А́ genoux

— Хорошие мальчики ничего не делают без спроса. — Джонатан говорит смело, вслух, и дрожит только потому что чувствует горячее дыхание на своей шее. Прерывистое дыхание. Ему смеются прямо в воротник. Он знает, что выглядит комично. Тело его напряжено, грудная клетка замерла, руки трясутся. Поддаваться нельзя. Терять лицо непростительно. Хотя какое лицо, если его раздевали уже бесчисленное количество раз? Напряжённые бедра, красные колени, бледные впадины под ребрами — вот он настоящий, вот его настоящее «лицо». Ничего не спрятать, это пытка — просто быть открытым ласкам, как старая книга, которую перечитывают снова и снова, до мятых страниц, до стёртых букв, до влажных пятен на хрупких листах. Нет, он никогда не вернётся в то давнее состояние целостности, его корешок уже сломан тяжёлыми пальцами. И не то чтобы ему это не нравится. — Ты устранил Фальконе, не убив его. — Ра’с почти касается носом замершей белой шеи. Почти. Держит аккуратное расстояние, чтобы не задеть черными очками чувствительные уши. — Это гениально, изящно… В конце концов красиво. Агония — это всегда искусство. Не знал бы Джонатан этой истины, никогда бы не хрипел слабое «господин» в острые колени. Никогда бы не звонил своему начальнику посреди рабочего дня просто потому что ему хочется… Нет, Кармайн Фальконе сошёл с ума совсем некрасиво — брызги слюны по всему кабинету, ужасные старческие вздохи, хруст ослабевших от времени суставов. Это не красота. Так, развлечение — Джонатан всегда смотрел на муки своих пациентов со странным ощущением веселья. Это всё было шуткой, в комичности не уступающей хорошему анекдоту за интеллигентным столом. Агонию Крэйн признавал только в настоящем виде. Агония, которая пронзала всё его тело, пожирала сладкие остатки погрязшей во грехах души, убивала и спасала низким шёпотом со странным французским акцентом — только она могла быть истиной. — Я должен был спросить. — Вина лежит на нём огромной тенью. Кажется, в этом мраке около двух метров. Джонатан нервно выдыхает, пытаясь сосредоточиться. — Это опрометчивый поступок, вы не уточняли, что я имею право… Он всё ещё деловой партнёр. Вина его только внутри. Ра’с же, наоборот, выглядит слишком радостным и гордым, хотя Джонатан знает, что его поступок ничего кроме огорчения вызывать не должен. Никогда ещё Крэйн не видел его таким счастливым. Нет, конечно, видел, но это было совсем другое счастье, похотливо стекающее с пальцев глухими каплями окончания. А вот в сумасшествии Фальконе ничего сексуального не было, да и не могло быть. Но лидер Лиги Теней сиял, руками всё больше и больше надавливая на напряжённые мышцы плеч бедного доктора. — Чего ты добиваешься? — Крупный нос осторожно прислоняется к чёрной макушке. Ра’с не повышает голоса, почти мурчит, как старый, крупный кот. — Думаешь, я должен тебя наказать? Какой ты плохой, избавил Готэм от главной головной боли. Крэйн не шевелится. Да, он думает, что должен быть наказан. По всем правилам — безопасно и разумно, а главное справедливо. Напортачил — должен отвечать. Разве нет? Так было всегда, и ему нравились уроки, которые оставались алыми полосами на бёдрах. Он только так и запоминал, что нельзя плохо себя вести. Потом, конечно, всё повторялось. Разве сейчас не должно? Разве он не должен рыдать в лакированный стол от того, что трость — это слишком? Он плохой? Нет, это ирония. Мёдом по дрожащим ушам, совсем приятная ирония. Только Джонатан не хочет её признавать. Он любит серьёзно и грубо, потому что это страшно, а ничего не делает человека живее, чем страх. Разве что ласка, но заслужил ли он ласки после того что сделал? Анри вполне ясно выражался, что да. Анри… Так называть его было странно, Крэйн для себя решил, что не имеет права фамильярничать. И хотя он знал, что за настоящее имя ему ничего не будет, внутренние установки всё равно не спешили выпускать Джонатана из клетки надуманных формальностей. — Хорошо, давай серьёзно. — Ирония сходит с тонких губ. Джонатан почти чувствует, как Гул мрачнеет. — Я не считаю, что ты заслужил наказания. Ты со мной согласен? Крэйн не согласен. До искусанных губ, до дрожи в корне языка, до сухости в горле. Нет, он виноват, он заслужил наказания, как же его могут так просто… Какого чёрта его мнение вообще важно? Джонатан пытается громко вдохнуть, но непроизвольно всхлипывает. Право выбора всегда доминирует больше, чем решение, не подлежащие обжалованию. Выражение собственного мнения, которого Крэйн, может быть, и вовсе не хочет иметь — вот, что заставляет дрожать в дуалистических муках. Его Доминант всегда был слишком. Может быть, именно это их свело. Может быть, поэтому Джонатан не смотрит напротив — там теперь слишком серьёзный взгляд. Ра’с снял очки, сделал это, видимо, в пути, небрежным движением по чёрным линзам, и весёлой неосторожностью по душкам, которые обронил во внутренний карман пиджака. На стол смотреть тоже нельзя — садясь, он оставил на столе совсем незаметные отпечатки. Для других незаметные. А Крэйн готов линия в линию прижиматься к этим следам хрупкими руками. — Ра’с, нет, я… — Джонатан пытается придумать причину, по которой он не согласен. Он может высказать всё, что хочет, одно слово и его не посмеют даже тронуть. Но слов не находится в дрожащей грудной клетке. Даже единственного слова, чтобы остановить эту бесконечную, сладкую пытку. — Я не знаю. Ему просто нравится быть беспомощным в руках, которые его даже не касаются. В руках, которые сегодня почему-то не оделись в перчатки. В руках, что держат его так крепко и так правильно… Пока что метафорически. Хотя хочется буквально: дико, страстно, до криков, которые никто не отличил бы от пронзительных воплей сумасшедшего. Хотя отчаянно хочется верить, что Ра’с сменил одежду не просто так. Джонатан помнит — с утра был тусклый, серый костюм и безвкусная синяя рубашка. Сейчас — ночной черноты бархатный пиджак на всём темном. Абсолютная красота, в природе которой сложно разобраться. Что это? Траур по Фальконе? Элегантная сексуальность? Мелкая серая пыль блестит на дорогой ткани как звёзды в бесконечном космосе. Чёрный поглощает и подчиняет. Джонатан хочет осесть влагой дыхания на мягкой ткани брюк. Тёмным пятном слюны на тонкой рубашке. Он такой плохой, что ненавидит себя, презирает за каждое действие, но жаждет остаться белой лужицей на бесконечном, чёрном просторе. — Свести его с ума — это