День, проведённый дома

Зима выдалась промозглая и сырая. Дождь шёл не переставая, земля не успевала впитывать воду, и та текла полноводными реками по улицам, размывая дороги, с бесконечным шелестом стекала в водоотводы. Ветер задувал в щели под крышей, в окна и в двери, и ничто не спасало от сквозняков. Плохой день, чтобы заниматься делами. Решив так, Пилат остался в доме и постарался усмирить глупое сердце, поющее от радости: день, проведённый дома — это всегда время, разделённое с Иешуа. Пусть не весь, но несколько часов в беседах за вином или в светлой тишине библиотеки. Пилат привёз его сюда пленником, но они оба знали, что Иешуа волен уйти в любой момент. Он и уходил: каждое утро выходил в город пообщаться с людьми на рынке, послушать бродячих музыкантов, поговорить с купцами из Иудеи. Он уходил, чтобы вернуться к вечеру, и у Пилата сердце сжималось от этого. Он знал, что Иешуа решил остаться в его доме не потому, что больше ему некуда пойти — весь мир лежал перед ним! Но совсем не понимал, почему тот до сих пор не отправился в своё странствие, пользуясь тем, что он не пленник в доме, но гость. Однако, с тех пор, как они приехали в резиденцию прокуратора, прошло полгода, а Иешуа так и не ушёл, и впервые за долгие годы Понтий Пилат чувствовал себя счастливым. Однако время подошло к обеду, а Иешуа так и не вышел из своих покоев, и Пилат забеспокоился. Не заболел ли его дорогой философ? Не ушёл ли и в этот ужасный день бродить по городу? Помаявшись немного сомнениями, он отложил свиток с каким-то совершенно неважным донесением, покинул таблинум[1] и направился через атриум[2] к кубикулам[3], которые занимал Иешуа. Пилату казалось неправильным посылать слуг справиться о его здоровье, если это мог сделать он сам. Честно сказать, он всегда приходил к Иешуа сам, не желая тратить драгоценных секунд наедине с ним. Иешуа, к глубочайшему облегчению Пилата, никуда сегодня не ушёл и нашёлся в своих покоях. Он открыл дверь, кутаясь в тяжёлый шерстяной плащ, подаренный Пилатом с наступлением холодов, и его лицо озарилось мягкой улыбкой, от которой у Пилата всегда сдавливало грудь. — Как, ты сегодня дома, игемон? — спросил Иешуа растерянно и радостно. И был он так прекрасен в этот момент в неверном свете ламп, что Пилат с трудом удержался от того, чтобы обнять его. Это стоило ему неимоверных усилий, и с каждым днём становилось всё труднее держать себя в руках, но он справлялся и с более тяжкими испытаниями. Справится и с этим. — Прости, что нарушил твой покой, — сказал Пилат, замирая на пороге и не решаясь входить в покои без приглашения. — Я беспокоился, не болен ли ты, раз не вышел ни к завтраку, ни к обеду. — Нет, я не болен, — Иешуа покачал головой, плотнее укутываясь в плащ и зябко поводя плечами. — Я поздно проснулся и думал, что ты уже уехал. Иешуа, верно, мёрз, и Пилату стало отчего-то совестно. Он вспомнил, какой сквозняк гуляет по его дому, и подумал, что ведь это он привёз философа сюда, но не сделал ничего, чтобы позаботиться о его комфорте. Один ничтожный плащ никак нельзя было расценить за заботу. — Не разделишь ли ты со мной трапезу? — спросил Пилат с замирающим сердцем, и в голове уже составлял план, какие распоряжения отдать и что сделать, чтобы его гость согрелся. Иешуа склонил голову, и под упавшими на лицо волосами Пилат рассмотрел улыбку, от которой с сердцем стало совсем уж нехорошо. Он, наверное, был жалок: в таком возрасте таять от улыбки блаженного философа, но не сметь ни взять его силой, ни даже просто предложить ему… Но нет, об этом и мысли быть не должно! Пусть он в чьих угодно глазах будет