О глазах и чувствах

Сапфировый отблеск глаз Пьера всегда казался Александру чем-то чрезмерно прекрасным. Его глаза серы, почти пусты, равносильны затянутому дождевыми облаками небу над Петербургом, глаза француза — самые яркие блики на голубых алмазах, солнечное небо над Парижем, спокойная Сена. Пьером можно было чароваться вечно, вечно можно было рассматривать его аккуратно подкрашенные глаза, так кстати подчеркнутые. Париж был красив, его воплощение — еще прекрасней, и Александр был так рад, что способен видеть его с какой-никакой, да регулярностью, вечно любоваться, как самой дорогой картиной, ярким месяцем в окружении звезд, драгоценными камнями, кои окружали юную столицу вечно, но Пьер был прекрасней, лучше. Улыбка Сенье тепла, хитра, губы его всегда аккуратно накрашены — Саша всегда замечал это в полной мере, когда помада оставалась на его губах, щеке, шее, а Пьер всяко усмехался, лишь мирно пожимая плечами, как бы давая понять — не знает, что можно с этим сделать, и врет ведь нагло, но не хочет признавать. Пьер одет всегда роскошно, под стать столице империи, и Александру стоило бы брать с него пример, даже если воином Пьер был, зачастую, неудачливым. Плевать-плевать-плевать. Зато Пьер красив, изящен, умен. Он знал много про искусство, будь то картины, литература, архитектура. Париж был сильно старше, но по виду и не скажешь, зато знает про всех все, за долгую жизнь заучил чужие привычки и страхи. У Пьера кровавые революции, частые войны, народ, что никак власть не примет, и вроде это лишь вынуждало насмешливо хмыкнуть — Пьер страдал от этого сильно, и глаза его, прекрасные, чарующие, алели, подстраиваясь мыслям народа, хотя обычно, казалось бы, должны подстраиваться мыслям императора. Пьер проиграл им, но был все так же прекрасен, если не лучше. Кудри его длиннее были, все так же старательно уложенные, но теперь заплетенные в небольшой хвостик голубой лентой — в цвет его глаз. Касания Пьера всегда страстны, горячи, притом нежны и осторожны — француз как-то слишком умело сочетал в себе всю извращенную страсть с плаксивой нежностью. И Александр отчетливо помнит, что у Михаила так сочетать не выходило — что Москва, на деле, из крайности в крайность кидался всяко, как пытался что-то поменять в себе. Наверное, потому они скоро расстались — оба устали. С Сенье обниматься приятно — он нежен и ласков, гладит всегда то по голове, трепля кудри чуть темнее, чем его, то по спине, словно успокаивая. Александру, на деле, плакать хочется всегда в такие моменты, и раньше Саша плакал, потом привык — уже не столь разбивала его нежность Парижа. Сам Сенье, кстати, никогда не плакал, и Романов так и не понял, какова истинная причина подобного — может, его ничего не тревожило. Может, Пьер просто не желал показаться слабым перед младшим. Париж любит целоваться, и Александр не в праве ему отказать — как минимум, его редко когда спрашивали, утягивая за собой подальше от чужих глаз. Александр очень хорошо помнит их первую встречу после отечественной войны — Пьер не терял своего очарования даже после того, как с позором проиграл, выслушивая насмешливые замечания от Лондона после. Наоборот, он стал еще прекраснее, чем было до. Встреча была на балу, и Саша не помнит, под каким предлогом он создавался, но пригласить французов было, несомненно, одним из важнейших пунктов в списке. Тогда Пьер напомнил о своей изящности и грации, лёгкости движений, точности касаний, когда в очередной раз вальсировал с кем-то в центре зала, а Саша взгляда оторвать не мог, и уверен был, что и Сенье не раз разглядывал русскую столицу — Романов слишком много встречался взглядом с ним, осознавал, что даже без слов — сапфировый блеск чужих глаз заставлял смущаться, вспоминая и Тильзит, и их свидания после этого, трепещущие поцелуи, ласковые