благородный и гуманный поступок. Он давно уже свихнулся, заметил? — Ра’с усмехается, словно говорит о ничтожном животном, переставшем слушаться своего дрессировщика. Ему всё равно. Так безразлично, так холодно. — Ты просто показал миру его настоящее лицо. Вскрыл гнойник его жирного мозга… Ты молодец. Я горжусь тобой, это своего рода подвиг! Джонатану горячо от этого ледяного равнодушия. Неужели им можно гордиться за то что он ослушался? Сердце скользит по внутренней стороне рёбер, словно у него и не тело, а мокрая ванна. Словно Крэйн и не человек, а тара, переполненная желанием. Ещё один человек в ванной — вода непременно выльется наружу. Одно хоть немного доминантное прикосновение — он разольётся горячей кровью по всему кабинету. Он такой плохой, он не заслужил даже думать о том, что эти руки могут его коснуться. Тревога жрёт изнутри крупными шмотками кровавых тканей. Джонатан перестает понимать: это его очки запотели или он больше ничего не видит? Тусклый взгляд голубых глаз медленно изучает трясущееся тело. — Ты хороший мальчик. — Ра’с говорит это окончательно. Правдиво. Доминантно и глубоко, словно это истина. Непоколебимая и абсолютная. Джонатан не верит. Чувствует жар, убивающий тяжестью в голове и внизу живота. Ему хочется верить, рыдать и переживать всю полноту восторга от столь сильных слов. Но он не может себе этого позволить, это ведь неправда и ему наверняка врут. Зачем? Крэйн не придумал. Наверняка у злодея и террориста есть причины врать о том, что кто-то хороший. Наверняка Джонатан просто недостаточно долго живёт на свете, чтобы понять полубожественного замысла. — Нет, не хороший. — Отвечает Крэйн почти нагло, стараясь не завизжать от давления на стол, которое происходит прямо напротив него. Тяжёлые пальцы сжимают лакированное дерево. Джонатан рад бы увидеть эти руки на собственном горле. Потому что нельзя так себя вести, нельзя даже думать о том, чтобы перечить вышестоящему. Да какой там, нельзя перечить Доминанту. Лучше бы Ра’с просто взял его на столе ненормально болезненно, до грязной крови из носа и ярких криков нарастающей обиды за несправедливое наказание, чем дрожать и извиваться от одного только взгляда на руки. Наверное, именно поэтому он держится за своего Доминанта, как за спасательный круг. Раздвигая границы, изучая их, растягивая — Дюкард никогда эти границы не переходит. Крэйн даже знает, что получит в ответ на унизительную просьбу — «нет, я не буду тебя калечить». — Ты смеешь спорить? — Ра’с не угрожает. Смотрит более остро, более точно, но не обещает наказания. Это его особый способ проявления любви — напоминать кто контролирует. — Джонатан, я понимаю, что тебя беспокоит не Фальконе. Тебя беспокоит, что ты меня не спросил. Но разве это беда? Лиге твое решение вреда не причинило. Мне тоже. Ты остался в целости и сохранности. Это ли не главное? Джонатан выдыхает. Да, наверное, теперь он уверен в том, что не виновен. Вина не прекратит закусывать его телом, запивать его кровью, но нежность не прекратит его радовать. Гул считает, что он не заслужил наказания… Это сводит с ума так ласково. И обрывает самый приятный вариант завершения рабочего дня. Если его не будут наказывать, значит вовсе не коснутся? Значит он так и останется в этом беспокойном состоянии, когда усталость не настаёт, а энергия не может никуда выйти? Здесь и начинается настоящая пытка. Крэйн тупит взгляд, ничего не отвечая. — Ты заслужил поощрения. — Сладостью с уст. Красивыми движениями рук. Ра’с не улыбается, не шутит, смотрит спокойно. Сообщает о награде. — Разрешаю всё, кроме острой боли. Есть пожелания? Снова право выбора. Но теперь приятное до дрожи — да, навредить себе не получится, но разве в этом суть сессии? Не в боли — в удовольствии. И если ему предлагают это удовольствие, нужно брать. Он же хороший мальчик. Поэтому нельзя и думать об удушении — забудется от эмоций, не скажет стоп-слова и останется только бесконечное чувство вины и неудовлетворения. Для ролевой ему вряд ли хватило бы актёрских навыков — после Пугала другие роли отыгрывать было как-то дико. Оставалось приятное, безболезненное, старое доброе связывание. Наручников в Аркхэме всё равно не держали… Но завязать есть чем. Крэйн даже дрожит, поднося руку к воротнику. Мысль о том, что его запястья скоро не будут так свободы — будоражит. — Свяжите мне руки, Мастер. — Джонатан стаскивает тугой узел галстука с напряжённой шеи. Кладёт прочную замену верёвке на стол. — Умоляю. Он хочет ещё множество неприличных вещей. Ему ведь можно мечтать? Мозг плавиться от одной только мысли о том, как пальцы, изучающие галстук, могли бы проникать в его рот грязно, грубо и долго. Он хороший мальчик, имеет право на плохие мысли. Крэйн выдыхает весь воздух, который распирал его нежные лёгкие. Он хороший мальчик. К этой мысли нужно привыкнуть, и привыкнуть на коленях, вжимаясь в пахнущие тяжёлым мускусом крупные бедра. Ра’с отпускает галстук, перед этим гладит ткань совсем неприлично — внутри булавка, и вполне нормально убрать её в целях безопасности, но Крэйн не может думать о булавке, он видит лишь пальцы, проникающие между двух мятых скоплений ткани. Он хочет так же. Он хочет поддаваться под руки, словно галстук. — Ты уверен, что хочешь быть связанным? — Дюкард слышит короткое «Да» и оставляет стул. Джонатан даже не замечает как руки, ещё недавно державшие булавку, начинают гладить его хрупкие скулы. — Давай повторим стоп-слова. Крэйн старается не смотреть в бледные глаз напротив. Иначе он поплывёт прямо в руках, покраснеет до неприличного, останется плохим и наглым, показав всё своё возбуждение чередой неприличных стонов. Его подбородок тянут вверх. Нет, он не может сопротивляться, ему придётся встретиться с этими острыми зрачками. Джонатан увиливает хрустальными глазами от острого взгляда. Ножи всегда оставляют некрасивые царапины на прекрасном. Но Крэйну приятнее думать, что это его новый узор. Ему нравится пытка, напряжение… Уверенность в том, что царапины всё же сложатся в красивое переплетение белых линий. — Зелёный — всё хорошо, я считаю, что готов продолжить. — Джонатан делает длинные паузы. Не желает, чтобы это кончалось, ему чёрт возьми, нравится рука на собственной челюсти. Нравится, что он может остановить всё, если будет слишком. Нравится, что его дыхание остаётся горячей влагой на его пальцах. — Жёлтый — что-то не так и мы это… Обсуждаем. Красный — прекращаем сессию. — И я, конечно, уточняю у тебя по какой причине. Всё правильно. — Ра’с утопает ладонями в чёрных, слегка поднявшихся от дрожи волосах. — Умничка. Я могу тебя поцеловать? Может. О, он может даже не спрашивать, Джонатан никогда бы не ответил «нет». Но его спрашивают. Его уважают. Джонатан тянется макушкой к тёплым рукам, ощущает ласковый холод от самой спины до кожи головы. Ра’с оставляет на темноте волос слабые заломы под самым корнем. Джонатан знает, что Анри Дюкарду просто нравится, когда его хотят. Так лихорадочно, почти болезненно, чтобы согласие срывалось не нежным воздыханием, а хриплым, глухим стоном. А Крэйну нравится позволять, нравится получать желаемое через слова, которые не спешат слетать с языка. — Зелёный. Ра’с целует не сразу. Выжидает какое-то время, словно верит, что Джонатан передумает. А потом целует — совсем легко, невесомо, по верхней губе совершенно игривым движением. Крэйн чувствует, как щекочут усы и борода, как волнует его эта щетина, как беспомощен он в опытных руках. Ему нужно отдышаться даже после такого — воздух просто не хочет идти в лёгкие, объявляет бойкот мозгу, отчаянно желающему впитать всю полноту наслаждения. Джонатан чувствует второй поцелуй — теперь на нижнюю губу, теперь с лёгким укусом. Так влажно, что Крэйн готов зарыдать. Ра’с гладит его по волосам, смотрит серьёзно. Не смеётся над полнотой чувств — это так, разминка. Сейчас они поцелуются по-настоящему и «зелёный» начнёт исполнять свою функцию — гореть ярко, умоляя продолжать. Полноценный, глубокий, почти страстный поцелуй — конец света. Джонатан перестаёт ощущать естественные и технические лучи, что сочились к нему под ресницы. Это всё перестаёт быть важным. Остаются губы на губах, лёгкое, розовое раздражение вокруг рта и разноцветные круги перед глазами — яркие блинчики света на чёрной глади пустоты. Ра’с умеет целоваться. Держать так, чтобы мурашки по макушке сбегали на его пальцы, целовать до отчаянного визга, который Крэйн очень хочет издать, но не может, лишь оставляя мягкий стон где-то между языками. Кусать так, чтобы оставалась лишь сладкая нить, протянутая от сильного клыка к мягким устам. Гул может прокусить пухлые губы вовсе, но не хочет. И Джонатан благодарен ему до поклона в ноги, до красного наслаждения в уголках губ, до покорного, голубого взгляда, отчаянно ищущего подобный себе голубой где-то там, наверху. В лице, на которое не стоит так часто смотреть. Длинные пальцы барабанят по губам Джонатана почти невесомо, собирая жемчужные капли слюны в лабиринте отпечатков. — Рано, Джонатан. — Пальцы мягко, но жестоко обрывают тоненькую связь. Ра’с опускается. Сильно опускается, придерживая худые лодыжки пальцами. — Стоит поработать над выдержкой. Выдержать всё это? Невозможно! Крэйн хочет скулить в голос, рвать связки, вести себя так дико, как не ведут животные. Он снимает с него обувь. Дюкард, чёрт возьми, развязывает его шнурки и осторожно снимает с ноги ботинок, совсем не брезгуя. Джонатан не может это принять — это ненормально, что не Саб стоит на коленях. Такое проявление заботы ненормально. Да, это можно объяснить рационально — заломы на обуви некрасивы, в конце концов, портить дорогие ботинки — это расточительство, да и со стороны доминанта совершенно нормально раздевать, наблюдая за обострением чувств. Но чувственно Джонатан понять не может — куда естественнее кажется удар в зубы оголённой ногой, чем такая ласка, аккуратным поправлением резинки носков. Джонатан не может сосредоточиться, рассеивает взгляд и почти не дышит, пока Ра’с поправляет ему штанины до красивой симметрии. — Я не могу удержаться, когда вижу ваши руки. — Джонатан шепчет протяжно, стараясь не шуметь. Он может сдерживать себя. Но не хочет. Потому что слово «нельзя» — неприятное, липкое, виноватое и абсолютно ненавистное Крэйну. Поэтому Ра’с подбирает другие слова, другие действия. Поэтому он снимает с больничной койки покрывало, абсолютно белое и слегка теплое. Джонатану нравится такая забота, когда с чужого позволения он вправе вести себя свободно. Свобода — широкое, сладкое слово, которое Джонатан хочет свести до чужих пальцев на собственном языке. — Хороший мальчик хочет пальцы у себя во рту? — Ра’са почти не слышно из-за шумящей воды. Он умывает руки, и Крэйн впервые не жалеет, что медицинские кабинеты оборудованы раковинами. — Джонатан, ты уверен? Дюкард стряхивает на пол капли технической воды. Джонатан слышит каждый из ударов соприкосновения. Представляет, как слюной будет стекать с этих ладоней, но не на пол, а на белое покрывало, на котором пятна ещё более красивы. Это ужасно пошло — серые круги на чистой ткани. Но это будоражит. Уверен ли Крэйн? Более чем. Просто ещё никогда не предпринимал попытки попросить. Это грязно, унизительно, противно — он не может говорить это вслух, он показывает глазами, плывущими по чёткой картине мира, губами, горящими от поцелуев лихорадочным огнём, руками, которые не могут перестать дрожать. Руками, что стыдливо сжимают ткань рабочих брюк. Стыдно ли ему по-настоящему? Нет. Просто от запретного плода громче крик. — Да, я хочу. Хочу глубоко, грубо и пальцами. — Слова горячим вздохом сходят с уст. Крэйн не говорит, он проживает каждое слово внутренним криком и задержавшимся наслаждением. — Чтобы слюна капала с подбородка. Джонатану нравится искать в тусклых глазах возбуждение. Где-то в зрачках, которые расширяются с каждым словом, поглощая скучное небо радужки. Джонатану нравится Ра’с в очках, когда приходится лишь гадать о том, что происходит с его глазами, закрытыми ширмой черного стекла. Джонатану нравится Ра’с без очков, когда до дрожащих от желания ресниц можно дотронуться руками. Они оба хотят, желают, страдают в своем возбуждении — Крэйн обожает это томное чувство под сердцем. — Какие мысли… — Ра’с элегантно подаёт Джонатану руку. Как джентльмен. Как изысканный, но старомодный хозяин жизни. — Придётся исполнить все. Лёгкое прикосновение, теплое и невесомое. Джонатану нравится сила, выраженная нежностью. Его руку не сжимают, даже не давят, его лишь осторожно заставляют выпрямиться. Крэйн чувствует, как сводит лопатки, как бежит по позвоночнику спазм. Ему нравится, когда запястья, закрытые белой рубашкой и плотным пиджаком, намокают от поцелуев. Нежность, выраженная чересчур прямо. Забота, которая совсем скоро прижмётся шершавой тканью галстука