий себя трахнуть — это… впрочем, вряд ли сегодняшняя ночь — подходящее время для удивления. — Так и… и что мне делать? — Расслабиться и получать удовольствие, — хмыкнул Хаус, вставая с кровати и направляясь к своему шкафу. Порывшись там, он достал откуда-то из глубин смазку и презерватив, вернулся к Уилсону и, посмеиваясь над его смущением, сам занялся всеми приготовлениями. Уилсон смотрел, как он со знанием дела раскатывает прозрачный латекс, выдавливает чуть прохладную смазку, и дурел от мыслей о том, что он узнал это с кем-то другим. Не со мной. — Вставай вот так. Сначала я буду всем рулить, а ты просто расслабься и дай мне время немного привыкнуть, — проговорил Хаус, устраиваясь спиной к нему. Уилсон сделал как велено и замер, во все глаза наблюдая за тем, как Хаус, обхватив его член ладонью, направляет его в себя и начинает двигаться. Сначала очень медленно, почти незаметно, потом, постепенно, сильнее и глубже, подаваясь вперёд и назад, слегка охая от удовольствия. Уилсон смотрел на него и не мог поверить, что всё это взаправду происходит. Хаус, такой расслабленный и горячий внутри, прогнувшийся в спине и закрывший глаза, насаживается на его член — уже почти полностью, почти до конца, и это так сладко, так туго, так хорошо… Не в силах больше сдерживаться, Уилсон положил руки ему на бёдра и чуть подтянул к себе, входя уже полностью. Хаус застонал и улыбнулся блаженно, явно не расстроенный его инициативностью. Потом отстранился, улёгся животом на кровать, подложив подушку, чтобы приподнять ягодицы, и оглянулся на него, обжигая совершенно определённым желанием, пылающим в глазах. — Давай, Джимми. Теперь расслабляться и получать удовольствие буду уже я. Уилсон осторожно навис над ним, почти вдавливая его в кровать, и вошёл снова, прикоснувшись животом к его спине. Хаус выгнулся ему навстречу, застонал и проговорил: — Подвинься чуть выше, нужно изменить угол. Так будет ещё лучше. Уилсон сделал, как велено, и снова толкнулся. — Вот так? — прошептал он, целуя Хауса в шею. Хаус замычал что-то утвердительное, уткнувшись лбом в свой локоть, и Уилсон, решив, что всё в порядке, начал двигаться. Сначала неуверенно, не зная, как быстро и глубоко можно, потом, распалённый его глухими стонами, всё сильнее и быстрее. Было так тесно, и близко, и жарко — он никогда такого не чувствовал прежде. Хаус лежал под ним, расслабленный и доверчивый, и улыбался совершенно счастливо, иногда заводя руку за спину и притягивая его к себе для поцелуя. Думать не получалось. Переживать, всё ли он правильно делает, хорош ли он — всё отпало. Не осталось ничего лишнего, только они двое и мерный ритм, нарастающий оркестровым крещендо их стонов, вторящих друг другу, что и не разберёшь, где чей. Забылось, что где-то за пределами комнаты есть другие, есть целый мир — он весь воплотился в профиле Хауса на подушке, в его глазах, зажмуренных до солнечных лучей по уголкам, в его податливости рукам и губам, в его бархатной и неожиданно нежной коже, скользкой от пота. Уилсон кончил довольно скоро и навалился на Хауса, мало что соображая. Потом пришёл в себя, и, перевернув его на спину, несмело обхватил его член ладонью, не вполне зная, как делать — но очень остро желая доставить ему удовольствие. Хаус доверчиво положил голову ему на плечо и закрыл глаза, ничего не говоря, будто уверенный, что он сам справится и без его советов. Так что Уилсон стал делать так, как любил сам — и Хаусу это понравилось, очень даже. Они целовались, пока он достигал пика, выгибаясь в его руках и цепляясь за него. И потом, придя в себя, лежали в обнимку, улыбаясь, как дурные, пока не пошли в душ, чтобы смыть с себя пот и сперму друг друга. Потом уснули рядом на тесной и для одного кровати — но расставаться было бы выше их сил. Хаус гладил Уилсона по голове и счастливо улыбался — мягкой и тёплой улыбкой. Больше Уилсон этой улыбки у него не видел. Никогда. Только наутро, протрезвев, он сообразил, что они наделали. Они рассчитывают на карьеру врачей, на работу в солидных больницах — и так неосторожно подвергают себя опасности. А вдруг кто-то узнает?.. Что о них тогда подумают?.. Уилсон рывком сел в кровати. Хаус, склонившийся над книгой за столом, обернулся к нему с улыбкой, но, увидев его лицо, тут же нахмурился. Улыбка завяла, сползла с губ, оставив их сжатыми и изогнутыми в тревоге. — Я тебе принёс кофе из столовки, — проговорил Хаус, кивая на прикроватную