жалок, но доверие Иешуа и эти мимолётные улыбки Пилат оценивал стократ против всего в мире плотского. — Для меня всегда в удовольствие разделить с тобой трапезу, игемон, — сказал тем временем Иешуа, заглядывая Пилату в глаза. — Я скоро подойду в триклиний. Слова сорвались с губ быстрее, чем Пилат сумел перехватить их: — Лучше приходи в мои покои. Там тепло натоплено и нет сквозняков, и намного комфортнее, чем в любом другом месте. Там мы сможем поесть и развлечься беседой, а если захочешь, отправимся в термы. Идеально для такого дня, как сегодня… Сказал и смутился: не слишком ли нагло звучали его слова? Иешуа посмотрел на него долгим и сосредоточенным взглядом, который Пилат ни за что в жизни не попытался бы понять, и кивнул: — Я скоро приду к тебе, игемон. Он велел слугам как следует протопить его покои и плотнее закрыть окна деревянными щитами, распорядился приготовить горячее до ужина[4] и подать туда же и, просто на всякий случай, подготовить термы, и до прихода Иешуа метался по малому биклинию[5] с удобными ложами, где им уже накрыли стол. Иешуа пришёл к нему в голубой тунике до пола и в плаще, наброшенном на плечи. Он всё ещё был худ, несмотря на все усилия Пилата накормить его досыта, но худоба эта уже не казалась нездоровой. Он не носил, в отличие от римлян, никаких украшений, и Пилат, как и всегда, испытал желание немедленно сорвать с себя браслеты и перстни и одарить философа ими. В этот раз он сдержался; он уже знал, что Иешуа не примет подарков, если они не необходимы. — Приляг и будь моим гостем, — сказал Пилат, указывая на ложе напротив себя. Иешуа поблагодарил его поклоном и сел — традиции римлян были ему чужды и непривычны, и Пилат, глядя на него, тоже сел и стал расспрашивать, что Иешуа прочитал недавно и какие имеет мысли, и не хочет ли посетить с ним театр — скоро показывали мимы Лаберия. Иешуа отвечал, что изучает Платона, чьи сочинения он нашёл в библиотеке Пилата, и что думает, будто Платон противоречив и не всегда логичен, но по сути прав. А Лаберия Иешуа не любил, зато любил Овидия и жалел о его судьбе. Пилат Овидия тоже любил, но, в отличие от беспечного философа, старался держать это при себе. Пусть Император Тиберий и не был Августом, но к поэту относился холодно[6]. Скоро подали еду: колбаски в белом соусе, красные оливки и сыр, горячее вино с мёдом и перцем и сладкие груши. Иешуа, по своему обыкновению, ел мало, но пил отчего-то больше вина, чем обычно, и тянулся озябшими руками к огню под сосудом. Вскоре он раскраснелся, и Пилат, тоже выпивший несколько больше обычного — горячее сладкое вино хорошо пилось — стал замечать, как Иешуа нет-нет, да бросал на него мимолётные лёгкие взгляды, и как лицо Пилата загоралось под этими взглядами. Иешуа и раньше, бывало, смотрел на него так, и Пилату приходилось особенно сильно держать себя в руках. — Я вижу, ты тянешься к огню, — сказал он, пытаясь хоть как-то отвлечься. — Неужели тебе до сих пор холодно? — Так и есть, игемон, — выдохнул Иешуа, убирая руки под плащ и снова принимаясь кутаться. — Зимой мне всегда особенно зябко. — Могу ли я?.. — Пилат подался вперёд и зачем-то протянул руку, и тут же её отдёрнул. — Могу ли я что-то сделать для тебя? — Ты и без того делаешь для меня очень много, игемон, — Иешуа посмотрел на него без улыбки, но с благодарностью; в его зрачках плясало факельное пламя, и Пилату показалось на миг, будто пламя горит и внутри него, и даже внутри самого Пилата. — Но всё же… Если только ты позволишь… Он выдохнул и опустил глаза, но это совершенно не помогло: пламя уж разгорелось под кожей Пилата, и потушить его было решительно