к хрупкой коже. — Руки связать галстуком? Уверен, что не хочешь своими приспособлениями? — Ра’с ведёт языком по запястью, оставляя синий холод в самой вене. Лёгкий поцелуй венчает начало той линии, что неизбежно пересекается с линией жизни. — Или ремнём, например. Крэйн отвечает не сразу. Сначала пытается осознать, что его и правда целуют по рукам, гладят по пальцам, заставляя кровь в венах вскипать и поддаваться под губы, под острия волос, под неизбежную щекотку и невыносимое желание закричать. Большинство Доминантов целует руки только после того, как те покроются розовыми пятнами и стыдливыми слезами. Его Доминант позволяет себе вольности, но это волнует, поднимает температуру, пока тело ждёт желаемого. Крэйн хочет лёгкой скованности — получает ощущение острого кадыка на подушечках пальцев. И ему, чёрт возьми, нравится. — Не хочу ремень… Не смогу думать, что ты мог меня выпороть и не стал. Я этого не переживу. — Джонатан признается без тени стыда, без страха наказания. Так легко, как воздух, ласкающий влагу слюны на его запястьях. — А наши ремни слишком неприятные на ощупь. Но медицинская тема звучит интересно. В конце концов, профессионально — Крэйн знает себя, знает врачебное дело и более чем подробно разбирается в медицинских приспособлениях. Смирительная рубашка или просто ремни… Белый халат, железная ложечка, которой лишь симулируют нормальность осмотра, — глубоко в рот. О, Джонатан определенно хотел бы. Только для этого нужно искать время, силы. Ради убеждения придётся даже что-то сделать с языком: можно научиться говорить, вдохновлять, а можно вспомнить как правильно выгибать шею, когда за волосы оттягивают от подвздошной кости. Впрочем, почти все ремни в Аркхэме высохли. — Скажи, если сильно туго. — Ра’с проводит галстуком по тыльной стороне дрожащих от предвкушения ладоней. Выдыхает в ключицу, закрытую двумя слоями ткани. — Говори, прошу. Туго. Гул нарочно перетягивает официальную ткань, ставшую чувственным и сильным инструментом. Джонатан нарочно издаёт громкий стон, сливающийся с верхними нотами той нервной просьбы, которая вынуждает его подчиняться. Нет, Ра’с не заставляет говорить, он вопрошает у Крэйна его же безопасность. Кровь не может свободно бежать к пальцам, пульсирует в висках и руках, вынуждая остановится. Крэйн продержался бы ещё, если бы его за это похвалили поцелуем в выступающие ребра. Но, чтобы получить десерт, нужно вести себя хорошо. — Туго. — Джонатан кусает губу, разочарование остаётся вмятиной от зуба на нуждающимся розовом. Но недовольство проходит, его руки сходятся вместе сладкой, но безопасной волной лёгкой боли. Боли, что пробегает от коленей к изголодавшемуся по острым ощущениям сердцу. — Идеально! Зелёный… Ткань галстука шуршит красиво и захватывающе. Крэйн теряет рассудок, ощущая, как фиксируется узел над его руками. Да, можно выбраться, если очень захотеть. И если найдётся отвага поранить нежные запястья трением. Нет, Джонатан не хочет выбираться, его всё устраивает. Его устраивает беспомощность, лёгкое головокружение и движение собственного носа вперёд. Он хочет опуститься на колени — почти болезненно, почти безумно. Тёплые пальцы Ра’са последний раз очерчивают сведённые ладони. Последний штрих перед коматозным состоянием восторга от собственного шедевра. О, Джонатан уверен, что его считают искусством. Иначе бы не берегли, иначе бы Дюкард никогда не гладил его, никогда бы не прикасался к нему, желая сотворить на чистом, белом холсте картину. Розовую, потому что губы, блестящую, потому что слюна, красную, потому что зубы, фиолетовую, потому что засосы. Не все цвета проявятся сразу, но каждый останется надолго. Это перформанс, вызов толпе ярким пятном под белым воротником. Джонатан чувствует дефицит кислорода, тает под безграничностью чувств, стянувшей его конечности. Пальцы осторожно касаются чёрных висков. Джонатан старается не смотреть наверх, не видеть улыбки, тени на собственном лице, не видеть рук, которые снимают с него очки. Он больше не может двигаться свободно, поэтому только дрожит ресницами, пока душки очков задевают его хрупкую кожу головы. Ра’с освобождает нежное лицо от аксессуара осторожно, но очки всё равно проезжают сразу по двум чувствительным местам на висках. Джонатан только зажмуривается, пытаясь не растечься по сильным рукам мелкой дрожью собственных плеч. Ему не больно, только до одури желанно всё последующее. Очки — мелочь, которой можно будет оправдаться. — Хочешь встать на колени? — Шепот почти игривый. Ра’с заедает, как пластинка, восхитительным звуком где-то между ухом и мозгом. — Осторожнее, на покрывало. Только не отказывай себе. Я разрешаю тебе опуститься. Джонатан замирает, ощущая стойкий, острый запах парфюма, слетевший с чужой шеи на его пиджак. Ему разрешают, о нем заботятся. Крэйн оставляет всю нормальность в рабочем дне. Нужно быть собранным? Нет, он не хочет, он опускает одно колено на безопасное место пола. Нужно нести ответственность за себя и за других? Нет, за ним наблюдают, его придерживают, ведут в этом медленном танце власти и подчинения. Нужно думать? Нет, он опускает второе колено, стонет от невозможности встречи ладоней и бёдер. Да, руки хорошего Саба должны находится на его же ногах, но у него связаны руки. Зато с более естественной позой ещё более расслабляются мышцы спины, судорогами вызывая восторг по каждому участку тела. — Котёнок волнуется, что не может оставить лапки в естественном положении? — Ра’с игнорирует яркий взгляд, устремлённый в его ботинки. Пропускает чёрные растрёпанные волосы сквозь пальцы, чуть склоняя острые скулы к собственным бёдрам. — Привыкай. Ни о чём не думай. Ты хороший Саб, очень хороший. Тебе не обязательно для этого класть руки на бедра. Где-нибудь некомфортно? Ножки не болят, не затекают? Запястья не натирает? Джонатан чувствует, как его щека совсем непроизвольно трётся о дорогую ткань. Не может же он так покорно поддаваться под эти руки. Поворот головы — не совсем удобно, но волнует напряжённостью по мышцам шеи. У него не находится слов, он просто мотает головой из стороны в сторону — явно, но лениво объявляя, что всё не так уж и плохо. Крэйна всё устраивает, даже радует — похвалой и ладонью, которая гладит виски, взъерошенные ещё очками. Дюкард не врёт, и хотя не терпит, когда ему отвечают так безынициативно, всё же даёт привыкнуть к положению частичной скованности