Единственный друг. Единственный враг

Бесконечное число вариантов грядущего обрушиваются на него, как только он открывает глаза поутру. Он почти привык. Бесконечное число вариантов того, как все могло бы пойти, прими он не то решение, а иное, сыплются следом. Обыденность, почти скука. Хотя… Почему почти? Скука и есть. Он был готов биться. Он был готов сгинуть. Он был готов к любому варианту развития событий, где умирает, пасует, сдается, проигрывает. Но он победил. Теперь он восседает в своих покоях и слушает то, что никогда не планировал слышать. От той, кого никогда не хотел бы знать. Но он сам лично предложил бывшему императору взять его дочь в жены, а потому Пол выпрямляет спину, усилием воли прекращая поток мыслей о миллиардах путей впереди, сосредотачиваясь на настоящем, в котором певучий, слишком торжественный голос его жены говорит о нем. — Он был воин и мистик, вурдалак и святой, лис и воплощенная невинность, рыцарственный, беспощадный, не бог, нет, меньше, но и не человек, а высшее существо… На словосочетании «высшее существо» он морщится. Фраза звучит так громко, что Пола невольно передергивает, и его супруга замечает это. — Что не так, муж мой? — спрашивает Ирулан, аккуратно вкладывая закладку меж страниц, прежде чем полным достоинства жестом закрыть свои записи. Он не знает, что ответить на ее вопрос. Лис? Невинность? Не человек, но и не бог? Глупость, какая же несусветная глупость! Зачем он вообще слушает все это, зачем согласился? Зачем она создает эти летописи? Его мать однажды сказала, что это занятие — все, что осталось его жене. Утешение в писательстве — единственное из приятного, что она может найти в этом вынужденном династическом браке, а потому он улыбается так приветливо, как только может — сухо, невозможно сухо и высокомерно вообще-то, снисходительно, как и подобает победителю — и кивает ей. — Все так, — только и отвечает Пол, а потом спохватывается и уточняет любезно, как хороший муж, которым он обещал себе быть, — может ли рыцарь быть беспощадным? Что значит рыцарственность, по-вашему? Не то чтобы этот разговор нужен ему, не то чтобы он не знает всего, о чем только хочет спросить, но брови на круглом миловидном лице его жены сходятся на переносице, а пухлые губы складываются в очередную банальную… — О! Я убеждена в том, что внутри каждого из нас противоборствуют два полюса, две сущности вступают друг с другом в схватку, и… — И кто же из них побеждает? — он не выдерживает, не может не перебить и не спросить. Вопрос неверный сам по себе, и не существует для него правильного ответа. Он точно знает это. Знает ли его супруга, принцесса крови, интеллектуалка, воспитанница Бене Гессерит? Наверняка. Но почему-то изображает из себя наивность, которая сама может только спрашивать — не отвечать. Ирулан такая раздражающе покорная! Согласная, готовая ответить, промолчать, рассказать о своих литературных изысканиях по требованию и уйти по мановению руки. Последнее ему приятнее всего. Последним он пользуется неприлично часто. — Прошу меня простить, супруга, — произносит он, не дожидаясь ответа на свой же вопрос, и одним быстрым, но плавным движением поднимается из глубокого кресла. — Меня ждут дела. Теперь, стоя совсем близко к окну, краем глаза Пол видит верхушки пальм, раскачиваемые ветром. Зрелище по-прежнему коробит. Эти пальмы там, среди сухого песка, скал и невыносимой жары Арракиса в его нынешнем виде, столь же чужеродны, сколь и Ирулан, расслабленно сидящая на софе в его личных покоях. Впрочем, от расслабленности не остается и следа, как только Ирулан понимает, что ее общество более не уместно. Понимает ли она, чьего общества так страстно желает ее супруг? Об этом лучше не думать — ответ может не понравиться. — Конечно, — только и говорит она, совсем чуть-чуть наклоняя голову и так же едва заметно улыбаясь. — На всякий случай оставлю вам мои записи, вдруг пожелаете продолжить чтение