***
Мастер не очень любил людей. Он называл это «профдеформация». Старомодный, отсылающий к Возрождению стиль, не очень вписывался в современность. Впрочем, заказы у него были, но эти работы не доставляли такого удовольствия, как сделанные в порыве вдохновения. Получалось всё: и цветы, и животные, и абстракции, и натура с гротескно выделенными недостатками. Одно печалило — никак не удавался идеальный в его мировосприятии человек. Совершенные пропорции без души не удовлетворяли: хотелось жизни, характера вкупе с кошачьей грацией и магически завлекающим лицом. Мастер сам не знал, чего именно хотел. Сосущее чувство одиночества вновь заполонило его душу: решительно хотелось забыться в работе. Мастер присел прямо на пол, и устало уронил голову на руки. Брюки были безвозвратно испачканы, а глаза грозились заслезиться от попавшей в них пыли. Себе он казался Пигмалионом, которому необходимо сотворить Галатею и отчаянно в неё влюбиться. В мастерской как нельзя кстати осталась подходящая по размеру глыба — чёрный бельгийский мрамор достался скульптору очень нелегко, потому и стоял «до лучших времён», внушая надежду на то, что они настанут. «Либо на сей раз у меня что-то выйдет, либо я удавлюсь прямо здесь», — без тени сожаления подумал Мастер. В этот раз кончики пальцев зудели больше обычного. Он вспомнил о Микеланджело, технику которого понимал с трудом: «Я беру камень и отсекаю всё лишнее». В этот раз «точки», по которым следовало ударить молотком, намечать не хотелось. Конечный результат оставался дымкой, но этому порыву хотелось отдаться, не сомневаясь ни в чём.***
Работа кипела день и ночь. Мастер забывал о сне, нередко — о еде. Руки ныли от тяжелой работы, но камень послушно принимал нужный силуэт, будто был мягким и пластичным. Звуки откидывающихся кусков, звонко бухающихся на пол, тонкие позванивания более мелких деталей заставляли думать о молотке и долоте, как о несправедливо забытых музыкальных инструментах. Статую будто заволокло дымкой. На лице появился не выбитый ещё рот, а слуха коснулся чуть хриплый голос, говорящий неразличимые слова. Мастер резко одёрнул руки, будто страшась причинить боль холодному мрамору. Вслушавшись, он разобрал: — Вы бейте, я потерплю. Только быстрее. Коснитесь меня, ну же! Как только скульптор приблизился и был уже готов нанести удар, как дымка рассеялась. Он обнаружил себя, сидящим возле невысокого постамента, спиной облокотившегося о мрамор. Это был сон — только и всего. В окна било золотистое рассветное солнце, отчего тени рельефа на том месте, где у творения должна была быть голова, действительно напоминали большой змеиный рот. На спине же случайный луч выделил две борозды, вызывающих невольную ассоциацию с жестокими бугристыми шрамами. Мастер освобождал свою Галатею из камня. Имени он пока не придумал, но точно знал, что закажет тому костюм-тройку и множество колец — тот в очередном сне выглядел именно так. Со своей скульптурой он говорил каждый день, работая над ней, и каждую ночь, видя уже почти настоящего человека перед собой. Мастер не отрицал, что влюбился — это была мечта в камне, то, чего не хватало в жизни. Люди начали называть скульптора сумасшедшим. Он выглядел страшно: нерасчёсанный, с щетиной, похудевший. На бледном лице выделялись огромные горящие глаза. Раз к нему зашёл Могарыч, недоуменно, но пристально осмотрелся. Через несколько дней в мастерскую ворвался Берлиоз и кинул на тумбу газету: — Вы видели? Латунский Вас просто угробил! Вас открыто обвинили в сумасшествии! — Мне всё равно, — не отвлекаясь от работы, проговорил Мастер, — Вы очень отвлекаете меня от работы, а дверь совсем близко — она ровно за Вашей спиной. — Помянете ещё мои слова! — обиженно замер Берлиоз, а после резко хлопнул дверью. В ту ночь мужчина гладил Мастера по голове, уложив её на свои колени. — Не переживайте, я скоро буду рядом. Какое Вам дело до этого Латунского? Мастер со смешным звуком выдохнул ему в живот и потёрся носом. — Я их не боюсь, мне Вы нужны. Вы — ангел, родной мой. Пришедший с небес ангел, — он выпрямился и пристально посмотрел в глаза своего творения, с удивлением подметив, что они разного цвета. — Вы ошибаетесь. Я — дьявол. Вы продали мне свою душу, — скривившись, будто ему доставили невыносимую боль, проговорил тот. — Может, оно и к лучшему. Тогда я всегда буду с Вами. Но я всё ещё даже не знаю, как Вас назвать… Надо красиво. Рафаэль? Микеланджело? — Леонардо да Винчи, — ухмыльнулся он, ничуть не повеселев, — Давайте что-то… Менее известное. — У Гетё дьявола единожды назвали Воландом. Как Вам? — приблизившись, проговорил Мастер, почти касаясь губ. — Я согласен, — прошептал Воланд в ответ. Мастер проснулся. Отчаянно защемило в груди от несостоявшегося поцелуя. «Ты скоро будешь со мной», — ласково тыльной стороной шершавой ладони Мастер погладил острую скулу, осыпанную мелкими родинками. Лицо уже было готово.***
