Искренность

— А ведь ты боишься только себя. Уши дрогнули и прилегли на красные волосы. Тишина ласкала слух, пока тихий по природе, но громкий в применении голос не очернил нежность сладкой, укрывшей от мира, патоки звуков. Вернее же их отсутствия. В венах нервно дрожала кровь. — Чувствуешь это так же хорошо, как собственную смерть во снах, А голова тяжелела посекундно, обременяя хрупкую шею, спускаясь ниже на милиметры, но слишком заметно в безвольном теле. Казалось глотку оплели тонкие пальцы, когтями очерчивая слабо заметные кольца Венеры и совсем не торчащий кадык. И тишина вмиг пропахла сыростью старого шаткого дома, где мама пела когда-то колыбель под звон хрупкой посуды, а после, через года, не осталось и памяти о жильцах. Пропахла затхлостью, словно комнату не проветривали никогда и то было вполне логично, ведь окна отсутвовали напрочь. Пропахла напряжением маленького ребёнка, утратившего бумажный кораблик в пустыне зелëных вод. — и разгораешься злобой от осознания собственной слабости. Желваки напряглись, когда серые потускневшие снимки прирученной и обузданной памяти, всплыли яркими вспышками о хриплых утренних эфирах после гула разбитой техники в ушах из-за ночных убеждений о святости. Нет слаще яда, чем искупление, что недоступно — недосягаемо — от рождения, под хохот вышних и гневные тирады, под рокот грома над головой в молитве. И сложенные лодочкой руки будет жечь каждый раз, а голос отца — вовсе не важно святого или кровного — будет убеждать, что рождённые от греха — невиновны в провинности родителей и не несут это бремя на хрупких плечах с зачатия. Вот только там, где должны прощать, должны тянуть свою руку помощи, где поклялись уберечь ослабших, никто не хочет снизайти до искренних, совсем простых, слепленных из обломков города небесного, тех, что поверили в то, что не чувствуют, но чем оправдывают всё хорошее. И это било, как палкой мальчишки во дворе: С эгоистичным мазахистским наслаждением и невинным пустым оправданием. Вызывая улыбку на грани безумия и хриплый выдох залитыми кровью лëгкими. — думаешь, что изменил бы решение, оберни время вспять, но отказываешься принимать, что это не так, Три метра — словно перефирия. Не близко, но расстояние смазано, растëрто акварелью по холсту и измеряется только в секундах. Жизнь после жизни звучит заманчиво только если не воплощается в реальности и не касается тебя даже косвенно. И всё, что сейчас окружает, кажется игрой бурного сознания в коматозе от которого хочется отойти или в жизнь или в небытие. На расстоянии гроба от уровня ног стоит святая святых — падший ангел с сожженными в пепел крыльями и отрощенными заново — уже запачканными в собственном предательстве отца своего и себя отцом. Вот только во взгляде ни грамма жалости о совершённом когда-то. И в отношении чада своего что-то родное, знакомое прошлому, ещё из мира живого. Такое, что встречалось не часто, но если было, то пробирало до холодного пота на смуглом лице. И кажется, будто звали это любовью, но осекаешься в служ произнести догадки, ведь не способны совершенные на такие приземлëнные чувства, а коли способны — не стали бы против Бога идти и сами себе не позволили бы. Хотя, возможно, законы на верху совсем иные. А любовь — это что-то людское. И ощущается сладким трепетом, когда ты в шестом часу утра тихо выходишь из комнаты и видишь в узком дверном проёме в соседнюю, как старики, приложившись лбами к друг-другу, вместе гадают над замудрëнными кроссвордами. Или спускающей в ноги негой, когда улыбка чужая искрена и он в своих убеждениях уверенный, а ты уверен, что он не лжёт совсем. И подчиниться — желание мерзкое, смущающее и слабое по сути своей, но кажется совершенным внутри, не натянутым, а обоюдно сжигающим. Кисло-сладким, как яблоки сорта Антоновка, те, из которых прекрасная шарлотка выходит. — хочешь убить всех, кто видел намёк на твои падения. Размышления казались совсем неуместными. Его читали и делали это очень уверенно, умело, будто только этому и учились все года, что были заперты в обители грешников. Возможно так и было. Но даже улыбка дрогнула в попытке собраться и прервать то, что было известно давно уже. Вот только язык не поворачивался пререкаться и останавливать мелодичный голос из