Полный покой

      Годами он колесил с другом по всему королевству — они ехали через города, деревушки и леса по самым убогим, ухабистым дорогам, останавливались в самых дешёвых тавернах, напрашивались переночевать в сараях, а летом спали под открытым небом. Никогда дорога его не пугала и не казалась трудной, но этот путь казался Князю бесконечным.       Поначалу он старался идти вдоль реки — рано или поздно она бы вывела его к какому-нибудь людскому жилищу, а там — будет видно. Но рана, казалось, тянула его к земле, и отдавалась болью при каждом его шаге. Остановиться он не мог, даже оборачиваться было страшно — он знал, что, обернувшись, снова увидит лицо утопленницы, снова его окутает ледяным кладбищенским воздухом, запахом водорослей, дождевых червей и гниения. Пообещает тишину, покой; никогда ему больше не будет больно, и никто его больше не бросит; и утянет с собой во мрак, на дно реки.       А Князю очень хотелось жить.       Он вздрогнул, дёрнулся, словно вынырнул из омута; пропал ледяной холод травяной росы, пропал туман реки и липкая грязь размытой дороги под ногами. Было невыносимо жарко, и смутно, и вязко, и Князь ощутил, что под ним не прелая листва, а пропитанное потом одеяло, и не молочно-белое осеннее небо над ним, а деревянный потолок, и только рана в боку больно жалит как змея, от каждого вдоха. Что-то гремело, шелестело, скрипело по дощатому полу.       Ему снились сумбурные, беспокойные сны, в которых он ужасно куда-то спешил, до смерти боясь не успеть.       Вскоре пропало и это. Из горячечного марева понемногу вылепилось чьё-то незнакомое, но тёплое, чистое, уютное жилище, и чистые бинты у него на животе, и треск камина в углу.       А потом возник Горшок. Возник сначала его голос: то он что-то спрашивал взволнованным шёпотом, то бормотал что-то себе под нос, а потом голос обрёл плоть и кровь. Горшок был с перевязанным плечом, с красным следом от верёвки на шее, невесть откуда взявшимся, но — живой. Он то пропадал, то снова появлялся: с тазом кипячёной воды, со свежими бинтами и охапками тряпья, какими-то резко пахнущими мазями. Сутулая его тень мельтешила на стене. Пот лился с него градом, но глаза его оживлённо блестели, и улыбался он радостно, с видимым облегчением.       «Ничего, — говорил, — не ссы. До свадьбы заживёт».       Дом, как оказалось, принадлежал одинокой молодой вдове. Горшку посчастливилось на неё наткнуться — она пустила его к себе, дала перевязать рану, накрыла на стол, оставила переночевать. Не то сгинул бы он где-нибудь в поле, замёрз, истёк бы кровью, околел, как собака… Князь, правда, прослушал, как её зовут: он то и дело проваливался в сон, и всякий раз, когда хозяйка мелькала в углу зрения то своей белой блузой, то узлом светлых волос на затылке, так и продолжал называть её про себя Вдовой.       Когда боль стихла, Князю стало стыдно за испытанный им страх. Не хотелось вспоминать ни о нём, ни о покойнице.       «Наврала, — думал Князь с весёлым злорадством, — всё она наврала. Никто не умер. И никто никого не бросил…»       Вернулись силы, заживающая рана начала чесаться, и сон уже не шёл — проводить целые дни в кровати стало скучно. Когда наступала ночь, и по всему дому гас свет, Князь лежал на боку, уставившись в узоры дощатой стены, и крутил в голове припев будущей песни. Что рифмуется со словом «пиво»? Диво? Красиво?..       За стеной вдруг раздался тихий смех, и Князь невольно вздрогнул. Потом — приглушённый голос хозяйки дома. Князь не разобрал, что она сказала, зато расслышал голос Горшка, ответивший ей гораздо громче:       — Да он знаешь, как спит? Пушечным снарядом не разбудишь. Я тебе расскажу как-нибудь…       Всё снова стихло, но какая-то мысль, какое-то осознание, смутное и беспокойное, заметалось у Князя в голове. Он замер, буравя взглядом тёмный сучок на доске у себя перед глазами. В узорах древесины на стене ему начала мерещиться гротескная, игриво глядящая на него физиономия, которая, казалось, выжидала чего-то вместе с ним. Он понял, чего ждёт, буквально за миг до того, как это услышал — женский стон, протяжный, тихий, сладостный…       Где они только с Горшком не ночевали, чего им только не приходилось делить, но в такой дурацкой ситуации Князь ещё не бывал ни разу. Он захотел возмутиться, громко покашлять, скрипнуть кроватью, стукнуть кулаком в стену, в конце концов, но не смог заставить себя пошевелиться. Он мог дать о себе знать, а вот что делать дальше, он не знал.       «Ладно, — размышлял Князь, — тебе завтра мало не покажется. Поспать не дают…»       Пока он прикидывал, как бы подколоть Горшка утром, до него снова донеслись стоны Вдовы, мелкие, частые, и в них была бессловесная просьба, отчаянная и нетерпеливая. Древесная физиономия, глядящая на Князя, стала как будто ещё глумливее.       