слова, похвалу, комплименты. Пьер делал так много, и делал слишком хорошо. Тот бал, казалось, был отправной точкой — после него француза вывели из дворца, вынуждая согласиться на разговор: смущённый, неловкий, чувственный. И, пока Романов подобно ребенку спешно тараторил что-то о вновь возникших чувствах, Пьер смотрел на это все неловко, после лишь потрепав Сашу по голове, опять растрепав укладку — как он делал всегда — и примкнув к его губам, уже привычно, почти родно. Александр соскучился, едва ли не изголодался по аккуратным поцелуям, касаниям ласкающим, вновь полупечальному хмыканью Пьера — кажется, помада опять любезно подкрасила губы русской столицы. С Пьером приятно говорить, готовить, читать, гулять, смотреть, встречаться, целоваться, обниматься, танцевать — Пьера приятно побеждать и Пьеру приятно проигрывать, потому что Пьер гордый, но не грубый, как его сосед в лице Лондона, потому что, на деле, Пьера тоже хотелось надломить, но не сломать — заставить его усомниться в собственной силе, но не растерять чванливого самолюбия. Саше нравилось расписывать свои чувства к Пьеру, но никогда и никому их не показывать, неловко слишком. В письмах подобных, которые рано или поздно, но образовали стопку достаточно высокую, чтобы она не помещалась в полке стола, Романов слишком часто писал о глазах француза: о том, что смотрят на него они всегда мягко, а на Лондон — с презрительной насмешкой, как бы вызов бросая; о том, что стоит о жизни Франции заговорить, так они блеск восхищённый приобретают, и правда, что Пьер всегда про страну свою гордо и воодушевленно говорил. В сапфировых глазах всегда сверкала и похоть тихая, заставляя их потускнеть, и ласка слащавая, придававшая им едва ли не опечаленный блеск, и восхищение искреннее. В глазах его читались все эмоции, и все равно Сенье с трудом можно было понять — мало когда истинно-гордой была его улыбка. Стоя на эшафоте он тоже улыбался, но ему было ужасно страшно оказаться под сверкающим лезвием гильотины. Выслушивать про революции Саше было страшно, но его восхищало то, насколько беспристрастно выглядел Пьер, говоря обо всем, что происходило. Пьер в целом восхищал всем — Александр перечислял это слишком много, чтобы без стыда вновь заговорить. Пьера, в свою очередь, в Саше восхищало почти все. Саша был красив — похож на него во многом, но сапфировый оттенок сменился цветом серого жемчуга, который Сенье любил за его простоту и изысканность в одном флаконе — Александр этому описанию очень даже подходил, ведя себя то по-детски весело и наивно, то правда сосредотачиваясь — как великая столица страны, чья армия одолела первого французского императора. Наверное, стоит воспринимать это с позором, но Пьера наоборот это будоражило, восхищало — едва не удивляло, но повстречавшись с юным, но бойким Лондоном, будучи старше его на минимум 300 лет, но едва ли не слабее, его уж перестало удивлять подобное. Конечно, что может удивить столицу, повидавшего жестокость во всей красе только на территории своей страны? Однако Александр был другой. Его глаза не горели жаждой мести, власти — наоборот, были спокойно-миролюбивы, лишь иногда проявляя желание защитить Родину, не более. Лондон жаждал власти и подчинения, был уперт и груб — Пьер ненавидел его; Вена была настойчива и непокорна, вечно ей что-то не нравилось, и они много воевали, хотя не больше чем с Англией. Пруссия тоже не отставала — Берлин вечно жаждал чего-то большего, чем имел — власти, территории, денег, драгоценностей, и потому вечно терял все. Но Александр был иным, и к нему хотелось тянуться, его хотелось захватить, заслужить, завоевать, и подчинить — но не в целях причинить боль, совсем нет. Обласкать, излюбить, получить взаимных чувств. И Пьер, наверное, был слишком жаден, но своего, конечно же, добился.