И снова можно жить

Погода, когда Еремей ушёл из дома, стояла отвратительная: ветрюган, сырость, холод, отчаянье, хоть в болоте утопись. А ведь уже почти половина весны по календарю! Уже весь март прошёл и чуточка апреля! Как жить, если пятого апреля ни намёка на весну, а дома ещё и дядька угнетает? Нет, уж лучше и вправду утопиться! Но погода же Еремея от такого поступка и уберегла: до болота было ещё идти и идти, а бабушкин дом — вон он, уже рукой подать. Хоть зайти да отогреться перед утоплением. У бабушки дом уютный, всюду половики тканые, салфетки вязаные, скатёрки вышитые. Очень трудно оттуда обратно в промозглость тащиться. В конце концов, можно и не топиться пока, погодить. А бабушка и виду не подаёт, что за Еремея переживает. Травяной сбор в чайничек закинула, кипятком залила, стоит у печки над блинами колдует. Уже будто и само собой разумеется, что никуда Еремей не пойдёт, пока не поужинает. — Бабушка, — говорит Еремей, — а правду люди говорят, будто ты ведьма? — Может, и правду. Взлетает над сковородой блин, румяным боком кверху поворачивается. Ладный блин, круглый, радостный, будто солнышко. — Бабушка, а ты ведь дядьку Панкрата не любишь, — говорит Еремей. — Может, и не люблю. Перелетает блин на тарелку, на сковородку кусочек масла плюхается, шипит, пузырится, сверху тесто из половника растекается. — Бабушка, ну наколдуй ты ему сотню жаб в штаны, — просит Еремей. — Аж целую сотню? — смеётся бабушка. — А десятка не хватит? — Нет, бабуль, — мрачно говорит Еремей, — ему сотню надо. Знаешь, как он меня крапивой, когда я светляков по болоту искал! А когда я с сеновала прыгал, он меня в страшном чулане запер! С мышами! — Ишь, бесстыдник! — говорит бабушка, и Еремею отчего-то кажется, что это она не про дядьку Панкрата. — А сегодня я головню из печки вытащил и на кровать нечаянно уронил, так он меня ремнём грозился отлупить, — сообщает Еремей, — так что я теперь домой не вернусь. — Не вернёшься? — Никогда. — Никогда — это долго, — качает головой бабушка. — Ну, тогда до весны, — бурчит Еремей. — До настоящей, с солнцем и с цветами. А бабушка ничего не говорит, только блины на тарелку складывает да сбор душистый в чашку наливает, а на чашке цветочки и ягодки, а пар от сбора с блинным чадом мешается, бьёт в нос умопомрачительно, пьянит, усыпляет… А наутро шестого апреля была весна. Еремей это сразу понял, едва глаза продрав. Солнце за окошком мало того, что светило, оно ещё и грело по-настоящему. И муравейник весь гудел и шевелился, и бабочки танцевали, и мать-и-мачеха, которой вчера точно не было, таращила из голой земли свои жёлтые глазки, и медленно, торжественно вышагивала по прошлогодним листьям жаба. И хотел было Еремей на бабушку обидеться — целую весну наколдовала вместо ста жаб дядьке! Хотел — и не смог. Очень уж душа пела, очень уж радовалась. И обнял он бабулю крепко на прощанье, и узелок с печеньем и пирожками за пазуху сунул, и помчался домой вприпрыжку. Ну и что же, что дядька Панкрат выпорет? Это мелочи. Самое главное — что весна пришла и снова можно жить.