В голове начала складываться эпиграмма: «И увлечённые игрой, забыли Князя за стеной», но в эту идею настырно лезли стоны, которые, к тому же, становились громче, требовательнее, и вместо нормальной рифмы в его голову так и вклинивалось это жадное «ну, ну, ещё чуть-чуть…».       Всё оборвалось, закончилось сначала радостным всхлипом, а потом довольным вздохом. Князь помотал головой и перевернулся на спину. Быстро управились, и на том спасибо.       Так что же с рифмой? Огниво, шаловливо, горделиво, похотливо… Князь отмахивался от неподходящих слов, как от насекомых, и брёл через этот поток, пытаясь что-то нащупать и выхватить в нём, словно рыбу в мутной реке.       — Как, понравилось? — опять голос Горшка.       Да что ж такое!       Ещё и довольный, как будто песню написал и впился теперь взглядом — ну как, как тебе? Один в один.       Теперь Князь услышал и ответ Вдовы:       — Тебе, вон, тоже понравилось, — в интонации её послышался красноречиво указывающий кивок, и воображение Князя, совершенно излишне, подсказало, на что именно она кивала. Он попытался накрыться двумя одеялами (позаботились, чтоб не замёрз!) до самых ушей, но и это не помогло — тихую возню и шуршание он всё равно слышал совершенно отчётливо.       — Ложись, — шептала Вдова, — давай, на спину…       Кровать за стеной скрипнула, тоже будто застонала, потом — застонал Горшок. Со сжатыми губами, и всё равно — несдержанно громко, и вместе с ним Вдова вздохнула шумно, радостно, и будто с облегчением.       Изменить ситуацию Князь был не в силах, а потому уже невольно стал искать в ней плюсы. Хорошо, к примеру, что дом большой, просторный — выделили больному отдельную комнату с кроватью. С тремя подушками, с двумя одеялами, под кроватью — ночная ваза. Очень давно ему не приходилось нигде ночевать в таких королевских условиях. А будь у хозяйки жилище поменьше, лежал бы Князь в одной комнате вместе с ними, и пришлось бы ему отвернуться к стене, делая вид, что он спит и не слышит, как они стонут, вздыхают, смеются, не слышит скрипучей кровати, шуршащих перин и трения влажной, вспотевшей кожи…       «Тьфу, да ну вас!»       Что-то с силой стукнулось в стену, и Князь вздрогнул от неожиданности. Потом понял, что это, должно быть, спинка кровати — потому что стукнулась она снова, и снова, и снова. С силой, с ритмом, всё с тем же нетерпением. Горшок явно уже не пытался ни кусать губы, ни быть тише — он стонал, захлёбываясь, забываясь, почти скулил. И вслед за ним, будто чуть отставая, стонала Вдова — чуть тише, но так же отчаянно, всё умоляя, подгоняя…       До Князя донёсся шелест простыни и переворачивающихся тел, снова спинка кровати стукнулась о стену так, что он невольно от неё отпрянул. Казалось, будто они там, за стеной, бегут куда-то в гору; бегут, словно загнанные, из последних сил. Бегут спотыкаясь, оступаясь, задыхаясь, но придерживая друг друга и почти вскрикивая от радости и предвкушения.       Потом он услышал стон Вдовы — долгий, со сладкой дрожью в голосе, и он будто рассыпался во всему дому, как лопнувшая нитка жемчуга, и в нём была слышна её улыбка — искренняя, счастливая, безудержная. Услышал её жаркий шёпот — после мучительно долгой паузы — и до него донеслось через стену едва слышное «давай я». И потом, точно отсчитав десять тяжёлых ударов сердца, Горшок последовал за ней, с таким чувством исторгая из себя последний стон, будто в нём лопнула какая-то струна, и весь дом после этого погрузился в мёртвую тишину. Князь слышал только усталое, вразнобой дыхание за стеной и неровный стук дождя по витражным окнам.       Всё? Всё…       Кровь гулко стучала у него в ушах, но он, наконец, сомкнул глаза и сложил руки за головой с твёрдым намерением заснуть. Шут с ней, с рифмой. Вот выспится он как следует, позавтракает, выпьет кружку пива… Вот тогда можно и поработать. А на сегодня впечатлений хватит.              Разбудил его крик петуха во дворе. Утро, похоже, выдалось ясным, почти морозным. Вставать он не спешил — Князь ждал, поддавшись чувству любопытства: кто же первый к нему заглянет утром? Увидит он в их лице хоть толику раскаяния за то, что не дали вчера спать тяжело раненому?       Он приподнял одеяло, намереваясь рассмотреть свой забинтованный бок и, может, даже чуть-чуть его потрогать, и вдруг из-за стены послышалось:       — Доброе утро. Как спалось?       Значит, Вдова проснулась.       — Ещё как доброе!..       Голос Горшка ему совершенно не понравился своими хитрыми, самодовольными нотками. Предчувствие его не обмануло, потому что Вдова вдруг сдавленно засмеялась, а потом, наконец, сказала:       — Ладно, только быстро. Дел невпроворот.       Потянувшись к полу и чуть дёрнувшись от тупой боли — от движения снова кольнуло в заживающем боку — Князь покрепче взял свой сапог и со всей силы ударил им о стену.