черненных углëм адским губ. «А падший ангел и правда прекрасен» — до этого диалога — себя поправил на «монолог» — оверлод и не обращал внимания на это. Красота — слишком субъективное понятие, угодить всем никогда не получится, как бы сильно не захотелось. Вот только в моменте, совсем ненадолго, совсем мельком и так, чтобы самому не схватиться за мысль случайно, подумалось радио-демону, что Люцифер всем показался бы красивым. Божественно красивым. — Всех и себя самого, но руки слишком слабы, а дух заперт в золотой клетке, Ведь это правда. И клетка его узка до предела, настолько, что дышать иногда становиться сложно и он задыхается в одиночестве и жалости, но не покажет, что это так. А дверца заперта, но что хуже — приварена к прутьям так, что сам он не вызволит себя из ловушки, в которую добровольно спустился. Надменный взгляд владыки смягчается и это отрезвляет, отрезая от гадости скребущего глотку самобичевания, если оно вообще являлось таковым, вот только мягкость становится жалостью и понимание начинает раздражать, словно собаку цепную ребëнок с костью. На красные пальцы, сжимающие микрофон, опускаются чужие в чернильных перчатках темнеющих космосом и обжигающие подобно солнцу. Не зря у ангелов кровь золотая — горячая и желанная на губах и кончике языка. Ей невозможно утолить жажду, она лишь вызовет больше желания и с головой накроет радостью, как самый сильный наркотик из существующих. И ломка, что вполне логично, будет хуже горения в адских котлах, коими пугают детей и юнцов родители, побуждая жить «по-хорошему» — по совету всевышнего и завету. А руки ангела держат крепко, но нежно, ненавязчиво так, что при желании можно вызволиться, вот только не хочется. Игра контраста путает мысли, но их мошкара расступается перед важной по мнению их обладателя — в ужасном и устрашающем правителе ада ещё живëт священное создание, что может — хочет — слышать исповедь и искренне хочет простить и отпустить грехи. И, если честно, подкупает это просто безбожно. — поэтому ты только скалишься и рычишь, но никогда не кусаешь, Эти слова отдаются во рту горечью. Правда кусает не хуже змей болотных. Вьётся по рукам тяжёлыми оковами и тянет вниз, на самое дно мироздания, где материя растворяется в безграничном космосе, где нет ничего, но всё начинается. Спускается по глотке раскалённой лавой и припекает там, где должно быть сердце — живой мотор, казалось, утерянный за ненадобностью. Но, видимо, Аластор просто забыл, что нужно оно не только для перекачки крови и теперь платит сполна за опрометчивое безразличие. Честно? Он знает, что скажут далее, но боится услышать это. — как красивая злая дворняга. Смерть всегда ходила рядом с радиоведущим, порой даже рука об руку и речь вовсе не о смерти от его рук. Запах металла настолько врезался в мозг ещё при жизни, что не смог выветрится даже после её конца, а руки привычно уже подрагивали почти всё время, почти каждый момент. Неуверенность в сладости жизни передавалась воздушно-капельным, дети не видели любви и радости, а взрослые просто не справлялись с насущным. И как итог — развергнулось небо и потянули костлявые руки мертвецы к живым рядеющим щекам слабых, и затащили их в земли холодные, окутав пушистым одеялом трав и мхов. Подростки топились, порой даже буквально, но чаще именно в своих мыслях и чужих словах. Игра света создавала иллюзию радуги, пока солнце не пряталось за тучами, а ведь многим приходилось жить с этим всю жизнь. Ложь питала и питалась сама до тех пор, пока не выходила пред живыми в белом одеянии и не открывала завесу тайности. В конце-концов, Аластор жил в эпоху смертей. Зачем с грешником заговорил владыка — осталось загадкой для обоих. Целостность их общей и взаимной, очевидно, ненависти была разрушена в моменте слабости и истины. Простыни с хрустом рвались под натиском когтей, когда голова гудела чужими голосами, но даже тогда улыбка оставалась перманентно, словно въевшейся краской нарисованная, а сейчас начала дрожать. И хотелось бы верить радио-демону, что в оскале зубастом, но себя убедить не получалось, а потому он лишь опустил голову, пряча хмурость лица за чёлкой. А вот падший горел-читал-надеялся, что глаза винно-красные потускнели не от горечи, а осознанностью и ему не