и полного подчинения — его ласка медленная и терпеливая. — Тебе стоит говорить вслух, — Ра’с отстраняет Джонатана от штанины за волосы только спустя время. Почти любовно, без резких движений и силы. — Посмотри на меня. Крэйн не боится смотреть наверх. Может быть, самую малость пугается возможности вскричать от удовольствия. Но он не может просто поднять взгляд, словно в ботинках у Гула сосредоточена невероятная, неземная сила притяжения. Острой линии подбородка всё же касаются требовательные пальцы. Джонатан чувствует, как горят под прикосновением его пухлые губы. Признается себе, что не боится, а любит провоцировать. Это приятно до покалывания в ступнях, сухости в горле и совершенно тяжёлом взгляде, который никак не хочет подняться. Он не может просто посмотреть на своего Доминанта. — Посмотри на меня. — Повторение приказа с поднятием подбородка работает куда лучше. О, нет, оказывается Джонатан может встретиться с этим прохладным взглядом. И это до сильной судороги приятно — по запястьям, грудной клетке, бёдрам, всему сразу. Его сейчас должны или похвалить, или поругать — Джонатан не знает, что ему понравилось бы больше. Сейчас, наверное, первое, потому что до жути хочется убедиться в собственной невиновности, прелести, доброте. Ко второму его приподнявшиеся на щеке волоски не готовы — пощёчина точно лишняя. Джонатан облегчённо вздыхает, когда большой палец только приподнимает его верхнюю губу. Все страхи, доставшиеся ему от других доминантов, рассеиваются теплом по розовости рта. — Меня всё устраивает, Мастер. — Крэйн молится движениями ресниц. Медленно, томно моргает, пытаясь вызвать интригу. Вызвать желание затуманенных глаз у не менее тусклых радужек, поедающих его полностью одетое тело с завидным вожделением. — Рукам удобно. Бёдрам тоже. Везде комфортно, Мастер. — Ты очень упрямый. — Большой палец всё же проскальзывает через зубы. Ра’с не толкается рукой дальше, но чувствует как язык Саба очерчивает его кожу прямо по линии кости. Ухмылка ползёт восхищением по его тонкому рту. — Но смышлёный мальчик. Это похоже на рай. Развращенный и падший, но первородный в своем наслаждении рай. Джонатан обхватывает губами большой палец у самого основания, почти хочет вскричать, ничего не вынимая изо рта. Ему это, чёрт возьми, нравится. До блеска в глазах, до скрипа в челюсти и языка, который всё безуспешно пытается дотянуться до остальной части руки. Это неправильно, но какая разница, пока на него смотрят с удовольствием? Многие не допускают настолько довольный взгляд даже во время секса, а Ра’су достаточно того, что Джонатан свёл губы на его пальце. Это осознание бьёт электрическим разрядом прямо под напряжённой челюстью, Крэйн сдержанно, но явно стонет с невинно поднятыми глазами. — Тише. — Ра’с проводит пальцем по нижней губе Джонатана изнутри, вызывая щекотку, на которую Джонатан никак не реагирует. Ему сказали быть тихим — он слушается, не сводя глаз с высокой, властной над ним фигуры. — Я хочу, чтобы сегодня ты был тихим. Не «небезопасно кричать в лечебнице», не какая-то отговорка, которая вполне бы сошла за хорошее оправдание. Он хочет. Джонатан дрожит, когда палец очерчивает его влажные от слюны губы. Чувствует каждое движение, каждую неровность на его коже. Каждое из тысячи соприкосновений мягкости губ и настойчивости его руки. Джонатан определённо подчинится — он будет тихим, но не чтобы к ним не сбежались охранники. Он будет тихим, потому что хочет радовать своего Доминанта. — Я буду, Мастер. — Указательный и средний пальцы маячат перед Джонатаном как желанное и недостижимое. Ещё сухие руки оставляют щекотку на носу, над губой и почему-то в самом нёбе. — Я буду стараться. Пальцы толкаются к нему в рот почти осторожно. Но сексуально, сильно, с нажимом страсти. Крэйн перестаёт воспринимать реальность — всё в нём сосредотачивается на невозможной задаче остаться тихим. Не застонать. Не разлиться по фалангам отчаянным криком возбуждения. Джонатан чувствует, как повышается его слюноотделение. Эти пальцы дойдут до самой глотки, он захлебнётся, но не перестанет радостно моргать, стараясь не закатить одержимые глаза. Это то, чего он хочет. Ладони, которые держали его в состоянии невозможного желания, растекаются по покрывалу крупными лужицами слюны. — Умничка. — Совсем неострые ногти толкаются в нежную щеку изнутри. Ра’с завороженно наблюдает, как слюна капает с пухлых губ. — Ты хочешь что-то мне сказать? Джонатан хочет. И не только сказать — просто раствориться в ощущении. Прикусывать крупные пальцы, обводить языком расстояние между ними, смотреть так, чтобы у Доминанта не оставалось сомнений продолжать — о, ему всё это нравится. До слышного сердца, которое бьётся не бешено, но быстро, разгоняя кровь, стучащую в висках. Глубже, глубже, глубже! Крэйн требует голубыми глазами, пожирающими лацканы бархатного пиджака и слегка, почти снисходительно склоненный подбородок. Влажные пятна на полу всё увеличивают диаметр, расползаясь похотью даже по натянутым на коленях брюкам. — Глубже. — Коротко, но почти отчётливо шепчет Джонатан, когда пальцы покидают его рот. Шепчет и сразу же кусает пальцы снова — не больно, но следы зубов остаются. Ра’с только усмехается, сухой рукой придерживая непослушную черную голову. Крэйну хорошо сразу везде — в коленях, которые дрожью влияют на всё тело, в руках, которые иногда даже предпринимают попытку выбраться, в зубах, которыми он легко играется с чужими костяшками, в голове и в голове. Его волосы приподняты, его ум растворился в прекрасном ощущении принадлежности. Если он хороший мальчик, он наверняка этого достоин. — Что ты имеешь в виду? — Ра’с издевается. Но мягко. Оставляет на щеке влажный след, разрешая говорить. — Подробнее. — Пальцами. — Джонатан кусает губу, пытаясь занять зубы, потерявшие главную игрушку. Язык его болезненно не может отыскать удобного положения. — Прошу… Дюкард никак не реагирует на бессвязные мольбы. Он знает, о чём его просят, но ведь нужно убедиться. Джонатан знает, что будет дальше. И знает, что не сможет сдержаться от вульгарных, липких, совершенно бульварных высказываний. Но он так чувствует — совершенно первобытно бесстыдный, весь в собственной слюне и влаге с глаз, сходящей с ресниц конденсатом наслаждения. Это не слёзы — это восторг собирается на его голубой радужке от того, что он видит. Лёгкая улыбка, нос с горбинкой, дразнящие руки — Джонатан готов разлиться по полу истерической одой этому великолепию. — Скажи полностью. — Ра’с оставляет только руку на волосах. Розоватые губы свободны, вольны говорить всё, что нужно сказать. — Я хочу, чтобы ваши пальцы проникали мне в рот глубже, чем сейчас, Мастер. — Слова встают тяжёлой похотью где-то в горле. Джонатан не стыдится, только предвкушает красными щеками и уже порядком искусными влажными губами. — Мне нравится, как вы меня тра… Пальцы над языком заглушают все слова. Все стоны, которые всё ещё хотят вырываться из ликующего судорогами горла. Джонатан тянется ближе к рукам, чтобы те пробрались к корню языка, минули все неприятные рефлексы, просто взяли его рот пошло и жестоко. Он даже пытается освободить руки, лишь бы силой удержать ладони у себя за зубами. Ещё несколько капель слюны слетают с дрожащих возбуждением губ, Дюкард поворачивает руку, проходясь пальцами по нёбу, а не по глотке. — Не ругайся. — Ра’с ведёт пальцами прямо за зубами, оставляя под каждым миллиметром прохладную дрожь. Джонатан замирает с мокрым подбородком, мокрыми глазами и экстазом, бурлящем в мозге. «Не ругаться» — какой интеллигентный театр! Крэйн знает, что может. И не только так. Просто сегодня он чересчур хороший мальчик, который даже нецензурную лексику не может пропустить через свои раскрасневшиеся губы. Ра’с вытирает руки платком, таким же белым, как и покрывало на полу. Джонатан следит на каждым движением пальцев — ткань накрывает выступы костей, проходит между указательным и средним, собирает слюну почти целомудренно. Дюкард заставляет Джонатана выпрямиться, слегка придерживая за волосы. Платок доходит и до него. Крэйн ещё не отошёл от будоражащего единения рук, языка и губ, сомкнувшихся под костяшкой и пальцев, скользящих по самой слюнной железе, а с него уже ласково вытирают слюну. Тем же платком, красиво расшитым на память несколько веков назад. Джонатан тает под белыми прикосновениями — это приятно, это заботливо и нежно, хотя секунду назад было грубо до одури, на грани болезненного и ненормального. Ра’с убирает платок и слегка массирует челюсть, почти сведённую судорогой. Джонатан, впрочем, считает, что это наслаждение, а не пытка — такие судороги. Совсем непослушно Крэйн прислоняется губами к ширинке на брюках. Очерчивает языком каждое звено молнии, застревая рецепторами между узких просветов. Смотрит наверх, совсем невинно хлопает глазами — он невиновен, у него связаны руки! Под молнией — кипящая кровь, душный запах, и Крэйну нравится просто прислоняться, дразнить, утопать в похоти. Ра’с держит его волосы, но не останавливает. До того момента, как Джонатан, положив себе на язык замок молнии, не начинает тянуть его вниз. — Не нужно. — Прямые черные волосы вьются под силой хватки. Дюкард оттягивает Джонатана от себя грубо, но сдержанно. Крэйн пытается сосредоточиться. Жар во всём теле не даёт — слишком сильная реакция на близкое общение этих рук и головы. Если бы его всегда так таскали за волосы, он бы ликвидировал Фальконе гораздо раньше. Привкус пластика, дорогой ткани и совсем человеческого пота не даёт покоя — Джонатан хочет вернуться туда, остановить мгновение блаженства, отдыха, внутреннего торжества. Его так неприятно оборвали, почти некультурно. Остаться в рассудке помогает только бархат пиджака, ласково скользящий по виску. — Вы больше не хотите меня? — Джонатан моргает глазами совсем обиженно. Не то чтобы его челюсть готова к оральному сексу, скорее даже наоборот, но ведь должна быть какая-то тяга. Он же должен быть привлекательным. — Наоборот. — Ра’с массирует напряжённую макушку. Джонатан теряется под этим прикосновением, закрывая глаза и переставая дергать руками. — Одного взгляда на тебя в таком положении достаточно, чтобы кончить. Не нужно мне помогать, оставь силы для себя. Но можешь кусаться, если хочешь. Джонатан сразу тянется к ремню. Зубами, оголёнными и бесстрашными. Рот его цепляется за кожу далёко от бляшки, оставляет следы, портит дорогой материал. Но Ра’с только проходится по поднявшимся от избытка чувств волосам. Проходится нежно, словно хвалит. Джонатан кусается, забывается, сходит с ума от одной только мысли, что его образ не просто сексуален, но сексуален до эякуляции, если это, конечно, не шутка. Впрочем, разве можно о таком шутить? Разве может об этом шутить он? Джонатан выдыхает, оставляя влажный след прямо на брючной стрелке. Его нос сам тянется к ширинке. Почти расстегнута — Крэйн не находит в себе смелости продолжить. Только упирается носом прямо в пах, не обещая продолжения. Ра’с держит его за волосы, поднимает подбородок, словно имитирует оргазм. Выдыхает в сторону, совсем тихо и театрально, но Джонатан чувствует судороги под своим носом. Жар под своими губами. Да, скрытый не одним, а двумя слоями ткани, но это совсем ничего не меняет. Окончание без эякуляции — просто судорога, короткая и прекрасная в том, как пальцы сжимают черноту слегка дрожащих волос. У Джонатана разъезжаются ноги лишь от осознания, что он способен довести до такого без рук. Ра’с отпускает чужую голову. Застёгивает ширинку как ни в чём не бывало, опускается на корточки. Джонатан сводит лопатки прямее, словно от этого зависит длина их поцелуя. Мягкого губами, жёсткого щетиной, но совершенно прекрасного в своей нежности. Крэйн готов расплакаться от напряжения, от желания, которое так и не сошло после чужого поднятого носа и красивого вздоха, слетевшего с губ. Ра’с расстёгивает первую пуговицу на не своей рубашке, целует Саба в шею жадно и бесцеремонно — засосы расцветают под воротником, как великая тайна. Что-то, что обязательно нужно скрыть. Джонатан ведёт себя абсолютно так же — молчит, хотя готов кричать ярко и отчаянно. — Я тоже хочу кончить. — Признание со всхлипом. Джонатан шепчет, пытаясь принять горячие губы под самым кадыком. — Мастер, пожалуйста… — Давай сменим положение твоих рук. — Ра’с скользит ладонью прямо к тугому галстуку. — Не могу позволить тебе касаться себя, так что буду трогать сам. Будешь хорошим мальчиком? Крэйн не может принять освобождения. Слишком естественным кажется положение скованности. Так и жить проще — всегда кто-то удержит, погладит, в конце концов поцелует прямо в горящие губы. Ра’с оставляет галстук на полу и целует затёкшие руки. Да, щекочет усами и запястья, и ладони так, что Джонатан вздрагивает, но это приятно… Даже напряжение проходит