невозможно. — Проси, что хочешь, — коротко бросил Пилат, уже не беспокоясь показаться грубым. — Я тебе всё дам, всё! Милый мой Иешуа, знал бы ты, что я готов сделать ради тебя!.. Иешуа улыбнулся — грустной и доброй своей улыбкой, и от неё у Пилата тоже замирало сердце. Замерло и сейчас. — Ничего не надо, игемон, — сказал Иешуа. — Просто позволь мне сесть рядом с тобой. Сердце ударило в последний раз и совсем перестало биться, а потом подскочило к горлу и больше не позволило ему вздохнуть. Пилат сдвинулся на ложе, и с абсолютно пустой головой смотрел, как Иешуа осторожно обходит стол и опускается рядом с ним, завернувшись в свой плащ, как женщины заворачиваются в пенулу[7]. Он оказался вдруг так близко, как никогда не оказывался раньше, и у Пилата от этой близости закружилась голова. От близости, от запаха тёплого вина, которым дышал Иешуа, от его прямого просящего взгляда. — Иешуа… — прохрипел Пилат, но тут же был остановлен и опережён. — Ты сказал, игемон, что на многое готов ради меня. Но упорно бежишь, стоит мне сделать шаг навстречу. Почему? Пилат молчал, не смея оторвать от него глаз и не смея дышать. Боги! Неужели он не придумал себе? Неужели?.. — Почему, игемон? — шепнул Иешуа, протягивая к нему руку и прикасаясь к щеке холодными пальцами. Пилат схватил его ладонь и вжался в неё лицом, зажмуривая глаза и боясь, что морок рассыплется. Вдохнул тонкий запах мятного масла с его запястий и потерял голову. — О Иешуа, — прошептал он, целуя его ладонь. — Я боялся, что навсегда потеряю твоё доверие, если только трону тебя пальцем. Я боялся, что ты покинешь меня — не по зову сердца, а в ужасе. — А я боялся, что совсем разучился понимать людей, — тихо сказал в ответ Иешуа, осторожно гладя его лицо кончиками пальцев. — Я пришёл с тобой, потому что увидел, как в тебе зарождалась любовь. И потому что в себе я нашёл её же. Обними меня, игемон, — попросил Иешуа, скидывая с плеч свой плащ. Пилат открыл глаза, чтобы убедиться, что всё это правда. Иешуа был здесь, прямо перед ним, смотрел серьёзно и прямо, глубоко и медленно дышал, и его рука действительно зажата была в руке Пилата. Невозможно, но всё это было правдой! Пилат притянул его к себе на грудь, обхватил его тело и зарылся пальцами в волосы. И почувствовал, как Иешуа обнимает его в ответ, мелко вздрагивая и щекоча дыханием шею. — Я не верю, что всё это реально, — пробормотал Пилат в его волосы. — Милый мой Иешуа, скажи мне, что это так. — Я попросил меня обнять, и ты сделал это, игемон, — отозвался Иешуа. — Это реально. Но всё, что ты сделаешь дальше, пусть зависит только от тебя. Что ты хочешь, игемон? Его окатило дрожью, которая давно уже не посещала его тело — дрожью предвкушения и желания, нашедшего, наконец, выход. — Я хочу подарить тебе любовь и согреть твоё тело, — тихо и твёрдо сказал Пилат, чуть отодвигая Иешуа от себя. — Я чувствую, ты дрожишь до сих пор. Я приказал приготовить термы. Ты позволишь мне?.. Иешуа кивнул с улыбкой и, высвободившись из объятий, встал. Потянул Пилата за руку, спросил: — Ты же пойдёшь со мной? — и совсем выбил почву у него из-под ног. В термах уже была наполнена горячей водой купальня, и пар низко стелился над водой, словно утренний туман. Слуги разожгли огонь под лампами с ароматическим маслом и прогрели жаровни. В помещении было тепло и душно от водяного пара — ничего идеальнее для холодного дня ещё не придумали. Иешуа кинул на Пилата нечитаемый взгляд и, отступив на два шага, сбросил с себя тунику, оставшись в одной набедренной повязке. Он был худ, тело его было телом учёного, а не воина, и загоревшая под солнцем кожа на