позже. Ирулан грациозно встает со своего места, кладет стопку исписанных листов на стол, а потом бесшумно уходит. И он остается один. Считает до ста, закрыв глаза — а стоило до трехсот хотя бы — затем открывает верхний ящик своего письменного стола и вытаскивает оттуда кинжал, который когда-то — несколько месяцев назад всего, но, кажется, будто в другой жизни — принадлежал Фейд-Рауте. Пол победил его, сразившись на дуэли, которая должна была закончиться смертью одного из них и остановить кровную вражду между Харконненами и Атрейдесами. Не остановила, притормозила только. Потому что его противник — последний представитель своего дома — остался в живых. Был оставлен в живых им самим. Стоило невероятных усилий объяснить решение не убивать единственного Харконнена Гарни Холлику, Стилгару и другим его людям, которые спустя много месяцев все еще продолжают задавать вопросы. Но еще труднее выносить незаданные вопросы матери и сестры. Он и сам до конца не знает, зачем пощадил Фейд-Рауту — видения о нем никогда не посещают Пола, и это тревожит больше, чем присутствие в Арракинском дворце единственного выжившего наследника некогда великого дома. Пол выходит из своих личных покоев, сжимая в левой руке кинжал, завернутый в грубую ткань, и дает личной охране знак не следовать за ним. Те стражники, что приставлены охранять Фейда-Рауту, исчезают без вопросов столь же быстро, по мановению руки своего императора. Когда их шаги стихают во тьме коридора, он оправляет мундир, проверяет собственный крис-нож у пояса и свободной рукой открывает дверь. По обыкновению, Фейд-Раута заговаривает первым, сразу, как только Пол оказывается внутри. — Атре-е-ейдес, — тянет его пленник и за привычной скукой в голосе Полу внезапно слышится то ли нетерпение, то ли извращенная радость от этой встречи, не первой и — о, как он надеется на это! — не последней для них. — Снова ты. Да по тебе можно часы сверять. Фейд-Раута по обыкновению даже не оборачивается, когда он входит в комнату — все так же лениво смотрит в крошечное окно, открывающее взору лишь безграничную гладь песка, да небольшой кусок серебристого неба Арракиса. К счастью, отсюда не видно пальм. И Полу даже дышится легче. — Для тебя, Харконнен, — ваше императорское величество. — Для меня — Атрейдес, — с нажимом отзывается Фейд-Раута голосом, в котором все отчетливей звенит неясное предвкушение. — Именно поэтому ты и здесь. По-о-о-ол. Ему, Муад`Дибу, Усулу, Квизац Хадерачу, суждено знать все, что грядет, и что уже давно стало пылью прошлого, но почему-то здесь, в маленькой комнате с голыми стенами и неровным каменным полом, насквозь видят именно его. — Бедный, бедный Пол, — продолжает Фейд-Раута, наконец оборачиваясь, и хищная улыбка расползается по его бледному острому лицу, осунувшемуся за месяцы этого странного бессмысленного плена. — Как же тебе, должно быть, скучно живется в этом дворце. Враги побеждены, друзья — и того хуже — превратились в последователей. Каждое слово правды мурашками бежит по позвоночнику и горячим томлением собирается внизу, обнимая, как руки воина обнимают рукоять клинка. — А ты все так же болтлив, Харконнен. Ничему не учишься, — наконец заговаривает Пол, не отрывая взгляда от своего противника. — Но я тебя понимаю. Ты говоришь, что мне скучно, но разве не похожи мы в этом с тобою? Разве не больше у нас общего, чем должно быть? Продолжая смотреть, он расцепляет руки за спиной, и протягивает их вперед, так, чтобы взору Фейд-Рауты предстал сверток, лежащий в них. Тот смотрит недоверчиво, пытаясь за плотной серой тканью разглядеть, что же принес ему Пол. Небрежным движением одной руки Пол откидывает ткань, скрывающую обоюдоострый изогнутый кинжал, и Фейд-Раута понимает, что перед ним. Пол видит это по расширившимся зрачкам и потемневшему взгляду, но вопрос все равно почему-то срывается с его языка — Что это? — Твой клинок. Тогда, во время нашего боя, все пошло не