Мертвецы

Золото звякнуло в кошельке. Много. Очень много. Эти дураки не заслужили награду за такую простую работу как молчание. Следовало бы заставить их молчать навсегда, но это вызвало бы ещё больше вопросов. Тюремные двери отворились, и тёмные фигуры беспорядочно посыпались из камер, словно чёрные бусины с порванного ожерелья. Ночь укрывала их голодные до свободы лица, радостные от привалившей удачи. Кто-то остался внутри, и на этот случай один из стражников случайно опрокинул подсвечник с горящей свечой прямо на сено. Пламя разгорелось быстро, заставляя всех запоздавших бежать в страхе. Стражники схватили одну тень выбегающую из дымящейся тюрьмы и поволокли за собой. Утром рассудят, что это был несчастный случай. Они найдут чёрные от огня кости и скажут, что никто не смог избежать божьего правосудия. Никто. Даже Иешуа, сидящий сейчас в тёплой мраморной ванне. Слуги оттирали его от копоти и накопившейся грязи, обличая следы плети; вымывали гарь из волос водой с соком лимона; протирали места ран и ушибов маслом полыни. Закончив, они спешно без слов покинули термы. А Иешуа так и остался сидеть в ванне, наблюдая, как стекающее с его тела масло расходится кругами по воде. Пилат с жадностью рассматривал эту умиротворённую испещрённую шрамами спину, но как только его сандалии шаркнули по мрамору слишком громко и близко, Иешуа пугливо обернулся, и магия пропала. На секунду в его светлых глазах отразился страх и тут же утих, выхватив из полумрака лицо Пилата. Наступившая безмятежность в движениях Иешуа как-то по-особенному польстила. — Игемон, — произнёс он, будто прошелестел ветер. Иешуа откашлялся и повернулся к нему всем телом. — Га-Ноцри, — ответил Пилат, останавливаясь у края ванны. Она была расположена низко, так что взгляд Иешуа упирался в голени Пилата. — Если ты сейчас не вылезешь, ты рискуешь простудиться. Возиться с тобой я не намерен. Иешуа подтянулся ближе к холодному бортику, сложил на нём руки, а затем положил на них усталую тяжёлую голову. — От чего же? Вода ещё тёплая. — Ты всё ещё бредишь от дыма, а, может, не только от него, — недовольно покачал головой Пилат. — Вылезай. Тебе нужен сон. Вода была слегка мутной от разных трав, но не полностью скрывала тело Иешуа. Мокрые волосы, закрытые глаза, блестящая от масла кожа в ссадинах и синяках. Он был подобен прекрасной наяде — нимфе терм Понтия Пилата, зазывающей его утонуть в купели. — Игемон, — сонно проговорил Иешуа через пару долгих мгновений. — Много ли погибло в пожаре? — Нет, — соврал Пилат, даже не задумываясь. Он впитывал образ Иешуа — измотанного, но грациозного, податливого и словно ожидающего его прикосновения. Чары этого человека вновь захватывали Пилата. Иешуа утверждал, что не был лекарем, и это было правдой. Иешуа был полубогом, попавшим Пилату в руки. — Это благая весть, — слегка зевнув, пробормотал Иешуа. Как и в первую встречу он нёс абсолютный вздор, в который, кажется, верил. — Я говорил с этими добрыми людьми. Их истории... Мне жаль, что с ними приключились такие страшные вещи. Отрадно знать, что теперь они на свободе. Многие из них смогут вернуться к семьям благодаря тебе, игемон. Пилат не удержался и, склонившись, невесомо провёл кончиками пальцев по скуле Иешуа. Га-Ноцри вздрогнул и открыл глаза, словно очнулся ото сна. Они встретились взглядами и увязли в тишине. Пилат боялся пошевелиться, даже вздохнуть. — Спасибо, что спас меня, — наконец сказал Иешуа и тепло улыбнулся. — А главное — что спас себя. Ты бы не смог жить спокойно с таким грузом. Пилат сглотнул и медленно убрал руку. — Твоя улыбка не сулит мне ничего хорошего, — прошептал Пилат, вновь неохотно выпрямляясь. – Ты слишком самоуверен, — громче добавил он, – я подписывал тысячи смертных приговоров и спал спокойно. Иешуа виновато опустил взгляд и попытался перестать блаженно улыбаться. — Прости, игемон. Я всегда думал, что улыбка — признак добрых намерений. Но если желаешь, я не буду улыбаться. — Нет, улыбайся, — приказал Пилат, поддаваясь какому-то невыразимому чувству. В голове промелькнуло, что он хотел бы видеть улыбку Иешуа каждый день, и видят боги, он сделает для этого всё, даже если придётся сжечь Ершалаим. — Тогда чего же ты желаешь, игемон? — Я желаю, чтобы ты выбрался из ванной и отправился в постель, — раздражённо отозвался Пилат. Иешуа поднял голову с рук, медленно