— Я скоро буду с Вами! — по-кошачьи потягиваясь, проговорил Воланд. — Как жаль, что только во сне. — А кто Вам это сказал? — рассмеялся он, явно захмелев от вина. Вроде и сон, а голова утром болела вполне по-настоящему. Мастер уже заметил, что Воланд старается болезненно контролировать всё, до чего только может дотянуться — под его глазами залегли синяки, а за перемещениями тот следил болезненно пристально, будто боясь, что Мастер навсегда уйдёт. Мастер же старался как можно чаще уверять его в своей привязанности, стараясь хоть чуть уменьшить груз ответственности. — Вы — сон, родной мой, любимый. У меня Вы — камень, красивейший чёрный мрамор. Я не смогу Вас оживить, даже если очень захочу, — проговорил скульптор, не замечая, как в глазах закипели непрошенные слёзы. — Глупость. Верьте — я буду с Вами. Вы отдали мне душу и получите взамен то, чего больше всего хотите. А хотите Вы меня и плачете от того, что Вам не дают поверить в то, что мы будем вместе. — Почему Вы дьявол? — Я люблю только Вас и не делаю это безвозмездно. Те, крылатые — они любят всех, но ведь это же бесполезно. Тем более, Вы отдали мне всего себя — разве Вы похожи на жертвенную овечку? Мастер ничего не ответил, опускаясь к ногам Воланда. — Я не желаю никому зла и его не делаю. Могу только отомстить. Очень давно меня спихнули с небес унизительным пинком за то, что я заставил убийцу очень хорошего человека удавиться, — тут Мастер удивленно поднял глаза, закашлявшись, — С тех пор у меня нет ни крыльев, ни имени. — Его звали Иуда? — Откуда Вы знаете? Я этого не говорил, — сурово, неожиданно обиженно поинтересовался Воланд. — Эта история известна у нас. Но сейчас мы не верим ни в Бога, ни в дьявола. Можно спросить неприятное? — Разумеется. Вам можно всё. — А падать было больно? — Очень. Крылья горели, вместе с ними обугливалась спина. В иные дни старые шрамы дают о себе знать, — с неохотой проговорил Воланд, явно не стремясь посвещать Мастера в подробности. — Бедный мой… — тот приподнялся и повалил Воланда на свою грудь. Тот не протестовал: казалось, что ему всё в мире вдруг стало безразлично, — Покалечили, ни за что покалечили… А Вы, бедный, до сих пор выдохнуть не можете. — Вам тоже было нелегко. У Вас в жизни никогда счастья настоящего не было, одни критики и эти въедливые чинуши. А Вы ведь гений. — У меня не было счастья всего лишь жизнь, а у Вас — целую вечность, — крепко прижал к себе Мастер того, кого так долго творил своими руками, который оказался ровесником мироздания, — Прикованный сидите, а они истязают Вас за благость. Если бы Вы знали, как я каждый раз не хочу возвращать Вас туда… — Я тоже боюсь потерять Вас, — на грани слышимости проговорил Воланд: он иногда и сам не верил, что скульптура оживёт.***
Оставались последние штрихи. Мастер побрился, расчесался и сменил рубашку. Непривычное чувство торжественности распирало его изнутри. Была доделана последняя морщина у глаза. На постаменте остался мрамор. «Значит, надо подождать», — справедливо рассудил скульптор, впервые за долгое время убравшись в мастерской. «И ещё чуть-чуть», — Мастер вынес Воланда в гостиную, где расположился с книгой. Отшлифованный мрамор тускло блестел в зеленоватом от абажура свете настольной лампы. Сон сморил его неожиданно. Скульптура всё ещё стояла на прежнем месте без единого следа метаморфоз.***
Потекли вязкие дни, наполненные маниакальным ожиданием. Мастер сажал «Воланда» с собой за стол, снимал с постамента и клал в кровать, накрывая пледом — для этого пришлось ювелирно выбить камень изнутри, сделав скульптуру полой. Разговаривал, не получая ответа. Сны больше не приходили. Гостей, изредка заходивших узнать, жив ли он, Мастер пугал странным поведением. Он не перестал выходить из дома, нет, но всегда спешил обратно, ожидая чуда. — Ты придёшь. Это значит, что тебя пока не пускают. Всё равно я рядом, — поглаживая ледяной камень по ключице, горячечно шептал он. Мастер сходил с ума, не отдавая себе в том отчёта. Просить снисхождения было не у кого — не у Господа же, в самом деле? И продолжал накрывать безжизненный мрамор, и рассказывать ему о немецкой литературе и рутинных новостях. От отчаяния как-то раз он перерезал себе запястье, вычитав в чудом купленной оккультной энциклопедии, что в ритуалах использовалась кровь. Успехом не увенчалось — только усилился шум ушах — он что-то сделал не так и израненное запястье не желало заживать. «Не проще ли мне уйти к нему?» — думал Мастер, накрываясь одеялом. Скульптура лежала рядом.***
