Птицы учатся летать кидаясь с выси.

Вообще-то, Сандея раздражают шумные люди. И лезущие под руку, и совершенно его не слушающие, и на все реагирующие со смехом, и.. До сих пор подобное было позволено только сестре. Но это и логично, как может быть иначе? Они росли вместе. Все делали вместе. Учились вместе и друг у друга. До одного момента, конечно, но даже тут – Робин единственная, кому он, порой кажется, простит вообще все, что угодно. Что бы она не сделала, он найдет тому оправдание и убедит в нем остальных. Даже себя. Только сестра не такой человек. Из них двоих она та, кто на самом деле заслуживает летать в бескрайних высотах, даруя людям возможность любоваться ее прекрасным ликом и чарующим голосом. Сандей так никогда не умел: и нравится людям, и оставаться искренним. Всегда приходилось выбирать что-то одно. У главы семьи как такового выбора и не было, как можно догадаться. Авантюрин, очевидно, к чужому неодобрению привык, но это не значит, что оно его не трогает совсем больше. Это видно, если приглядеться: остановить взгляд на нем после лучезарной улыбки, когда большинство уже отвернутся, и увидеть его выражение лица тогда, когда, как он думает, никто не смотрит. Они оба используют улыбку как оружие. Проблема в том, что Авантюрин не догадываться, что вот это неодобрение – вовсе не к нему нацелено. И не его, по большей части, ответственность (также, как по факту статуса вера людей в Сандея – не то чтобы он не заслужил доверия, но ожидания от его действий всегда разнятся с реальностью). Он явно руководствуется мыслью, осознанно или нет, что легче получать тычки в лицо, будучи кем-то другим. Сандей, в целом, согласен с ним. Будучи чем-то другим можно притвориться, что речь не о тебе. Или что люди глупые. Или что ему плевать. Жаль, только, что в его случае это совсем наоборот. Нельзя воспринять на свой счёт те благодарности, что не имеют ничего общего с его истинными желаниями и убеждениями. Но это мелочь. Мало кого подобное волнует. Зарянку волновало. Но со временем даже та разучилась так быстро различать в нем притворство от реальности – все же, колличество времени порознь сказывается. Сандей ее не винит, как уже сказал. Он искренне рад за нее и это действительно все. Никакого детского, эгоистичного желания попросить ее остаться подольше, после фестиваля – если много раз повторять себе, возможно, получится убедить в этом всех, включая себя. Птице, дарованной возможность летать, невыносимо сидеть в клетке. Она может сколько угодно биться о прутья клетки и только сломает о нее крылья. Сандей смотрит на ручного ворона и то, с какой лёгкостью тот взмывает в небо. Ему кажется, что все вокруг могут летать. Или их устраивает перспектива никогда этого не делать. Только он один такой бракованный. Неправильный. Казалось бы – никогда ведь и не делал, нельзя отобрать то, чего не было, а отсутствующее изначально не должно сеять такое чувство тоски. Но оно сеет. А потом он встречает Авантюрина. И это даже больше, чем Робин когда-либо была. В нем желания взлетать – больше, чем он в ком-либо видел за всю жизнь. Даже в себе. Что объяснимо, ведь хотя свободы они оба не имели – их опыт нельзя ставить на одну ступень. Видимо, поэтому тот так рвётся. Сандей думает – это точно ужасная идея. Это худшая идея из всех. Потому что лучше быть с теми, кто не разделяет его желаний, чем с тем, кто полностью их понимает, а после наблюдать, как те уносятся вдаль небосвода, не оборачиваясь. Он не способен быть этому рад, без примеси других, мерзких чувств. Он не способен пережить подобное снова. А он знает: так и будет. Потому что такие, как Рин – обязательно своего добиваются. Они готовы поставить все, чтобы попытаться. Такой была и Робин. Сандей не такой, вовсе нет. Этого не видно, но если заглянуть глубже, копнуть сильнее – становится понятно, что в нем никогда не было и толики той смелости. Это так глупо. Возможно, именно за мысли о том, сможет ли, стоит ли, он и не заслужил подобного. Может, он просто из тех, кому эта свобода не только не по плечу, но и не предназначена. Такое бывает, с таким только смириться. Некоторые птицы не умеют летать – и он всю жизнь был взаперти, без возможности проверить, так что откуда ему знать? Они смотрят на других, и думают, что хотят также, а на практике разбиваются о землю. И лучшее бы уже оставались за решёткой. Отчаяние хуже отравляющей всю жизнь надежды. Хуже ведь? Сандей боится. Узнать, что мечта его никогда не была чем-то возможным. Потому что она – последнее оставшееся из прошлого, из чего-то, где он может быть уверен, что был собой. Но Авантюрин не улетает. И говорит о каких-то глупостях, вроде, «необязательно сразу лететь, можно же и просто пройтись. Для первого раза этого будет достаточно. Для первого раза, вообще-то, достаточно уже хотя бы выйти!». Сандей смеётся. И ловит себя на том, что смех этот не был запланированным. На том, что не чувствует за него стыда. Не тогда, когда Рин смотрит так завороженно. Рин не открывает замок – и Сандей запоздало понимает, почему. Это походит на какую-то шутку. Он выбрал не оборачиваться ко входу с самого начала, чтобы лишний раз не походить глаза и успел забыть, что тот находиться внутри. Какая нелепость. Но выйти стоит хотя бы ради того, чтобы по-настоящему посмотреть на Авантюрина. Не стоит задуматься, почему это движущее желание. Сестра как-то сказала: «Нет почти ничего непоправимого, дорогой брат. Постарайся не мешать раздумьями и планированием своему сердцу – за ними ты не слышишь своих истинных желаний». Он тогда подумал о том, как это поэтично и пафосно. Он только сейчас отдаленно начинает понимать, о чем она говорила. Или, по крайней мере, нашел свой собственный ответ. Рин стоит любых последствий – мелькает где-то на периферии сознания. И это больше не отдаётся какой-то глухой тянущей болью. Несложно отпустить кого-то, если знаешь, что тебя подождут. Если за тобой вернуться. Если чей-то полет становится ключевым в собственной радости – потому что он как никто другой заслужил. Вообще-то, Сандея раздражают шумные люди. И ещё много чего в людях раздражает. Но у Авантюрина вместо насмешливых глаз – радуга ранним утром после дождя. Вместо громкого голоса – мелодия, играющая на одном из его дней рождения где-то в детстве. Вместо приторного запаха духов – аромат домашней выпечки сестры когда-то по выходным. У Авантюрина – сочащаяся искренность ото всюду, где он только есть, что бы не делал. И это не вызывает ни злости, ни зависти. Сандей впервые чувствует на себе солнце, а не только видит его издалека. Сандей впервые ощущает, что может до него дотянуться. Дотянуться, и даже если погорит – возродиться. Как феникс. Как любимая птица из детских сказок Авантюрина. Сандею впервые кажется, что шанс – всё-таки лучше, чем вообще ничего. И что все не так плохо. И грань за пропастью больше не кажется недосягаемой – когда есть уверенность, что протянут руку, чтобы из нее вытащить.