придётся доказывать правоту свою через озеро самоцветов из ран вытекающих. Но, конечно же, он не был глуп никогда. — Грязный и жалкий, но просто потерянный. Чужой смех всегда звучал противно. Искренность веселья теряла весь смысл и концепт в конструктивной критике слова «забава». А ведь там даже не было концепции как таковой. Он отдавался эхом в потёртостях стен и рушил осязаемой ношей на плечах, пока те в ответной реакции опускались до хруста в лопатках и тянули на дно. Реаль была грубее идейной мысли и воображения в грёзах дневных, из-за чего тошно становилось до сгиба вдвое и сгустков желчи с примесью завтрака в руку. Но Аластор был сильнее чужих запретов и высмеивания, так что отвечал тем же. Око за око, как говорится. Внизу же, после суда небесного, а может и раньше, что впрочем не имеет значения, всё стало так просто, что не требовалось человечности более. Вот только здесь всё равно все остались людьми. Забавно было, что никто не понимал и не хотел понимать этого. Закрылись, словно три обезьяны, да только бессмысленно это. Как минимум потому, что идею недеяния зла и отрешённости от неистинного запачкали уже и смысл жеста терялся в пучине грешного, необузданного и страшного. — Готовый отдаться первородному греху, лишь бы начать сначала и поставить на кон бесценок, И лапы когтистые сжимают смертное тело, когда в ответ на, вообще-то искреннее, желание разбудить и вытащить, красные уши отмахиваются от слов, словно от надоедливой мухи. Падший давил не только весом, но аурой и разбавлял водой всё самообладание, и убежать было попросту некуда. Но для себя подметил убийца, что и незачем. Когда окрасились золотом радужки, а голос сильного стал греметь словно над головой, разошлись все швы и нити, что вязали до этого к хозяину души утерянной, потерянной возможно тоже, и показалось, что сейчас, в этом самом моменте, Ал не принадлежит никому. Кусачей улыбкой, с сжатыми до хруста эмали челюстями, разрезает ангел вставший ребром вопрос о силе и спускает второго из затянувшегося мыслительного процесса. Хрипотца садисткого удивительно тихого смеха забавит его самого, потому что мысль о неповиновении разжигает запал и борьба становится неподдельно интересной затеей. Оленьи рога скрипят старым деревом в руках, когда их хозяин ударяется спиной о стену и довольно урчит утробно, сам не понимая что это за мазохистское желание продолжать вникать в суть собственного существования посредством боли. И ведь это почти первая эмоция святого за всё время монолога. Некогда, но больше никогда святого, конечно же. — хотя знаешь заведомо, что ставка не сыграет. «Мылить верёвку не обязательно, если не умеешь это делать. Только выскользнешь из петли в которую с таким упорством забирался» — фраза, случайно брошенная каким-то придурком из жизни ещё прошлой, но подходящая ситуации просто удивительно хорошо. А смысл отпираться уже совсем размыт и схватится за него не получается даже с пятой попытки и потребности ведь даже не чувствуется. Не с этим существом. Ещё при жизни матушка вбила в голову не только нужду в улыбке словно в воздухе, но и то, что замки были придуманы лишь для того, чтобы превращать двери в стены, а зачем вообще? Временное укрытие? Порой, каждому наверное, думалось, что пора закругляться. Уж слишком заигрались и втянулись в это временное пристанище с головой, но уже сомневаетесь в его временности. Разве нет? Вот и Ал считал, что спектакль пора заканчивать, хотя и хотелось показать все навыки мастерства актёрского, что временем были выбиты в нём, словно на плите надгробной. Свою он, к слову, боялся представить. — Просто глупец. И ведь оскорбление вскользь брошенное сотню раз уже было слышанно, да только кличкой стало по итогу и вызвало что-то давно забытое, утерянное за ненадобностью или желанием. И черт бы побрал проницательность светловолосого. Вот откуда ему известно, какие слова въелись под коркой и ждут напоминания о существовании своём, а? Да только рык ответный падший игнорирует и смотрит в душу глазами чистыми, в моменте кажущимися голубыми, но дурман сходит, а с ним и навождение. — Вы не правы, я… Вера в лучшее постепенно разрушает, но в основном оправдывается. «В основном» — к сожалению не всегда. Будучи любимым и желанным, король ада