If you were really, really jealous, you'd be what with envy?

Бывало ли раньше такое, что эмоции льют через край, стоит только увидеть двух важных для него людей, которые перестали прятать свои чувства. Скрепить мизинцы, шептать о чём-то на ухо, класть руку на бедро в машине. Раньше казалось, что это просто недовольство, которое всегда превращалось в фразу «думайте, что делаете на публике», после которой его незамедлительно посылали нахуй. Глядя в потолок, он почти до крови кусал губы и ненавидел себя за то, что не может быть тем, кого хотели бы. Любить, целовать, обнимать — видеть это у остальных было чуждо, но сам Кевин по ночам обнимал подушку и спал под тяжёлым одеялом, чтобы создать иллюзию человека рядом, что прижал бы к себе и оградил от мира. Будь он другим, то стал бы любим? Будь он менее злым, менее истеричным, менее зависимым, менее трусливым и нуждающимся — его любили бы? Возможно, если бы он стал интересоваться чем-то кроме истории и экси, нашёл себе хобби. Может, если бы другим не приходилось сталкиваться с его паническими атаками и страхами? Если бы с ним не было так сложно? Если бы он стал удобным. Но в голове всегда вертелась одна и та же мысль: «тебя никогда не будет достаточно» Нет ничего, что он мог бы сделать, чтобы быть любимым и это неумолимо заставляло его скатываться по спирали. Кевину было плохо от того, что он бессилен. Мерзкие слёзы скатились по вискам и исчезли в корнях волос. На нижней губе проступила первая крапинка крови, однако он упорно держал зубы сомкнутыми, чтобы никто не услышал его всхлипов. Несмотря на то, что он сбежал спать в гостиную, дабы не разбудить своих сожителей истерикой, сердце каждый раз замирало, когда из спальни раздавался какой-то шорох. Он явно не хотел, чтобы его обнаружили таким: с опухшими от слез глазами, красным лицом и кровью на губах. Тогда Кевин точно не сможет объясниться. Ощущал ли Рико нечто подобное, когда смотрел на то, как кто-то получает то, чего не мог получить он сам? Это жгучее чувство, которое заставляло крушить все, что было перед глазами, лишь бы унять терзающую сердце зависть. Наверное, он расплачивается за свои грехи. Он не был хорошим человеком и люди всегда старались напомнить ему об этом — что бы он не делал, кто-то обязательно припомнит ему его промахи. Ни то чтобы он мог их винить. Не мог винить Жана, когда Кевин сбежал. Не мог винить Эндрю, когда он держал слово Нила. Не мог винить лисов, которым он знатно подпортил жизнь своим темпераментом и характером. Возможно, он даже не мог винить своего отца, который, должно быть, разочарован, что его сын такой. У него нет другого варианта, кроме как вытравить в себе все, что могло бы отвлечь и заставить его вновь кусать губы от боли в груди. Ком в горле наконец исчезает, ровно так же, как и слезы перестают течь из глаз. Кровь медленно стекает по подбородку, по горлу, впитывается в подушку, оставляя после себя засыхающий след. Только он подумал, что былые эмоции стали отступать, как Кевина пронзает злость. А станет ли легче, если он перенаправит свою боль в злость? Любые варианты отступления казались оптимальными, только бы снова не погрязнуть в этом болоте. Он вскакивает с дивана и за считанные минуты выходит из здания, накинув сверху только джерси с собственной фамилией и его хронической цифрой — Двойкой. Идти до поля далеко. Даже на машине это занимало не малое количество времени. Вначале это был быстрый, нервный шаг, однако не пройдя и середины пути — он срывается на бег и несётся по пустым улицами. Не останавливаясь, игнорируя боль в боках и горящие лёгкие, резко вдыхая носом и выдыхая ртом. Наконец виднеется заветная дверь и Кевин чуть не влетает в неё всем телом, едва успевая затормозить в последние секунды. Он не тратит время на то, чтобы перевести дыхание, быстро расправляется с дверьми и входит в здание, направляясь к выключателям. Свет загорается только на поле — он наизусть помнит каждый поворот и ему не нужен свет, чтобы добраться до инвентаря и схватить свою клюшку и корзину мячей. Он словно видит в темноте и точно знает, куда направляется. Не переодевшись, не взяв защиту, Кевин выходит на поле. Опрокинув корзину, мячи катятся по все стороны и он только бьёт по ним во все стороны, как снарядами, чтобы раскидать по полю. Выйдя в середину — прямо на лисью лапу, Кевин находит глазами один из мячей, разгоняется и бьёт им что есть мочи, не жалея сил. Никакой разминки, никакой подготовки — лишь дикое желание выплеснуть собственное разочарование и злость. Мяч прилетает точно в ворота, но те не загораются красным, ведь работает только основной свет над полем. И сколько бы не старался он сам, Кевин точно знает, что не сможет так же разжечь их чувства к себе. Четвёртый, шестой, десятый — из любой точки поля Кевин Дэй попадает точно в цель. Кажется, даже если