быстрее, оставляя внутри место для зудящего желания разрядки. Джонатан забывается и только потом кивает — да, он будет хорошим мальчиком. — Какой послушный… — Дюкард усмехается прямо в угол напряжённой челюсти. Снимает с Джонатана пиджак, осторожно надавливая в самую грудь, вынуждает лечь на прохладный пол. Куда меньше прохлады из-за покрывала, но отголоски чувствуются. Джонатан привыкает к одной рубашке, к полу, к рукам, которыми он теперь может двигать, но ловкие пальцы, ещё недавно изучающие его рот уже стаскивают с него брюки. Быстро, нагло, но практично. Крэйн даже не успевает возразить — оказывается без нижнего белья. — Всё в порядке? — Ра’с с лёгкой ухмылкой смотрит на замешательство. Целует прямо в колени. И выше колен тоже, сползая к бедру, но не переходя границ дрожи. След зубов остаётся красивым нимбом вокруг родинки на худом бедре. Джонатан пытается принять быстрый темп, пытается принять его тихим, спокойным, но забывает как дышать, как должно биться сердце, забывает, что он — это тело, которое испытывает волнение от каждого сжатия и каждого укуса. Но это, впрочем, приятное состояние возвышенности, почти опьянение, только быстрое — не через желудок, а сразу в кровоток игривыми зубами. — Зелёный, да. — Крэйн говорит с придыханием, тихо и длинно, чтобы скрыть стон, ярким теплом зреющий в горле. — Просто быстро… — Если я не сбавлю темп, — Ра’с почти касается носом лица Джонатана. Тянется к собственному галстуку, слишком неаккуратно стягивая узел. — Это всё ещё будет зелёный? Ты сможешь выдержать? Джонатан понимает, что происходит. Понимает, что сейчас — отдых, пока собственный галстук стягивает ему руки спереди. А вот чужой, более дорогой, оборачивается чуть выше щиколотки. Сможет ли он выдержать? Выдерживал и не такое. Всегда есть возможность остановиться, но попробовать возможность будет только раз… Можно попросить закончить всё цивильно и скучно — сидя на диване, медленно, без ограничений движений, но какое в этом будет удовольствие? Секс — скука, он хочет пальцы и изгибы собственного тела, которые останавливают непрочные узлы. Если помочь руками — ноги можно освободить. Но Крэйн не хочет. Ему нравится ощущение сладкой дрожи под ребрами и в пальцах, за кадыком и в самой макушке. — Да, Мастер. — Поцелуй над самым галстуком, стянувшем ноги, разрывает Джонатана на части самым варварским способом. Приходится говорить прямо через закушенную губу. — Я всё ещё могу использовать стоп-слова? — Не глупи. — Ра’с целует Крэйна уже в шею, разгоняет языком застывшую в засосах кровь. Касается внутреннего бедра так, что мышцы под его губами и замирают, и дрожат. — Ты всегда можешь использовать стоп-слова, даже если это не сессия. Джонатан не может развести ног, только выгибается в спине, чтобы всё происходило быстрее. Под лопатками начинает ныть, но почти приятно, словно напоминая о цене наслаждения, ничуть это наслаждение не убавляя. Ра’с приходится по бедру двумя пальцами, то вверх, то вниз, выводя что-то своё. Потом скользит выше, но ничего особого не касается. Того, на чем прикосновения были бы невероятно желанны. Джонатан вздыхает, а руки стремительно покидают его рубашку, снова останавливаясь у челюсти. Ему сжимают худые щеки, заставляют поднять подбородок, но это так хорошо. — Даже когда меня схватят шавки Фальконе? — Крэйн выговаривает это почти без стыда, словно ничего нет в этом опасного. Словно это в перспективе такая же сессия, как и всё, что происходит у него с Дюкардом. Сейчас того, к чему причастен Фальконе просто не существует. Перед ним его настоящий начальник, а не старик, вообразивший себя королём. Джонатану снова толкаются пальцами в рот, он снова принимает руки по зубам с вожделением. Он готов оставаться в таком положении часами, лишь бы это значило, что его тронут. Что его доведут до пика быстро и красиво. Крэйн готов остаться слюной в собственных волосах, в чужих ладонях, на полу и в воздухе, везде, где только можно. Ра’с надавливает ему под языком, вызывая невероятную собранность мыслей. Это не больно, это только энергично, до горящих глаз и непроизвольно поднявшейся головы. Джонатан видит, как обрываются ниточки слюны между ним и желанными пальцами. Между его губами и Ра’сом, который ухмыляется, нарочно разводя пальцы перед смущённым лицом. Характерное цоканье, влага на руках — Крэйн сходит с ума от предвкушения. — Можешь, но они тебя не послушают. — Дюкард говорит почти снисходительно, тоже, видимо, не желая вспоминать о Фальконе. Медлит какое-то время, просто зависнув пальцами в воздухе. — В отличие от меня. А потом прикасается к члену. Джонатан до боли кусает губы, задирает подбородок, слишком полно ощущает как слюна с пальцев стекает к нему прямо на пах. Трясётся слишком явно, словно пытается освободить руки. Но о таком даже не думает — просто тело решает за него, толкается в кольцо сведённых пальцев, оголяет живот, задирая слегка промокшую рубашку. Это сумасшествие и это, чёрт возьми, быстро — Крэйн чувствует, как его глаза брызгают первыми слезами настоящего наслаждения. — Ты в порядке? — Ра’с нависает над порозовевшим телом, смотрит в расширенные зрачки, но движений не прекращает. — Я хочу слышать, как ты говоришь о своем состоянии. Он хочет слышать. Только Джонатан не может сказать, потому что чувствует язык на головке, который только дразнит. Волосы с лица, которые заставляют биться в истерическом желании пика. Это не похоже на оральный секс — это что-то про кровь, очищенную, но всё же кровь. Дюкард проводит мокрыми пальцами там же, где был его язык, не делая разницы между своей и чужой слюной. У него вся власть над процессом, Саб просто принимает движения, пытаясь осознать, что к нему прикасаются так. Джонатан всхлипывает, настолько тихо, насколько может, потому что каждое движение рукой вверх и вниз, каждое движение языка, которое не обхватывает, а чертит, заставляет его предвкушать момент разрядки. Не той, что может сойти на чужие губы, а той, что выйдя из мозга, разольётся перед глазами синеватым пятном. — Я в порядке, Ра’с. — Джонатан пытается зацепиться взглядом хоть за что-то в однотонном, ровном потолке. Это невыносимо, так обнажать всё дикое в себе. — Но это так быстро, что я сейчас кончу. Хотя не прошло и пяти минут. Джонатан зависает в состоянии бесстыдного признания, ощущая единение с прохладным полом, до которого он может дотянуться только пальцами руки. А