плечах на груди становилась белой, как мрамор. Он не был прекрасен, Пилат видел куда более совершенные тела, но он был желанен — желаннее всех людей в мире! Пилат подошёл к нему широким шагом, разматывая на ходу тогу. Ткань с шорохом упала на пол ровно в тот момент, когда он положил руку Иешуа на бедро, притягивая к себе, и запустил пальцы в складки нательной ткани, ещё не касаясь кожи, лишь наслаждаясь осознанием того, что сжимает его в своих руках, а Иешуа — улыбается. Иешуа положил руки ему на плечи, спустился кончиками пальцев по груди, оставляя на кожа прохладный след и заставляя дышать чаще, но смотрел только на него, глаза в глаза. Он тяжело дышал, худые ключицы вздымались и опускались — Пилату казалось, что дышат они в унисон, отдаваясь эхом друг в друге. Пальцы спустились по животу и замерли под пупком, на краю набедренной повязки. — Ты хочешь этого? — спросил Пилат, давая себе и ему последний шанс остановиться. Он балансировал на грани, и, раз сорвавшись, уже не смог бы контролировать себя. — Хочу ли я согреться в твоих объятиях, игемон? — спросил Иешуа с усмешкой, и пилат почувствовал, как его пальцы проворно распутывают повязку на его бёдрах, высвобождая напряжённый пенис. — Хочешь ли ты моей любви? — прорычал Пилат, сминая в кулак ткань на бёдрах Иешуа и перехватывая у своих бёдер его тонкое запястье. — Хорошо ли ты подумал? — Мой игемон, — выдохнул Иешуа, прикрыв глаза, и Пилату показалось, будто он собирает в кулак всё терпение, что у него есть. — Я ведь уже сказал… Он замолчал и, подавшись вперёд, прижался к Пилату всем телом: грудью, сердце в которой билось, словно птица в клетке, мягким животом, покрытым тёмным густым волосом, восхитительно твёрдым пенисом, который явственно говорил: да, да, игемон! Пилат не сдержал стона, и в то же мгновение подхватил Иешуа на руки, чтобы вместе с ним погрузиться в обжигающую воду. Как и когда Иешуа поцеловал его, Пилат понял плохо. Вот он пытался удержать на поверхности воды его тело, а вот Иешуа вывернулся, словно танцовщица из покрывала, обхватил его ногами за талию и приник к его губам в голодном поцелуе. Пилат прижал его спиной к стенке купальни и подхватил ладонями под ягодицы, осторожно погладил в промежности и тут же убрал руку, скользнул ей вверх по бедру Иешуа, по животу и груди, игнорируя пенис — и его, и свой собственный, мучительно зажатый между их тел. Поцелуй их стал медленным, уже не жадным, но изучающим, и он с головой погрузился в него, полностью отдался процессу познания. С Иешуа невозможно было иначе. Он был рождён для познания — во всех возможных смыслах, и кто таков был Пилат, чтобы пренебрегать его предназначением? Он оборвал поцелуй, чтобы исследовать тело Иешуа губами. Забыл о собственном удовольствии, запоминая, как прикасаться к нему, чтобы Иешуа не мог сдержать стонов; чтобы выгибался ему навстречу и впивался ногтями в спину; чтобы не мог выговорит слово “игемон”, оглушённый наслаждением. — Подожди, игемон, подожди же, — голос Иешуа не слушался его и дрожал. Он дотронулся до затылка Пилата, не решаясь вцепиться в волосы, когда губы Пилата достигли паха Иешуа. Пилат на секунду испугался, не притопил ли он его в порыве страсти, но нет, голова Иешуа лежала на бортике, а сам он, растянутый по поверхности, судорожно хватал ртом воздух вовсе не оттого, что нахватался воды. — Что с тобой, мой Иешуа? — спросил он, не спеша убирать руки, но послушно остановившись. — Я сделал тебе больно? — Нет, нет, — Иешуа прикрыл глаза, качая головой. — Я просто не ожидал, что будет так… Так мощно и хорошо. Так пугающе хорошо, игемон. Понимание пришло