он попытается нарочно промахнуться, то у него не выйдет. Ладони болят от бесконечного трения, ноги ноют от постоянного бега, в лёгких снова недостаточно воздуха, а голова начинает кружиться, однако все это мазохистким упорством игнорируется. Вновь разбежавшись, Кевин едва не оступается, когда ноги перестают его слушать, но силу удара это не уменьшает. Казалось, мяч снова попадёт в ворота, но что-то идёт не так и, срикошетив от стены, на полной скорости летит обратно. Он успевает только слабо ахнуть от неожиданности, когда снаряд прилетает обратно прямо в его лицо, сбив его с ног. Завалившись на спину, Кевин буквально на пару секунд теряет сознание, прежде чем медленно открыть глаза и поморщиться от яркого света прожекторов. Этот удар был странно отрезвляющим, но не настолько, чтобы прекратить начатое. Внутри был заведён механизм, который, казалось, можно остановить только если вырубить или убить самого Кевина. Вначале он даже не почувствовал боли в месте удара, но зато понял, что тело отказывалось сотрудничать с мозгом. Сигналы словно не проходили из-за ошеломляющей боли. Белая футболка была мокрой ровно так же, как и чёрные спортивки, и неприятно липли к телу. По лицу стекали капли пота и Кевин в один момент понял, что то, что стекало к его рту — это не пот, а кровь. С трудом оторвав руку от паркета, он грубо вытер нос и посмотрел на ладонь, которая тут же была окрашена в бордовый. Зря он сделал это левой рукой. Стиснув зубы, одна только злоба и прокатившиеся по позвоночнику мурашки заставили его резко подорваться с места, подавив стон боли. Невероятно больно, но было в этом что-то ещё. Подобрав клюшку, Кевин, пошатываясь, отошёл назад, глядя только в одно точку мимо ворот. Разогнаться так, как до этого, уже не получилось, но он не пожалел сил, чтобы ударить по первому попавшемуся мячу и остаться стоять на месте в ожидании удара, который поступил незамедлительно — на этот раз прямо в грудь, где быстро-быстро билось его холодное сердце, трепещущее от того, что он испытал от удара. Ему не впервой получать удары, но на этот раз это был он сам и делал это с помощью того, что помогало ему жить. Медленно и верно все эмоции растворялись, а чувства отходили на второй план. Отшатнувшись, Кевин невидящими глазами раз за разом продолжал стрелять по плексигласу, но с каждым разом и с каждым прилетевшим в его тело мячом, силы иссякали, а сознание словно покрывалось толстым слоем чёрной ткани. Намериваясь совершить ещё одну попытку, пальцы неожиданно ослабли, а позади послышался удар. Ему показалось, что это был звук падения клюшки, но даже онемевшие руки все ещё ощущали её вес. Что это было? Занесенные для удара руки упали по бокам. Он даже не мог пошевелиться — казалось, одно единственное движение и Кевин упадёт замертво, но он отчаянно хотел продолжить. Ещё немного и из него вышли бы все чувства и тогда он перестал бы терзать себя. Послышались быстрые шаги, а за ним взволнованный крик. Знакомый голос произнёс его имя. Медленно повернув голову, Кевин замыленным взглядом скользнул по фигуре Нила, сзади которого маячила светлая макушка. Перед глазами плясали только цвета: рыжий и белый. Какая-то пелена застилала его глаза, может пот, а может слёзы — он, если честно, уже не мог разобрать. Он не видел, но слышал тихий вдох и последовавшую за этим тишину. Если бы он мог видеть себя глазами Нила и Эндрю, то, наверное, тоже пришёл бы в ужас от собственного внешнего вида: прилипшие к лицу чёрные пряди; абсолютно пустой взгляд, смотрящий в никуда, он как будто и не видел людей перед собой; нижняя часть его лица покрыта кровью, которая стекла по горлу к футболке, образовав красное пятно, и руки его были покрыты ею же; на видимых участках кожи уже были видны расцветающие синяки и гематомы. — Кевин… Машинально попытавшись пойти на голос, Кевин сделал один единственный шаг, прежде чем его тело полностью отключилось и он полетел вниз. Он даже не осознавал, что сейчас врежется в пол, боль по всему телу была такая, что хуже уже быть не могло. Однако, на удивление, этого не произошло и приземление произошло мягко. Его аккуратно опустили на спину, но он не почувствовал паркет затылеком, напротив, голова Кевина лежала на чем мягком, хотя лица было не разглядеть — голову повернули так, чтобы кровь не затекала в нос и он не захлебнулся. Кевин слышал голоса, но так и не смог понять, кто и что над ним говорят. Кто-то сдвинул мокрую чёлку с его глаз и, признаться, ощутить прикосновение, не похожее на боль, было приятно. Он прикрыл веки и не хотел, чтобы чьи-то прохладные руки прекращали трогать его лицо и также хотел продолжать лежать на чужих коленях. Постаравшись глубоко вздохнуть, на его лице появилась кривая, слабая улыбка, которая почти сразу померкла вместе с его сознанием. Вот бы он навсегда остался лежать так.