моргая. Улыбка на его разбитых губах расцвела ещё пуще. – Но моя улыбка же сулит тебе ничего хорошего? — почти игриво уточнил Иешуа, приподнимая брови. – Как же она может тебе нравиться? Горло перехватило, в груди становилось тесно. Пилат не мог этого выносить. Он порывисто схватил Иешуа за красное от кандалов запястье и потянул вверх, заставляя встать в ванне. Всплеск воды был оглушительным, хотя это могла быть и кровь стучащая в висках. – Ты околдовываешь меня, Га-Ноцри! — гаркнул он прямо ему в лицо. — Ради тебя я иду на преступление, так что прекрати играть мной и подчиняйся, когда я говорю тебе. Отныне ты мёртв! Тебя больше нет на свете! Те, кто будут тебя искать, найдут лишь уголь в твоей камере. Им останется лишь ликовать или оплакивать тебя. Вся сонливость быстро покинула Иешуа. В его глазах ничего не надломилось, не восстало и не разлился страх, как это бывает с рабами. Нет, Иешуа родился свободным человеком и никогда не был солдатом, ему не было ведомо то подчинение, к которому привык Пилат. Но кажется, Иешуа наконец понял. — Да, игемон. Прости. Я... не хотел вызывать твоего гнева. Пилат отпустил его мокрое запястье и невольно — или вольно — оценил тело перед собой. Иешуа выбрался из мраморной ванны под неотрывным взором Пилата, ничуть не стесняясь своей наготы, и взял заготовленное полотенце, растираясь и кутаясь в него. — Чего же ты тогда желаешь, Га-Ноцри? — язвительно вернул ему Пилат, ещё не вполне успокоившись. Иешуа открыл рот, потупился и взял со стола новый хитон. Его собственный — старый и родной — бросили в огонь как только он попал в термы. Переодевание дало ему время подумать над ответом. — Умершие не могут желать, игемон, — спокойно произнёс Иешуа, выжимая короткие волосы. — Ч-что? Пилат ощутил, как ужас сковал его дух. Все здравые мысли покинули его голову. — Ты же сами сказал... — начал было Иешуа свою любимую игру, искажая его слова, но осёкся, увидев бледность на лице Пилата. — Игемон? Пилат на несгибающихся ногах рухнул в кресло, Иешуа поддержал его и помог сесть. Он хотел отстраниться, но Пилат удержал его за хитон и притянул его лицо к себе. — Никогда так не выражайся, дурак! — яростно зашептал Пилат. — Ты понятия не имеешь, что только что сказал. Безумец, безумец! — О, боюсь, я понимаю, игемон, и больше, чем бы ты того хотел. Тёплая, даже горячая ладонь Иешуа успокаивающе опустилась Пилату на плечо. Он был так близко, что Пилат чувствовал горечь полыни, смешанную с мягким запахом кожи Иешуа. Его тянуло к нему, подобно светлячка к пламени, и с каждым мгновением становилось тяжелее этому сопротивляться. Рука, удерживающая хитон, сжалась сильнее. — И что же ты понимаешь? — О своих желаниях я сказал — я ничего не хочу. Я умер, и на то была воля моего бога. — Хороша же воля, — зло пробормотал Пилат. — Ты ошибаешься, Га-Ноцри. Каждый мертвец страстно желает одного — жить. — Но я жив благодаря тебе, игемон, — тепло улыбнулся Иешуа. Его голос был шёлковой лентой, которой можно задушить. — Чего же мне ещё хотеть? Вдруг Пилат ощутил, как левая рука Иешуа огладила его щеку. Пилат прикрыл глаза и замер, судорожно выдыхая. Ему захотелось раствориться в касании, утонуть, но он даже не был уверен, что оно ему не мерещится. Он отчётливо чувствовал тепло напротив своего лица, но это мог быть лишь горячий пар терм или его собственное пылающее смущение. — Думаю, не я один здесь мертвец, — прошептал Иешуа Пилату в губы, хотя это мог быть всего лишь ветер. Если Иешуа и целовал его, то не дольше мгновения. Пилат хотел протянуть руки, обхватить его, задержать, но открыл глаза, а Иешуа уже не было. Перед Пилатом предстали термы во всей своей обыденности: вода журчала где-то в углу; из небольшого окошка доносилось пение первых птиц; и в воздухе стоял отвратительный запах сырости и масел. Губы настойчиво горели, и Пилат дрожащими пальцами провёл по ним руками. На мгновение он даже подумал, что Иешуа здесь никогда и не было. Сердце Пилата остановилось, повиснув в темноте. Словно в повторяющемся кошмаре, он встал с кресла и побрёл к отведённой Иешуа каморке. Га-Ноцри спал в кровати. Завидев его спокойное лицо в предрассветных лучах, он почувствовал, как сердце забилось вновь, и сделал над собой усилие, чтобы не свернуться калачиком вокруг его ног. Пилат осторожно двинулся в свою опочивальню, прекрасно зная, что не сможет заснуть.