его с силой переворачивают на живот, заставляя все ругательства заглохнуть в союзе ткани, покрывающей пол, и хрупких губ. Это не больно — просто обидно, что ему не дадут кончить просто так. Что нужно сделать это в определенной позиции, которая будоражит, но пугает. Крэйн уже знает, как его поставят. Знает, что ему скажут. — Тише, котёнок. — Поцелуи остывают где-то между лопаток. Джонатан почти не чувствует их из-за рубашки, а Ра’с наклоняется ближе к покрасневшим ушам и шепчет. — Приподнимись и больше не ругайся. Хорошо? Крэйн поднимает только бедра. Это даже не по-собачьи, это то другое, что невозможно без ограничения в запястьях и щиколотках. Поцелуи остаются звонкими прикосновениями губ прямо у него на пояснице. Руки придерживают живот, самые напряжённые мышцы. Даже низ живота, где свело всё, что вообще возможно. Джонатан выгибает спину сильнее, чтобы дразнящие пальцы всё же коснулись его там. Кусает губу в попытке заглушить унизительные мольбы, застывшие холодом в горле. — Хороший мальчик. — Ра’с тянет чёрные волосы, вынуждая Крэйна вытянуть подбородок в молитвенное положение. — Будем заканчивать? — Да, Мастер. — Выдыхает Джонатан, оставляя в своей голове место только до глубокого ощущения наслаждения от хватки. Сильные руки оставляют его волосы, а он всё равно не может опустить макушки. Даже когда ему снова помогают дойти до пика. Когда бедра сжимаются, колени начинают приятно болеть, а связанные руки помогают сосредоточить всю энергию в буйных запястьях. Ему не закрывают рот, но не разрешают кричать. Джонатан сдерживается, дробя наслаждение на тихие вздохи, которые никак не могут совпасть в ритме с движениями чужой руки. Становится ли от этого меньше приятно? Нет, Крэйн готов принять эту разницу ритмов, лишь бы она означало наслаждение, стреляющее в мозг ярко и неожиданно. — Какой же ты прелестный. — Ра’с прислоняется черным бархатом прямо к помятой белой рубашке. Двигает рукой быстро, окончательно, но останавливается за секунду до пика. — Хороший мальчик. — Упирается горбинкой носа прямо в напряжённое плечо. — Вот теперь можешь кончить. Джонатан чувствует отпечаток парфюма на себе. Запах, который в конце концов его придушит самым приятным образом. Запах, который уже въелся в его мозг. Ещё одно движение руки — Ра’с параллельно шепчет что-то о важности дыхания. Джонатан не слышит, пытаясь сохранить не дыхание, а громкость в себе. Всё в его теле сжимается трижды — внизу живота, в плече на месте укуса, в голове, которая плавится и течёт слезами из блестящих голубых глаз. Такой оргазм — другая категория наслаждения, абсолютно подконтрольная силе, держащей его, но свободная в возможности не брать на себя ответственность за неприглядную позу. Крэйн ложится всем телом, пытаясь отдышаться носом, упёртым в пол. Ра’с вытирает белые капли о белый платок прямо по старым следам слюны. Доволен собой и очень высок. Джонатан много раз пытался принять его таким, какой он есть — и постоянно что-то выносило мозг. Куда проще оказалось принять его через пелену радостных, животных слёз, которые лились по ушам вместе с громким визгом. Теперь ему можно кричать, можно стонать, пытаясь разорвать собственный галстук, и стекать слюной, а потом и слезами, на белое покрывало. — Как ты себя чувствуешь? — Ра’с развязывает Джонатану руки, целует запястья прямо по венам, прикасаясь словно и не к руке, а к крови. Джонатан не знает, что ответить. Собирается с мыслями слишком долго, ему уже развязывают ноги, уже любовно надевают нижнее бельё, а он всё трясётся, не в силах выразить свои чувства словами. Слов слишком мало — это выше, это опыт тысячелетий, свалившийся самым вкусным куском мяса маленькому котёнку на голову. Блаженно, но убийственно. Джонатан цепляется за шею, когда его поднимают с прохладного пола на руки, устраивается на чужих коленях удобнее, стараясь не размыть соленые дорожки на лице новыми слезами. — Охуенно. — Крэйн замирает. Говорит сдержанно и слегка хрипло. Ему ради этого слова пришлось пережить и рай, и ад, и нежные поглаживания волос. — Ты хорош, как всегда. — Как и ты. — Ра’с совсем легко целует пухлые губы, срывая с ещё вялого языка протяжное мычание. — Нецензурная лексика с твоих уст — это отдельное наслаждение, конечно. Джонатан тянется к поцелую, словно от близости зависит его жизнь. Обнимает крепче, вжимается всем телом, лишь бы почувствовать это оглушающее чувство безопасности. Только он и руки, обхватившие его талию. Похвалившие за то, что обычно запрещено. Джонатан трётся взъерошенными волосами о бархатное плечо пиджака, ещё сильнее наводя беспорядок на голове. Он — беспорядок, но так приятно думать, что гений властвует над хаосом. — Ты замедлился, после того как спросил выдержу ли я. — Джонатан прижимается беспокойной щекой к редкой бороде, стараясь найти ответ, не слушая его. — Зачем? — Чтобы ты выдержал. — Ра’с гладит по голове, по спине, даже умудряется склонить голову так, чтобы было теплее. — Зачем рисковать? Стоп-слова — это хорошо, но я же не изверг, чтобы до них доводить. Вообще-то изверг. Во всём остальном, что не касается Джонатана. Крэйн это знает, но не может принять как должное. Жестокость на работе, в решениях и отношении к жизни — нельзя ведь от этого избавиться в близости? Дюкард объяснял это просто, но изысканно: уничтожить весь город куда проще, чем поднять руку на одно единственное произведение искусства. Джонатану нравилось быть искусством, которое держат за бедра и за талию. Которое любят, не так часто говоря о любви. — Спасибо. — Джонатан бегает голубыми глазами по черной одежде. По светлым волосам и улыбающимся голубым глазам. Оставляет благодарность лёгким поцелуем на губах. — Мы можем попробовать что-то более… Тугое. Не говорит, что именно, но смотрит прямо на смирительную рубашку. Провокационно, пошло и даже чересчур. Джонатан поедает вещь глазами, ему достаточно сегодня, но недостаточно вообще. Галстук — приятно, но хочется меньшей свободы тела, большей свободы мыслей, сексуальной раскованности в совсем несексуальных вещах. Ему просто скучно тут работать. Ему просто хочется звонить своему начальнику каждый день, может быть, даже каждый час, и чтобы это никак не было связано с происшествиями. — Смирительная рубашка? Джонатан, это слишком… — Ра’с разворачивает голову Саба к себе, наклоняет его подбородок, чтобы смотрел в глаза. — Сексуально. Но в следующий раз.