тумбочку. Уилсон знал, что он уже всё понял — просто не хочет это слышать, пытается отсрочить момент. Натянув одеяло до самого подбородка, Уилсон потянулся за стаканчиком, стараясь, чтобы ни один лишний сантиметр кожи не выглянул, не подставился обжигающему взгляду Хауса. Он сделал глоток уже едва тёплого кофе. Рука его тряслась — то ли от похмелья, то ли от волнения. Но он должен был сказать это. — Слушай, я… — голос сорвался, подводя. Пришлось прокашляться, чтобы продолжить. — Зря мы вчера это, знаешь… Он глянул в сторону Хауса — тот молчал, глядя на него внимательным и выжидающим взглядом. Как бы хотелось, чтобы он просто согласился, чтобы не пришлось объясняться — но Уилсон знал, что этого не будет. Это он трус. Хаусу же плевать на всё, когда он считает что-то правильным. На предрассудки, стереотипы и последствия — он всё готов презреть, если считает, что прав. Уилсон не такой. Уилсону важно, что подумают люди. Потому что он понимает, что мнение людей о тебе часто гораздо важнее, чем все твои самые выдающиеся способности. — Может, будь сейчас какие-то другие времена, мы могли бы… но ты же понимаешь… как-то это неправильно, — мямлил Уилсон. Хаус всё ещё не проронил ни слова. Уилсон вздохнул, собираясь с силами, и произнёс: — Давай забудем об этом? Будто ничего не было. И никогда не станем вспоминать. Пожалуйста. Он чувствовал себя ничтожеством. И от того, как Хаус смотрел на него, не дрогнув, не выказывая ничего: ни расстройства, ни осуждения, ни понимания — от этого становилось только хуже. Он не мог даже предположить, что происходит там, за этими опустевшими глазами. Это создавало пространство для интерпретаций. Например, что Хаус на самом деле презирает его — даже не ненавидит. Потому что червяка просто отбрасывают от себя. Без ненависти. Хаус молча встал из-за стола, взял книгу, которую читал, и вышел, предоставив Уилсону возможность одеться в одиночестве, не смущаясь своей наготы, и сбежать в свою комнату. Только потом Уилсон понял, что это была за пустота в его глазах. Она приходила, когда Хаусу бывало очень больно. Он разбивался изнутри, и в нём ничего не оставалось — все чувства, которые были, вытекали из него и уходили в землю, как кровь на бранном поле. Потом ему приходилось склеивать осколки — получалось каждый раз что-то совсем не то, что было прежде, — и пытаться наполнить получившегося осколочного Франкенштейна новой жизнью, новыми чувствами. Уилсон впоследствии видел это ещё не раз. Когда случилась операция. Когда ушла Стейси. Когда она вернулась. И потом, когда Хаус оттолкнул её. Они больше никогда не говорили о том, что случилось — как Уилсон и попросил его. Даже недавно, когда Уилсон, напившись в сопли, висел на нём, рыдая из-за очередного развода, и полез к нему целоваться, шепча: — Может, надо было тогда быть посмелее и не отталкивать тебя? Скажи, ты меня ненавидишь за это? — Нет, Джимми, — тихо проговорил Хаус, осторожно удерживая его на расстоянии и отстраняясь сам, чтобы их губы не смогли соприкоснуться. — Я тебя не ненавижу ни за что. Потом, проснувшись утром на его диване, Уилсон с трудом смог заставить себя встать и пойти на кухню, где Хаус уже делал кофе. Было стыдно. Так стыдно, что он даже покраснел, пряча глаза — и впоследствии он стал делать это чаще, чем за прошедшие двадцать лет. Но Хаус ничего не сказал. Поставил перед ним кружку, снова, как тогда, хлопнул по плечу, и, беззаботно откинувшись на спинку стула, принялся читать утреннюю газету. Наверное, молчание — это самое заботливое, что он мог сделать. Учитывая, как долго он молчал — это было очень, очень много заботы Уилсон так и не узнал, что сам Хаус думает о случившемся тогда. То есть, конечно, учитывая все факторы: его напор, и нежность, и желание, и то, как он безмолвно подчинился его просьбе — учитывая всё это, можно было сделать вполне определённый вывод. Думать об этом было больно. Впрочем, вряд ли сейчас всё осталось так же, как тогда. Больше двадцати лет прошло с тех пор. Уилсон уже не единожды был женат и столько же раз разведён. Хаус разлетелся вдребезги и с трудом собрался обратно после Стейси. Что бы тогда между ними ни случилось, это уже не важно. Точнее, как бы важно это ни было, теперь ничего уже не исправить. Он бы не думал об этом так часто в последние месяцы, если бы ему не мерещились постоянно эти чёртовы намёки. Если, конечно, это были намёки... Если, конечно, они ему мерещились.