так. Слишком большие ставки, слишком много зрителей, чужое оружие… Он не успевает договорить — Фейд-Раута разражается смехом. Но Пол терпеливо продолжает держать кинжал на вытянутых вперед руках — как самую хрупкую драгоценность, как ритуальное подношение. — Ты считаешь меня идиотом, Атрейдес? — спрашивает Харконнен, отсмеявшись, и Пол вздыхает, понимая, что сейчас ему предстоит объяснять простые вещи, точно он говорит с ребенком. — Лезвие отравлено! — Нет, — просто отвечает он. — Ложь и предательство — твой удел. Я просто хочу хорошего боя. Я… — Дурак, — заканчивает Фейд-Раута за него и выхватывает наконец оружие у него из рук. С минуту он просто изучает Пола взглядом, медленно наклоняя голову то вправо, то влево. — Ты — дурак, если думаешь, что выйдешь отсюда живым, вложив клинок мне в руки и отпустив охрану. Или не дурак… Быть может, просто… Пол смотрит на него внимательно, напряженно ожидая окончания фразы и медленно пробираясь правой рукой к своему крис-ножу, закрепленному на поясе, и фраза летит вперед вместе с выпадом руки с зажатым в ней кинжалом. — …псих! — кричит Фейд-Раута, атакуя. Этот крик отдается вибрацией в теле, пока в голову медленно заползает долгожданная пустота. С каждым звонким перекрестьем двух клинков, с каждым воинственным кличем из уст противника, с каждой его хищной улыбкой знания обо всем покидают Муад`Диба, а сам он перестает существовать. И Полу Атрейдесу, единственному сыну и наследнику герцога Лето и леди Джессики, Полу, не желавшему никогда ни власти, ни господства над империей, ни джихада, все вдруг становится кристально ясно. Он понимает, почему не убил Фейд-Рауту, хотя возможность закончить многолетнюю канли была такой заманчивой. Понимает, почему не убьет сейчас. Понимает, почему и сам не будет убит. По крайней мере, сегодня. Сейчас. — Ты не убьешь меня, — озвучивает он свои мысли, пока Фейд-Раута кружит вокруг, примеряясь к новой атаке. — Ты говорил, что мне скучно, что у меня не осталось ни друзей, ни врагов, но разве не похожи мы в этом? Посмотри на себя — друзей нет, врагам больше не интересен. Внутри Пола ревет буря. Такой силы, что способна навсегда похоронить столицу под песком. Но снаружи он — само спокойствие, штиль на море родного Каладана. Чего не скажешь о Фейд-Рауте. С последними словами, сказанными Полом, его лицо перекашивает от гнева, и он снова, как дикий зверь, кидается вперед. Пол меньше его, легче и быстрее. Следя за началом выпада рукой, он подныривает под нее, попутно рассекая голую кожу на боку противника, и оказывается позади него. Несколько мгновений, пока Фейд-Раута оборачивается, а потом будто бы в недоумении проводит по боку рукой, собирая выступающую там кровь, Пол смотрит на него. Как странно, до этого самого момента он и не замечал, что Фейд-Раута полуобнажен, одет в одни только легкие штаны, а теперь видит это. Смотрит. Любуется. Его широкими плечами с перекатами мышц под кожей, вздымающейся грудью, крепкими руками и узкими бедрами, босыми ногами, бесшумно переступающими по холодному камню. Собственная одежда вдруг ощущается такой тесной, такой чужеродной на нем. Он поддевает пальцами свободной руки верхнюю застежку мундира и расстегивает ее. Новая атака и последовавшее за ней ранение не удивили бы его противника больше. Пол видит, как на лице Фейд-Рауты гнев сменяется недоверием вперемешку с заинтересованностью. Возможно, он думает, что Пол не в себе, возможно, решает использовать эту заминку, чтобы схитрить и атаковать — ему все равно. Одно Пол знает точно — никто не умрет сегодня. А потому он усталым размашистым движением отбрасывает свой крис-нож в сторону и двумя руками расправляется с оставшимися застежками. Фейд-Раута громко дышит носом и по мере того, как успокаивается его вздымающаяся от тяжелого дыхания обнаженная грудь, хищный оскал все ширится на непривычно раскрасневшемся лице. Он выглядит пугающе, но не Полу его бояться. Они