вспышкой. Пилат снова прижал его к борту, вжался в него всем телом, зарылся в волосы пальцами, заставляя откинуть голову и посмотреть на себя: — Неужели ты никогда прежде не знал такой любви? — тихо спросил он, почти касаясь губами губ Иешуа. Тот смущённо и тихо улыбнулся, как улыбался всегда, когда обнаруживал себя не знающим чего-то. Пилат изучил его достаточно хорошо и знал, что неопытности своей Иешуа никогда не стыдился, но смущался, словно его заставали за врасплох. Может, так оно и было на самом деле? — Я надеялся, ты мне покажешь, игемон. От его непосредственной прямоты и доверчивости голова шла кругом. Пилат совсем не понимал, как Иешуа дожил до своих лет таким простым и беззаботным. Что утех не знал — это ладно, где бы ему наслаждаться утехами, бродяге из Галилеи? Чудо, что не обидел никто… Хотя нет. И обижали, бывало: сам же Пилат едва спас его от мучительной смерти на кресте. — Я покажу тебе, — пообещал Пилат, коротко целуя его губы. — Хорошо, что ты успел сказать мне до того, как я взял тебя. Но ты зря остановил меня. Тебе и должно быть хорошо, мой Иешуа, и нечего здесь пугаться. — А тебе, игемон? Разве не должно быть хорошо и тебе? — Мне хорошо, — уверил его Пилат. Его пенис успел опасть, но это лишь значило, что теперь он может дольше прежнего ласкать Иешуа, не отвлекаясь на собственную плоть. — Покинем воду, и я покажу, как я могу любить тебя. Они выбрались из купальни во влажный и тёплый воздух, наполненный тёплым паром и ароматом масел. Пилат подвёл Иешуа к низкой кушетке у стены, уложил на неё, жадно оглядел его мягкое распаренное тело, покрытое капельками воды, и склонился над ним, собирая эти капли языком. — Я хотел взять тебя там, в воде, — сказал он Иешуа на ухо, нависая над ним, и тот задышал тяжелее, но не двинулся с места, завороженно глядя в никуда. — Это очень изысканное удовольствие, и может быть, скоро мы попробуем и его. — Мы ещё можем вернуться. — Сейчас лучше остаться здесь. Доверься мне и ни о чём не беспокойся, — Пилат провёл губами по его шее, спустился дальше, на грудь и живот, и, наконец, снова добрался до паха. Пенис Иешуа тоже опал, но в этом не было ничего непоправимого. Он приласкал его губами и языком, и наслаждался звуками тяжёлого дыхания, когда плоть Иешуа затвердела снова. Пилат вобрал его так глубоко как смог, после выпустил, чтобы облизать головку, и продолжил исследовать Иешуа так, как могли лишь любовники. От мысли об этом, о том, что Иешуа доверился и открылся ему с этой стороны, в животе у Пилата потянуло, и пенис снова начал твердеть, требуя внимания, и Пилат снова потянулся вверх, к лицу Иешуа, метавшегося по кушетке и не знавшего, куда себя деть. — Игемон!.. — прохрипел он, обхватывая Пилата за шею и целуя его губы. — Я хотел бы двинуться дальше, — выдохнул Пилат между его поцелуями, волнуясь, словно в первый раз. — Обещаю, что не причиню тебе боли. — Ты ни разу не причинил мне боли, — тихо сказал Иешуа, ловя его взгляд. — Я верю тебе. Пилат дотянулся до столика рядом с кушеткой, нашёл на ощупь бутылёк с маслом, которое втирали в кожу после купания. Иешуа следил за ним, тяжело дыша, и Пилат подумал: как же глуп он был, решив, что Иешуа не прекрасен. Сейчас, разгорячённый и обласканный, доверивший себя в руки Пилата, он был прекраснее любого воина с идеальным телом, и по-прежнему из всех людей в мире самым желанным. Пилат, верно, сошёл с ума от его близости, но не жалел об этом ни секунды. — Повернись ко мне спиной, мой Иешуа, — попросил он, ложась рядом на бок и опираясь на локоть, и прижался губами к его плечу. Масло, пролитое на ладонь, сильно пахло сандалом, и