Не такой, как ты

      — А какой он был? — Артур очень упрямый, когда ему что-то нужно. Весь в деда.       Поначалу Шамраю удается отговариваться-отшучиваться. «Старый». «Крутой». «Лютый». И даже «Не такой как ты», после которого глаза мальчишки коротко вспыхивают такой злостью, что Шамрай прикусывает язык.       Очередная попытка застает его врасплох. Шамрай ищет старые бухгалтерские книги в трюмо, и откуда-то с полки выпадает потрепанная фотография: он сам, тринадцатилетний, как табуретку оседлал малышовый велосипед с боковыми колесиками, и рука Мидаса на его плече — весь он в кадр не попадает.       — Вот такой. — Шамрай протягивает фотографию Артуру. — Он был, понимаешь, повсюду. Большой брат следит за тобой. У него была привычка: протягивать руку тебе через плечо и тыкать в ошибку. Или ловить что-то за секунду до падения.       Шамрай помнит, как по первости с этого замирал — когда большая теплая рука проскальзывала по плечу и подтягивала стоящий на краю стакан, или указывала на выгодную карту в комбинации, или щелкала по веренице домино, чтобы они опрокинулись ровно и красиво, с сухим стрекотом, похожим на звук крутящегося в револьвере барабана. Мидас редко вмешивался в обсуждения, но вступал в разговор, когда нужно было сказать последнее слово — и его все слушали. Беспрекословно расступались, чтобы пропустить в гущу драки, складывали бабочки и вкладывали в протянутую ладонь, отдавали кобуру, чтобы он сам поправил расхлябанный ремешок.       Поэтому так тяжело было осознавать — до сих пор — что его больше нет. Нельзя ведь убить бога, а Мидас богом и был. Нет, он не умер, он просто отвернулся и смотрит сейчас на кого-то другого. Поправляет чужие ошибки, указывает кончиком пальца на пропущенную цифру в долговой книге, придерживает за запястье, выравнивая прицел, направляет дрожащие пальцы, удерживая края расходящейся раны… Но Шамрай скучает, до стиснутых зубов и прижмуренных глаз скучает по ощущению руки, протянутой через плечо.       И когда действительно чувствует ее у самой шеи — дергается, едва не взвыв от напряжения.       — Оу, сорри. — Артур подозревает, что Шамрая это бесит, но от неожиданности всегда говорит сначала на английском. Повторяет. — Прости. Я просто думал фотку повторить. Тупо вышло.       — Не тупо. — Шамраю приходится сжать зубы, но он не злится, вовсе нет. Просто перехватывает дыхание. — Ты его преемник. Теперь это твоя задача — направлять.       — Он так делал? — пытливо уточняет Артур.       — Всегда. — Шамрай надеется ограничиться этим коротким и заткнуться на остаток вечера, но вдруг прорывает, и он говорит, говорит все то же — про карты и домино, про то, как учил его, щенка, накладывать стежки кривой иглой, как этим же жестом, спокойно и уверенно, задвигал его за спину, и как от него пахло табаком и порохом.       Не замолкает даже — просто заканчивается воздух в легких, и он внезапно обнаруживает себя на кухонном табурете, с кофемолкой в руках — видимо, надо было чем-то занять беспокойные пальцы. Артур стоит за спиной, и теперь все вправду как на фото, за исключением абсурдной разницы в возрасте.       — Шам. — Артур кладет руку на плечо, теперь уже медленно и уверенно, но Шамрай вздрагивает все равно. А он, словно почувствовав слабину, добивает внезапным, тихим, почти вкрадчивым: — Или мне лучше сказать «Маугли»?       Шамрай коротко взвывает и тут же сжимает челюсть до скрежета, как под пытками, и это максимальная открытость для человека, который позволяет себе так в открытую…       — Откуда? — Он готов перемолоть собственные зубы в крошку, но слова рвутся из горла.       — Тогда, в машине, у границы. — Пальцы чуть сжимаются на плече. — Ты потерял много крови, бредил. Я понял по тому, как ты смотрел на меня — и не видел.       — А теперь воспользовался. Взял верх. Счастлив? — Какой же он жалкий. Вывозит на остатках самообладания, и бак уже пересох.       — Вовсе нет. — Артур странно спокоен. Растет мальчишка, а он и не заметил. — Тебе это нужно.       Это вовсе не вопрос, и это правда нужно Шамраю больше всего на свете. Какой смысл скрывать? Он даже не успел попрощаться. Он так много всего не успел…       — Скажи… снова, — очень тихо просит он.       Слышит, как за спиной Артур вдыхает — звучит насмешливо, но скорее это Шамрай до последнего не хочет верить в его искренность.       Теплая рука протягивается из-за его плеча и закрывает ему глаза.       — Маугли… — Тихий шепот, такой похожий, особенно сейчас, в темноте. Под веками начинают мелькать яркие вспышки, и он почти чувствует отдаленный запах табака и пороха. — Ты справился. Всё получилось. Я тобой горжусь.       Еще минуту. Он готов вырывать секунды зубами, но этого не требуется.       — Дальше сам, Маугли. Дальше сам. Отпусти меня. Дай. Свободу. Сердцу.       Это ощущается как второе перерождение. Ладонь отодвигается, под веками жжет, как от ветра, и лицо холодят две влажные дорожки на скулах.       — Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, я тебя убью, — хрипло и очень беспомощно цедит Шамрай.       — Я не сомневаюсь, — хмыкает Артур. И внезапно утыкается подбородком в его макушку: жест, которого никогда не было у Мидаса. Что-то новое.