не смел ожидать плохого от чистого (или всё же грязного?) чувства ни секунды. И искренность чужая не вызывала вопросов и колебаний, но по итогу они себя всё же изжили. Изжили их грех. Честно? Люцифер и сам не понял, когда они перестали понимать себя и друг-друга. По-началу всё было просто — они словно читали друг-дружку, не думали над ответами и продолжали ценить искренность не вырубленную даже падением, но потом резко. Всё… Game over. И это очень подбило. Словно дробью соли в ружье старичка сторожа по ноге. Только тут ноги подкашивались не от видимого фактора. Хотелось подняться и дальше идти по «аллеи славы» с этим человеком, вот только судьба распорядилась иначе и, кажется, пыталась указать разные маршруты в навигаторе. А он ведь даже не понимал, откуда знает что это такое. Конец начался совсем грустно — падший начал чаще упоминать, что королева его пугает. Буквально. Она заводилась в пол-оборота, хотя и тухла так-же быстро, но это по-прежнему было страшно. Блондин как-то уже упоминал, что с детства не может спокойно относиться к крикам и агрессии. Настоящим. Вероятно в нежные года запугали, а может что иное — никто из них, по глупости, не разбирался. Они оба вообще как-то забыли, что нужно некоторые вещи прорабатывать. А вот потом началась ложь. И если сначала всё вроде как было приемлемым, то со временем Люцифер начал лгать совершенно глупо и очевидно: путался в показаниях, забывался, натягивал улыбку и противоречил. Тогда уже испугалась Лилит. И это стало точкой. Одной из, если быть корректнее. И откуда Аластор знал об этом — он, радио-демон, предпочитал не думать. Возможно услышал где, а может в глазах чужих видел, но в любом случае в обитель хаоса он спустился уже после падения, иронично, но факт, веры короля. — Бахвальная чернь? Да, именно так. Ты был создан неидеальным, в неидеальном мире и от неидеального творения. Ошибка Творца. Его любовь и его проклятие… Порой правителя накрывало желанием вновь подняться на перефирию свободы и пламени, на границу растертую временем и ложью, на место священно созданное, но в грехах погрязшее и узнать, не спустил ли отец туда псин. Церберов клыкастых, что плоть рвали взглядом, даже пасти не открывая или гончих адских, что догнать могли даже самых быстрых. Потому что в земли Люцифера спустил. Убийц в серых масках, которых почему-то ещё смели ангелами называть. И в последние столетия весь Ад походил больше на геенну огненную, нежели место для грешных душ. А святыня упивалась дарами и свободой, пока дети божьи, в какой-то степени, умирали от рук братьев своих и сестёр. И так забавлял этот страх на месте грязных оказаться, что глотку рвало хрипом вместо смеха, пока по губам и подбородку текло алое густое месиво из грязи и крови. Да только не собирались верхушки прощать и чистить, им проще было избавляться, выжигать, словно дитя в семейном древе, забывать на века тех, чьих имён даже не удосужились узнать. Небеса почти не спускались вниз, чтобы решить эту проблему. Они считали, что люди не способны на сожаление о содеянном и не достойны второго шанса, а потому ад и переполнился, словно чаша отца Священного, что и сам был не прочь поддаться некоторым грехам. А ведь Фемида просила правосудия, да только сама иногда на весы грузики подкладывала, дабы угодить своим братьям и сёстрам. Дабы грязной в их глазах не стать и не показаться живой в конце-концов. — Разбежавшиеся в страхе жуки, под стать огромному эгу, видящие лишь его в зеркале. Фраза услышанная от грешников — «жизнь даёт мне лимоны, так что я сделаю лимонад» — очень смешила владыку, потому что нет. Лимоны не были созданы Богом, их нет в природе. Это то, что вывели искуственно люди. И так забавна была эта параллель, что он даже смирился с подобными высказываниями и только закатывал глаза в усталой иронии. Смертные искали оправдание своей алчности и гордыне, да только смысла было в том столько же, сколько в мушках на лице нарисованных — от природы ни грамма, но люди и в этом придумали что-то. — Но именно так и должно быть. Но почему-то ценностью стали непокорность и пылкий нрав. Его ценностью и для него. И они были даны от природы и выточены временем, за силу же приходилось платить и причём не мало. Он слышал, ещё человеческими на