найдутся и те, кто придёт за тобой.

— Мне страшно. Это не звучит должным образом. Голос не дробится на осколки, не ссыпается нервным перезвоном, не капает на нервы своей струнной дрожью, с ним ничего не происходит — всё тот же баритон. Слава смотрит сквозь темноту пытливо, пытается побороть её, эту безжалостную и до восторга безмерную неизвестность. И Слава, к сожалению, проигрывает, в очередной раз уступает, делает ментально пару шагов за свою спину, так же ментально выставляет вперёд ладони — он сдаётся, он отказывается продолжать нелепую и заведомо проигранную битву. Он не тянет рук, но тянут к нему, сама темнота касается грубыми пальцами открытого участка на плече, слепо тычется подушечками в шею, ползёт выше и выше, к уху, касается мочки, царапает по виску, выше-выше-выше, зарываясь в отросшие волосы, давит на затылок вперёд, доверительно давит на заднюю часть на шее и туловище у Славы сгибается вперёд, грудью в неё, в горячую и пылкую неизвестность. Ожидается, что та влезет под рёбра, расцарапает грудину в мясо, оставит пару трещин на солнечном сплетение и выломает ключичные кости туда, вовнутрь, острыми краями в самого Славу. Ожидается запах угля и пыли, уколы игл в самую аорту, до её полного разрыва, выпуска горячей артериальной крови, отпаивания ей страхов и тревоги. А кровь она как огонь, кровь осветит всё вокруг, кровь загорится, обязательно вспыхнет и сам Слава воспылает грудью, подобно Данко освещая попусту пространство, умирая в степи смятых простыней и старых ковров, поддаваясь ницшеанским мотивам. Что-то расползается от кадыка ниже, цепляет прилипшую к лопаткам водолазку за ворот, тянет его ниже, перекрывает тканью и холодной рукой всякие попытки к дыханию и на языке разливается странный привкус, привкус тревоги и паники. Жирное масло, плесневелая сырость, гниющее мёрзшее и водянистое мясо, весенняя грязь и талый снег, подкисшее молоко – ещё не кефир, но и пить не получается. Глаза то ли открыты, то ли закрыты, но оно не важно, важно то, что по кромке и под веки расползается синева, голубая кисельная рябь, заполняющая всё с дрожью и тремором. Хотелось облизать губы раз пять, нащупать в темноте выключатель от настольной лампы и разогнать тишину с тьмой, двух подружек-сестёр. — Мне страшно, — Слава неловко хлопает в ладони, хлопок множится, перебивает сам себя на грани обострившегося слуха. — Боря? Ты тут? А для кого-то тишина и темнота уютнее и теплее чего бы то ни было. Борис при желание мог бы собрать страх Бутусова на кончики пальцев, получая липкую и вязкую слизь, Боря мог бы собрать всю дрожь на ладони, получая покалывание тока и маленьких игл, Борис мог бы вытянуть тонкими нитями из Славы тревогу, наматывая ту на кисти пряжей, мог бы забрать тремор и замирание сердца, упиваясь весенним дождём и привкусом грозы. Мог бы, но не делал этого, в затяжном молчание слизывая чужое состояние, впитывая каждой клеточкой души примитивное естество человека там, в темноте, за гранью пяти ощущений, но прямо в ракурсе шестого. Тонкое промежуточное состояние между истерикой и спокойствием, Борис вышагивает по нему от плотно закрытых его же руками тяжёлых пыльных штор, балансирует до сидящего в кресле Славы. В голове рисуется образ, белёсыми нитями сплетается в цельную картину: широкие плечи сжаты, сведены вовнутрь, обычно прямая и гладкая спина сгорблена и где-то там обязательно можно нащупать сквозь чистую кожу выпирающий рельефный позвонок, а то и два, губы устало поджаты, а густые чёрные брови сведены к переносице, глазные яблоки вычерчивают в пустоте линии и отрезки, всё пытаются сторговаться с темнотой, выпросить уступки, пару