оба тяжело дышат, поединок отобрал много сил, непропорционально много для того, сколько и как они бились. Больше танец, чем бой. Больше разговор по душам, чем крик. Больше игра, чем вопрос жизни и смерти. И он продолжает играть. — Фримены верят, — начинает Пол, откидывая мундир и принимаясь за нижнюю рубашку, — что клинок, который достали из ножен ради боя, должен познать кровь противника. Я ранил тебя… — Я не фримен! — Фейд-Раута перебивает его, не желая слушать, но Пола это не останавливает. — …ты меня — нет. И потому не можешь убрать его в ножны. Фейд-Раута презрительно хмыкает и кривится в показном отвращении, но Пол не обманывается — в глубине светлых глаз напротив он продолжает видеть ту же самую заинтересованность. Она наступает на него, как пески Арракиса наступают на города и дворцы, поглощая их, стирая из летописей и людской памяти. И Пол готов быть поглощенным, разрушенным, разграбленным… Побежденным. — Давай, — почти на грани слышимости говорит он, расправляясь теперь с рубашкой. — Пусти мою кровь. И покончим с этим. — Точно псих, — так же тихо произносит Фейд-Раута, не уточняя, с чем именно собирается покончить Пол. Чистое восхищение в его голосе заставляет Пола задрожать почти ощутимо. Он может контролировать все физиологические процессы своего организма, но сегодня он отпускает контроль. Левая ладонь Фейд-Рауты вся в крови, а правая продолжает сжимать клинок. Он подходит к Полу так близко, что в какой-то момент шею обдает горячим дыханием. В этот же самый миг холодный металл касается обнаженного живота, заставляя напрячься. А они, действительно, похожи — Фейд-Раута тоже играет — не режет, только медленно ведет кинжалом вверх, к горлу. Когда до сонной артерии остается всего ничего, Пол ловит его взгляд и высовывает язык. Движения Фейд-Рауты замедляются настолько, что даже силовой щит не помог бы Полу защититься от него, и чем медленнее ползет клинок вверх по шее, очерчивая линию подбородка и приближаясь к губам, тем быстрее стучит сердце. Тишина в комнате стоит такая, что Полу кажется, что он слышит, как клинок рассекает его язык медленным ровным росчерком, а сразу после — почти неслышный вздох. Фейд-Раута сдерживает себя зачем-то, и Пол искренне не понимает, зачем. Наверное, он еще верит в иллюзию контроля, еще делает вид, что ему все равно, еще убеждает себя, что все, чего он хочет — это убить кровного врага. Кровь с порезанного языка стекает вниз по подбородку, пачкает грудь, живот и штаны, в которых становится невыносимо тесно. Фейд-Раута ловит ее левой рукой, размазывая по шее и скулам Пола, который теперь ощущает его ладонь на своем лице и льнет к ней в поисках более близкого контакта. — Не боишься, что проиграешь? — спрашивает Фейд-Раута, почти любовно поглаживая большим пальцем по щеке, рисуя причудливые красные узоры на гладкой белой коже. Пол сглатывает собственную кровь и обхватывает ласкающую его руку ладонью. Смотрит так, будто этот короткий миг между ними и есть правда — единственный возможный вариант развития событий, с самого начала ведших в эту самую точку. Сегодня видеть другие и даже думать о них невыносимо. — Мне хватило выйти победителем в нашем прошлом бою, — шепчет он почти в губы Фейд-Рауты, и те размыкаются навстречу его словам. — Этот я планирую проиграть. Поцелуй, с которым после этих слов набрасывается на него Фейд-Раута, больше похож на способ убийства, чем на проявления желания. Скорее продолжение боя, чем нежность, скорее попытка причинить боль, чем необходимость превосходства. Их поцелуй сравним для Пола с ездой на Шаи-Хулуде. Он даже ощущает себя так же — едва стоит на дрожащих ногах, дышит с трудом, захлебываясь кровью вместо ветра, цепляется за обнаженные плечи и отдается, отдается, отдается тому, что должно случиться. Их языки сплетаются, изучая, зубы ранят, и привкус железа все наполняет рот, пока горячие ладони блуждают по телу, даря то ли наслаждение, то