тот момент ушами, о сотнях обрядов для общения не только с богами, но и с ангелами, демонами низшими, но самой сладкой и стоящей казалась сделка с дьяволом. С любимым сыном Бога Всевышнего и его главным предателем, с самыми чистым из грязных и самым грязным из чистых, с упавшем — скинутым — изгнанным из рая ангелом, разбившим чашу весов нечестных и создавшим баланс за счёт своей чести. С Люцифером. С Самаэлем. Ягнёнок слабо лягался копытцами, словно предчувствуя участь свою и мирясь с нею, когда по шерсти нежной и расчëсанной прошлась рука в шелковой перчатке. Живой готовился долго и тщательно, да только обряду не суждено было случится. А оверлорд, уже титулованный, не раз задумывался о том, что было бы, еслиб случился тогда призыв и обменял он душу грязно-болотную, пропахшую сахаром и керосином с лишь слабым, тонким шлейфом цитрусов и корицы (не сто процентов не от ядов внутренних, ведь иногда и миндалём отдавала) на… Что собственно? Он и не помнил уже. Но слабой дрожью мандражной в кончиках пальцев отдавалась мысль о том, что принадлежать он должен был владыке Преисподней и поклоняться ему беспристрастно и беспрестанно, спуская с губ дрожащих молитвы и эпеклесы о Боге своём новом и хозяине. И хохот драл глотку нещадно, а окружающие косились испуганно и раздражённо на него, да только дела до этого грешнику было — что до жертв его при жизни и после неё. — Ты зришь в корень, Аластор, но не веришь себе и это губит тебя. Голубое небо всегда привлекало внимание Ала. Оно будоражило и побуждало на сильные поступки. Или не очень сильные, но значительные. Он питался тем, как оно раскрывается во всех цветах радуги после дождя и блестит в солнечном свете. Он цвëл, как листва на деревьях и зеленел, как трава, зеленью глаз, когда грозы морщились в нём, в этом голубом обители перистых мечтаний. Он видел сны о бесконечном небосводе и забирался на самые высокие крыши, дабы в тишине обсудить сегодняшний день. Оно всегда отвечало грешнику, оно всегда было рядом, очень близко. И пускай оно находилось не над головой, пускай было ниже глаз на долбанные сантиметры, он чувсвовал себя под его защитой, в одеяле его тепла. но в тот день небо ему отказало… Она смотрела с укором и непринятием, кусала губы слегка нервно и понял он, что разочарованно. Она разочаровалась в нём. Впервые. Она узнала, что он убивал. И разверглось небо грозой печальной, опустилось к полу на ватных ногах, колени царапая, но не чувствуя того. И рыдало, словно мать потерявшая сына. Аластор знал, что так оно и было. — Так что ты сказать хотел? Казалось, что разговор был длинный и тяжёлый и что сказано было больше, чем произнесено вслух. Что мысли передавались из головы в голову и сознания объединялись в общий ритм джаза. Ненавязчивого, тихого… Того, что поутру включаешь, пока в турке кипит с шипением кофе, а на сковороде чугунной подгорает завтрак. А ты сидишь на столешнице и в полудреме следишь за тем, как живёт город без тебя. В своём ритме и скорости жизни. Дым сигаретный, серый и пагубно-горький, струится по воздуху играя с ним азартную игру, словно с другом. Они переплетаются, как змеи в гнезде и это кажется слегка забавным на фоне общего недоверия и спешки. Их ненавязчивая полупрозрачность волнует больше, чем грядущее. И теперь на улице тлеет два солнца. Одно поднимается из-за линии горизонта, лаская щеки, как матушка в детстве, а второе греет кончики пальцев отдаваясь в них слабой пульсацией. Тогда время тает, как снег под ногами и совсем не хочется его сохранить. — Я хотел сказать, что вы не правы, И знают оба, что сейчас разойдутся и сделают вид, что ничего не было. Что на вопросы о том, как прошёл час наедине, ответят бред несуразный об одиночестве и игнорировании друг-друга в коридорах пустых. Что не перестанут вести себя, словно дети, продолжат пассивно-агрессивным юмором и гневом искажать мотивы чужие и улыбаться кислотно-гадко, извращая красивые черты лиц. Да только в отражении зеркала всё-равно будет тень висеть за спиной и револьвер держать у виска, крутя барабан. Играючи. Дразня. И возможно когда-нибудь поговорят снова, так, как положено им и нужно, но пока что их лимит исчерпан, а за сим грешник прокашливается и со слабым поклоном говорит: — теперь я боюсь и вас.