голова кружилась ещё сильнее прежнего. Пилат умаслил свой пенис, а затем осторожно прикоснулся пальцами к ягодицам Иешуа и провёл пальцами между ними. Иешуа ахнул и напрягся, но Пилат уже убрал руку, чтобы добавить масла и нанести его Иешуа на бёдра изнутри. — Сожми свои ноги, мой Иешуа, — попросил Пилат, обхватывая его за бедро и придвигая к себе. Иешуа посмотрел на него через плечо и тоже вцепился в его бедро. Пенис Пилата лёг между ягодиц и, повинуясь первому движению, скользнул между бёдер Иешуа, и это движение отдалось облегчением во всём теле. Пилат двинул бёдрами снова, а после едва сообразил взять в руку пенис Иешуа, прежде чем отдаться на волю тому древнему чувству, что давно уже билось внутри него, не желая терпеть. Наслаждение нахлынуло на него, заставив тело сжаться в спазме, а после расслабиться, и он рухнул задыхаясь на Иешуа, придавив его к кушетке. Рука Иешуа на его бедре ослабила хватку, но совсем не исчезла — он чувствовал осторожные поглаживания, и сердце наполнилось нежностью. Он уткнулся носом в волосы на затылке Иешуа, вдохнул запах его волос, и попробовал было сдвинуться, но вдруг понял, что рука его всё ещё сжимает плоть Иешуа, и плоть эта отчаянно тверда. — Сейчас, мой Иешуа, — пробормотал Пилат, убирая руку и тяжело поднимаясь. — Позор мне, но я сейчас всё… — Всё хорошо, игемон. Мне было… — выдохнул Иешуа, пытаясь подняться следом, но тут же был взят за плечи и уложен на спину. Пилат накрыл его тело своим, обхватывая ладонью пенис, и впился в его губы. И не было в его жизни момента прекраснее, чем тот, когда он поймал поцелуем стон Иешуа в момент наивысшего наслаждения. В тот день они ещё много времени провели в термах, смывая с себя семя и масло и снова пачкая им друг друга. Пили горячее вино, от которого сильнее кружилась голова, и Пилат начинал сомневаться, что и завтрашний день будет хорош для работы, но ни о чём не жалел, только любил Иешуа всем сердцем. — Хочешь ли ты прийти на ночь в мои покои? — спросил он только. Иешуа согласно кивнул: — Хочу, игемон. Но не могу обещать, что это навсегда. Пилат взял его руку и прижался губами к ладони. Он всё понимал. Атмосферные примечания: [1] Таблинум — просторный зал в доме римлянина*; кабинет хозяина, где тот хранил документы и принимал посетителей. [2] Атриум — крытый двор со световым колодцем. [3] Кубикула — жилые помещения в доме римлянина, чаще всего спальни. [4] …приготовить горячее до ужина — если верить вики, обед не был главным приёмом пищи в укладе жизни знатных римлян. На обед скорее перекусывали и дожидались ужина в четыре часа пополудни. [5] Биклиний — комната для приёма пищи с двумя ложами напротив друг друга. Есть также триклиний, в нём ложа составлены буквой “П”. [6] Овидий — известный древнеримский поэт. В 8 г.н.э. император Октавиан Август внезапно сослал его в город Томы на Чёрном Море. Причина этой ссылки так и осталась невыясненной, историки предполагают, что Овидий стал свидетелем какой-то неприятной для императора ситуации. В 14 г.н.э. Октавиан Август умер, но пришедший ему на смену император Тиберий не спешил возвращать поэта из ссылки, где Овидий умер в 17 году, очевидно, нереабилитированным. (Если автор не прав, поправляйте) [7] Пенула — это узкий плащ без рукавов, который застегивался спереди. Это была и мужская, и женская одежда. * Резиденция Понтия Пилата, согласно Булгакову, находится в Кесарии Стратоновой, это на территории современной Палестины. Однако автор предполагает, что столичные привычки и образ жизни вполне расползались вслед за императорскими представителями, поэтому дом Пилата взят типичный римский.