Утром он поморщился от безжалостно светившего в лицо первого луча солнца. Липкий сумрак ночи ещё не ушёл до конца, а телу было свежо. Не глядя, Мастер повёл рукой — всё ещё холод, всё ещё камень. Открывать глаза, чтобы разочароваться, не хотелось. Тут его слух едва различил неровный вдох. Открыть глаза всё-таки пришлось — несколько раз — он тупо смотрел перед собой. На одеяле лежал обнажённый бледный человек с жуткими шрамами на лопатках и выступающих позвонках. Родинку у ямочки на пояснице Мастер знал — он сам её вырубил несколько месяцев назад. Скульптор неверяще коснулся волос своего ожившего творения. Сердце затопила слепая нежность и парадоксальный страх — он совершенно точно лишился души, но обрёл нечто важное, всепоглощающее. Если души нет — он сохранит это в сердце, в разуме, но не даст никому отнять. Кожа Воланда была холодной — почти как у мертвеца. Мастер накрыл его одеялом, слезая с кровати. — Только пришёл, а уже уходишь, — охрипшим, не своим голосом проговорил Воланд, медленно переворачиваясь. — Я здесь. Я с тобой. Я всё ещё люблю тебя. — И поэтому ты отводишь глаза? Ты сам, этими руками создал меня, а теперь стесняешься даже моей наготы? — в душе Воланда расползлось липкое ощущение очередного предательства. Мастер резко обернулся и увиденная картина поразила его: он отдал бы всё, чтобы больше её не увидеть. Ожесточившееся, заострившееся лицо смотрело на него с нескрываемой болью. Воланд был почему-то гораздо моложе, чем Мастер его сделал. Уголок широкого рта нервно дёргался. Тотчас Мастер рванул к нему, прижал к себе, руками ощущая лёгкую дрожь замёрзшего тела. Губами прикоснулся к жестковатым тёмным волосам, спиной стараясь защитить от нового падения. — Почему тебя так долго не было? — Меня не хотели отпускать. Сказали — не заслужил. Зло не отпускают. — Они опять истязали тебя? — Нет, они делали больно иначе. Я видел, как тебе плохо, они заставляли меня смотреть, не отводя глаза, и говорили, что и в этом я виноват. Прости, прости меня, и тут у меня ничего не вышло, — Воланд вцепился в Мастера, будто боясь вновь оказаться слишком далеко. — Ну же, ты ни в чём не виноват. Твои наказания несоразмерны. Я тебя никогда не упрекну, — Мастер ошарашено понимал, что вечная сила тоже может страдать — он был слишком человечным, слишком живым. — Даже в том, что сейчас мы в посмертии? — судорожно вздохнул он. — Это мой дом, — расплылся в улыбке Мастер. — Нет. Ты умер, а меня всё-таки отпустили — тот самый юродивый Иешуа сказал, что не вернул мне добра. Мастер воспринял новость спокойно, невесомо проведя подушечками пальцев по крыльям лопаток. — Больше не болит? — Болит, но если ты коснёшься ещё, то перестанет, — Мастер усмехнулся такой кокетливой просьбе. Воланд будто пытался контролировать даже его прикосновения, стараясь оглянуться, не оставляя спину беззащитной. Мастер водил по углу его челюсти, пытаясь сократить долю контроля — Воланд и без того выглядел измученным. Скульптору он казался совсем эфемерным — слишком долго пришлось идти к любви, слишком многое отдать. Воланд тоже думал о нехорошем — это было видно по складке на лбу. Он выглядел гораздо моложе, чем Мастер его изобразил — лет на двадцать пять против бывших сорока. — Ты выглядишь моложе. — Так и низвергли меня молодым. Они вернули меня к тому облику, с которым я перестал быть ангелом, — виновато проговорил Воланд, выкручивая пальцы, — Но я состараюсь до образа скульптуры — через время. А ты всегда останешься собой. Воланд болезненно сводил и разводил лопатки, будто пытаясь взлететь. Его ломало, но он улыбался, боясь потерять контроль. И без того будучи в роли ведомого, юноша не мог позволить себе быть совсем слабым. На счастье — его поняли без слов и крепко-крепко держали, будто понимая, что на вырванной с корнем былой красоте он не улетит — сразу же рухнет и не найдёт сил подняться. Мастер заметил, что тело в его руках расслабляется и доверительно являет себя беззащитным и слабым. За такую открытость хотелось утопить в нежности — что он и сделал, окончательно руша оковы бесконечного контроля. Этот первый день в безвременьи хотелось растянуть на вечность. В руках Мастера была его Галатея — и эта Галатея не уставала уверять его в своей привязанности. Воланд наконец смог кому-то поверить и даже без крыльев ощутить себя ангелом. Мастер разогрел ледяной мрамор, остывший от ветра падения. У него появилась своя Галатея — и это стоило души.