пятен света. Но ничего, ничего, ничегошеньки. Борис вышагивает, с кошачьей мягкостью наступает на носках, скользит в мокром и шуршащем мраке пространства беззаботно, грациозно, почти театрально. Борис в пространстве чувствуется звоном бусин из порвавшихся бус, переливом оттепели, цоканьем копыт и каблуков. Будто оболочка его тает, но остаётся шум, дыханием, тонкой полоской сердцебиения, хрустом суставов. Это всё эхом отдаётся в пространстве, Слава хватается за малейший намёк на Гребенщикова, пытается схватить рукой фантомную фигуру, но только прокатывается по воздуху ладонью. Воздух жжёт кожу, запястья, впивается мстительно в плоть. Славе не весело, Славе страшно. Слава пусть и под слоями одежды, но абсолютно голый. Красивый, восторженно испуганный, трепыхающий грудью от малейшего вздоха, пытающийся расправить плечи и тут же в панике вновь сводящий их. К огромном несчастью, это всего лишь образ. Пусть и правдивый, но неточный, расплывающийся, растекающийся чернилами, еле уловимый, но крепко запоминающийся. Борис всё шагает осторожно, неспешно разрывает расстояние между собой и Бутусовым, шаг за шагом подбирается ближе. Он хищник, он чувствует свою добычу, он уже всё решил. Слава жадно тянет воздух, коротко содрагается, голову поворачивает то влево, то вправо, оставляет её в одном положение на какие-то мгновения и вновь слепо осматривается. Темнота ведь не может быть полной, всепоглощающей? Может, сейчас она сожрала Гребенщикова и заигрывает с новой закуской. Выдох — пропущенное мгновение, его плечо крепко жмёт тяжёлая рука, другая слепо ищет следующую конечность. — Борис, — зовёт на пробу, но имя тоже сжирается чернотой, Слава пытается ухватить ладони и те исчезают будто бы их и не было никогда. — Ответь мне. Включи свет, поговори со мной. Не молчи... Хочется говорить как можно громче, бросать так вызов пустоте и темноте, но голос гаснет, Славу тушуется, поворачивается через плечо и замирает вот так, ожидая очередных знаков внимания, нападения, внезапной ласки. Что ему остаётся, кроме покорного ожидания? Борис же тем временем где-то с левого плеча, не шумит-дышит, по ощущениям даже не раскрывает глаз, ориентируется только на тонкий аромат ужасающей паники, плавится в улыбке. Не боятся так легко и приятно, Слава просто дурак, который бросает естественным процессам вызов. Касания одно за другим остаются на теле и ткани, Борис примерно понимает где острая скула, а где угловатые плечи и сведенные вместе одна к другой, чашечками вовнутрь колени. Следующее вторжение в безопасную зону Бутусова приходится на спину, пальцы ощупывают сквозь ткань косточки, пытаются прощупать до самых мышц, до артерий и вен, вспороть это всё, выломать выпирающие лопатки, согреть кончики пальцев в кипящей крови. Слава, Слава, Слава...Ну зачем тебе столько лишней одежды? Глупый мальчик, она никак тебя не спасёт, не сбережет, ты всё равно проигрываешь, всё равно открыт и будто бы на ладонях. Под ними, так будет более правильно. Борис руку одёргивает от малейшего движения, отнимает пальцы, уходит от попыток его поймать и из глотки, от сердца на язык рвётся звонкое "мальчик мой". Но правила их небольшой игры быстро вновь всплывают в голове, слова сталкиваются с зубами, самый кончик языка покрепче, до фантомного привкуса крови закусывают и из-за губ вырывается только протяжное шипение. Слава один на троих, сегодня он главная часть программы, самый желанный десерт и Борис даже облизнулся бы, разомкнул пересохшие и слипшиеся губы, но Гребенщиков вслышивается в содрагание тела, в птичье беспокойство, повороты головы и смыкание челюсти. Боря был где-то между темнотой и