ли уколы боли. В правой руке Фейд-Раута все еще держит нож — он сейчас где-то в районе плеча, и прикосновение холодного металла к разгоряченной потной коже возбуждает так сильно, что хочется кричать. Не разрывая поцелуй, Фейд-Раута ведет его спиной вперед и отстраняется резко, только когда лопатками Пол упирается в холодный камень. Лезвие начинает свой обратный путь — от плеча вниз, по груди, легко задевая сосок, и спускаясь к дорожке темных волос, убегающей под пояс черных брюк. Фейд-Раута рассматривает острие своего кинжала, упирающегося в пах, так, будто видит его первые, будто впервые понимает, что сейчас произойдет. Он дергает застежки брюк резко, разрывая плотную ткань, и запускает руку туда, где так горячо и уже так влажно. Металлические стежки со звоном падают вниз, и в голове у Пола тоже стоит звон — непрекращающийся. Он не может сдержать стона, когда ладонь Фейд-Рауты накрывает его член и медленно, словно пытая, водит большим пальцем по мокрой от смазки головке. — А ведь ты мог бы быть моей женой, Атрейдес, — произносит он после затянувшегося молчания, рождающего в голове самые непристойные мысли. — Если бы твоя леди-мать выполнила данные ей указания. Хотел бы этого? — Нет, — отвечает Пол, наслаждаясь змеиным прищуром светлых глаз и мимолетным непониманием во взгляде его уже-почти-любовника. — Так слаще. Фейд-Раута — рептилия. Смертельно опасная, хищная. Змея, готовая наброситься в любую секунду. Набрасывающаяся, чтобы растерзать. Вот и сейчас Полу кажется, что его скорее пытаются задушить, чем целуют. Но как же ему это нравится! Укушенный язык снова кровоточит, руки, сжимающие одновременно шею и ягодицы, причиняют боль, и все это вовсе не напоминает Полу ту вынужденную близость, которую он познал в браке. В какой-то момент Пола грубо разворачивают лицом к стене, и тяжелая рука ложится ему на щеку, удерживая на месте. Жест бессмысленный, ведь Пол не собирается убегать, а мысли о том, что это закончится, отдают на языке горечью, мешающейся с привкусом металла. — Слаще, говоришь, — шепчет Фейд-Раута ему на ухо, и руки тут же покрываются мурашками, — посмотрим, передумаешь ли ты после всего, что я собираюсь сделать. Считай. Первый порез где-то в районе лопаток почти безболезненный. Он — хоть что-то. Хоть какое-то продолжение той затянувшейся игры, которую ведут в этой маленькой комнате, отрезанной от всей Империи, два человека. И Пол считает. — Один. Кровь течет вниз, щекоча, и волоски на его теле встают дыбом. За первым порезом следуют другие, спускаются все ниже, и он считает послушно — два, три, четыре, пять, шесть. Крови все больше, она заливается за пояс расстегнутых брюк, и как же ему хочется, чтобы их уже не было на нем. Боли тоже больше, но что ему эта боль — он научен терпеть ее. Когда Пол, продолжающий считать по инерции, уже готов произнести «семь», тяжелая рука исчезает с его левой щеки, а кинжал, принесенный им самим и самим же вложенный в руку теперешнего его мучителя, со звоном летит на пол. Он не уверен, что ему по душе прекращение их маленькой игры, но отдаваться на волю другого так приятно и ново, что Пол прогоняет мешающие мысли. Руки, начинающие вдруг размазывать кровь по его спине, снова делают голову такой пустой, что кажется, он может потерять самого себя. А потом эти руки спускаются ниже, туда, где никто не касался его раньше, и нет больше никакой возможности сопротивляться этому желанию — желанию перестать быть собой и только принадлежать кому-то. Пол оборачивается через плечо, насколько может, удерживаемый двумя руками и одним желанием, величиной превосходящим Империю, и встречает взгляд Фейд-Рауты. Во взгляде том — ни торжества победителя, ни усмешки, ни злости, только серьезность, такая неожиданная, такая неуместная для того, кто должен радоваться своему господству, возможному на этот короткий миг. Он способен на многое, но под этим взглядом хочется только закрыть глаза. И