тишиной, но выбирал сегодня Бутусова. — Боря, пожалуйста, давай хотя бы поговорим? Мне очень тревожно, — Слава говорит мягко-мягко, пытается дозваться, привлечь к себе внимание. Только он не знает, что всё внимание Бориса — его. Указательный палец мягко касается губ Бутусова, Боря в какие-то пару мгновений оказывается напротив, просит без слов молчать, улыбается. Правила принимаются, только вот следующий шаг выбивает из властной уверенности. Слава поддаётся назад, а после наклоняется ближе головой, языком скользит по пальцы, успешно ловит за запястье руку, лихорадочно целует ладони с тяжёлыми перстнями, печатками и кольцами. Славе становится будто бы уютнее, спокойнее, глупое птичье сердце под рёбрами наконец-то успокаивается хотя бы на пару секунд. Гребенщиков распахивает глаза, темнота в них плывёт чуть влево, кожа медленно становится влажной, а горячие руки Бутусова удерживают его рядом, напротив. Нет, так не пойдёт, это не по придуманным Борисом же правилам. Рука исчезает из рук, губы врезаются в капризную пустоту, а ощущение фигуры напротив пропадает. Боря на шаг, второй, ещё на несколько отходит спиной, растирает слюнявую влажность на коже, улыбается. Слава будто бы увядает, тускнеет в пространстве линия его фигуры, а на кромке взгляда появляется синий налёт, голубые пятна во мраке комнаты, расцветающие синими аморфными цветами во время расфокуса. Объятия самого себя за плечи должны успокаивать, но те жгут шкуру, плавят шёлк и хлопок, ожогами оседают на предплечьях и чёрными пятнами копоти на мышцах. Слава издаёт короткий скулящий звук, лижется в иступление, устало в сто тысячный раз скользит по пространству и даже не двигается от поцелуя в лоб, от двух тяжёлых широких рук на шее. Снова обманка, снова приманка и ловушка? Борис издевается над ним, это обидно, Бутусов голову поворачивает и следующий поцелуй приходится на висок, на щеку, на точёные скулы и куда-то ниже глаза. Слишком щедрая награда, оглушительные причмокивания дезориентируют. Нельзя верить, а так хочется, правда ведь? Глупый-глупый Слава, очередная ловушка закрывается за тобой, а ты и рад попадать в них раз за разом. Языки отвратительно извиваются в ртах, сплетаются друг с другом, слюна вязкая и густая заполняет рты, мычание и шумные выдохи сменяются, так тянет ладонь уложить на Бориса. Но нет, Слава вытягивается корпусом, тянет шею, ладони зажимает между бёдер, смыкает те, не позволяет себе вновь разрушить иллюзию в виде Гребенщикова. — Я разденусь, только не уходи, — тихо шепчет Бутусов, жмурится до ярких вспышек и болезненного покалывания век, цепляется за край водолазки, ожидает хоть какого-то ответа. И он поступает. Гремит ремень массивной пряжкой, звонко жужжит молния на брюках, звенит большая пуговица на шатающейся ножке. Слава какой-то тревожный, испуганный, сидит как воробушек и всем телом в напряжение, ждёт какой-то боли, дискомфорта, подвоха, обмана. В голове прощёлкивают мысли одна за другой, странные какие-то мысли мелькает в разуме, но Бутусов слишком истязаем страхом чтобы за неё цепляться. Слава так позорно теряется где-то в пространстве, теряется в своих собственных эмоциях и чувствах, теряется просто на месте. Славе страшно от отсутствия какого-либо контроля, Славе страшно от повисшей тишины, которую победить не получается и он понимает, что нужен отдых. Нервы настолько натянуты, что сошли бы за хорошие струны, которые кропотливо были натянуты рукой хорошего музыканта. Что же, а Борис прекрасно играет на гитаре, Борис – легендарен, а Бутусов его новый, особенный инструмент. — Я сделаю всё, Борь, скажи хотя бы имя. Позови меня, произнеси его, умоляю тебя.