он закрывает. Его собственная кровь облегчает проникновение, но это все равно больно. Ничего. Он приветствует эту боль, воспевает ее, шепчет что-то в холодный неровный камень, такой же желто-красный, как планета, на которой они оба застряли не по своей воле. Теперь у их тел три точки соприкосновения — его ладони, упирающиеся в стену, накрывают две другие ладони, его нутро принимает в себя член. И он стонет. И двигается сам. И сжимает ладони в кулаки. И отдается. И не знает, что будет. И знает, что не хочет, чтобы это заканчивалось. А когда это все же заканчивается, отголоски произошедшего ложатся на его плечи короткими быстрыми поцелуями, напоминают о себе холодком, остающимся на разгоряченной коже после рваных выдохов, отдаются болью между ног, которые теперь не слушаются. Он вот-вот упадет, но две руки подхватывают его под локти и вновь вжимают в стену небрежным жестом. Это — не про заботу или нежность. Это — про превосходство, пусть и мнимое, мимолетное, дарованное им самим. Он хочет чаще ощущать его на себе. Удивительно — нет — но в ту же самую сторону, видимо, размышляет и Фейд-Раута, когда своим обычным голосом, ленивым, холодным и отстраненным, произносит: — Когда и если ты придешь в следующий раз, Атрейдес, я убью тебя. Кажется, что прошла целая вечность. Он лежит на постели теперь и начищает свой кинжал грубой тряпицей, в которую тот был завернут Полом. От наблюдения за этими длинными тонкими сильными пальцами, которые совсем недавно были внутри него, снова бросает в жар. Нужно уходить, чтобы не потерять себя окончательно! — Не убьешь, — бросает он, поднимая одежду, и краем глаза следя за тем, как замирает Фейд-Раута, не выпуская из рук клинок. — Я ведь твой единственный враг теперь. Он наспех одевается, набрасывает на плечи мундир — большинство застежек безнадежно поломаны, вот бы не встретить мать по пути в личные покои — и ступает на выход. Серия резких коротких звуков, будто кто-то отрывисто царапает осколком по стеклу, останавливает Пола почти на пороге и мгновение он не может понять, что это. Спустя еще миг он не в силах уже поверить — это смеется Фейд-Раута. Он так не хотел оборачиваться, но сам факт этого смеха настолько абсурден, что Пол позволяет себе поддаться порыву и разворачивается на 180 градусов. Сквозь резкие черты лица Фейд-Рауты, действительно, проступает веселье, и Пол впервые видит все то, что так долго было сокрыто от него. Осознание того, что не давалось ему, ускользало долгие месяцы, как песок Арракиса сквозь пальцы, не давит, но наконец освобождает. Он видит, каким было детство Фейд-Рауты и как повлияла на него смерть отца. Что могло бы быть, не забери его барон Харконнен на Гайеди Прайм. Кем они могли бы быть — действительно, могли бы, даже родись Пол мужчиной — если бы не отвратительная жажда господства барона и все те низменные наклонности, которыми он, как заразная болезнь поражал всех, находившихся рядом. Фейд-Раута продолжает забавляться, не осознавая, что только что произошло, не зная даже, что впервые, сам того не желая, проник в видения Муад`Диба. Отсмеявшись, он открывает рот, и Пол уже знает, что ответит, хотя еще даже не слышал вопрос. — Если ты — мой враг, — начинает Фейд-Раута, указывая на него острием кинжала и изображая удивленную задумчивость, — тогда кто я тебе? — Друг, — немедля отвечает Пол без тени шутки. Эта игра была забавной, но она закончилась. Теперь он — сама серьезность. Господин, император, властитель умов, окруженный адептами и учениками, и так остро нуждающийся в том, кто не будет слепо поклоняться всему, что он делает и говорит. С лица Фейд-Рауты сходит всякая веселость и на миг кажется, что он готов поверить в то новое, что может дать жизнь на этой планете, которую дядя обещал ему на растерзание. Пол набирает в легкие побольше воздуха и кивает медленно, так, чтобы язык его тела нельзя было трактовать никак иначе. — Мой единственный друг.