чтобы я могла сказать, что люблю дергаясь и просыпаясь от кошмара выныривая из проруби на крещение и жадно выпивая воздух
XV век — Ну всë, бывай! — звонко смеялся чужой голос, удаляясь от хаты. Дима улыбался спокойно, провожая чëрную макушку добрым взглядом. И самому хорошо было, когда лëгкая истома от очередной встречи растекалась теплом по внутренностям, а щëки покрывались лëгким, незаметным румянцем, который, однако, отчëтливо чувствовался самим Киевом. Какая глупость, думал он тогда, стараясь не размышлять о неизбежном. Какая всë-таки глупость. — Дима, Дима! А ты видел, что у нас барвинок уже цветëт? Нет? Так пошли ж, я покажу, — тянет Родионова рука под локоть куда-то вдаль. Он не сопротивляется. Впереди их ждут счастливый тëплый день и вечная весна.***
XIX век Хатина шумела: люди смеялись, хлопали, шептались по стенам, выкрикивали попеременно простое «гоп!» с усмешкой. В середине тесной от народа комнаты рьяно отплясывала молодая пара, стуча каблуками и задорно подпрыгивая. Две одинокие свечки, подвешенные под потолком, озаряли рыжим пламенем помещение. Дверь время от времени скрипела от стука, а за ней раздавались шорохи и хохотки. — Добрый вечер! Вечернична, спасибо большое! — смеялись парубки, заходя в хату, и отходили в уже выбранную сторону. Девицы переглядывались и заливались краской, задорно подмигивая подходящим парням. Пока бренчала народная музыка, а некоторые девушки уже выходили на гадания, не в силах более терпеть, Дима расслабленно улыбался, витая в своих мыслях. Через утеплëнные окна всë одно просачивался пока ещë тëплый осенний ветер, заботливо игравший рыжими прядями. Думать о чëм-то важном или стоящем не хотелось, поэтому мысли лениво скользили с одной на другую, отвлекались на бойкий танец и залихватский свист. Диме слышны были через весь гвалт осторожные, тихие шаги, а всего через мгновение он почувствовал чужие руки на своих плечах. Догадываться было незачем: он и так бы узнал эту мягкую поступь вкупе с лëгким прикосновением. — Дима, здравствуй! — Горячий полушëпот плавно опускался на кожу, заставляя еë покрываться мурашками. Он обернулся, сразу задвинув свои размышления на задний план, в далëкий-далëкий угол. С ним иначе не получалось: полностью приковывал внимание, колдун, как только появлялся в поле зрения. — Привет, Родион. Как твои дела? — Прекрасно всë, таки ничего нового, — говорил Родя и сверкал глазами, будто лихорадочно переводя взгляд с одного края комнаты на другой и облизывая губы. Что-то в нëм было нерешительно-застенчивое, не совсем ему свойственное. Однако это что-то крайне привлекательно отражалось на его открытом лице. Усилием воли Киев заставил себя сглотнуть. — Слушай, давай выйдем? Покажу тебе кое-что. — Ну пойдëм, — отвечал Дима с заинтересованно наклонëнной головой. Старался не обращать внимание на чужие губы, блестящие на свету от слюны, когда поднимался, пытаясь (к слову, успешно) не мешать другим. Хата находилась на самой окраине селения, куда их занесло, прямо вблизи лесной опушки. За закрытой дверью и горящими теплом окнами, ведущими в совсем другой мир, всë ещë слышались весëлые восклики. Но Киев уже шëл дальше, окликаемый нетерпеливым знакомым голосом. Почти детское чистосердечие, не покидавшее Родиона, сколько Дима себя помнит, всегда было по-простому притягательным. Не теряя внутреннего стержня, он всегда двигался вперëд, несмотря на невзгоды, которые всегда подстерегали в неподходящий момент. И эта сила так нравилась его сердцу, так подкупала, что Дима не мог не улыбаться ему в ответ в их частые встречи. Но какая-то энергия, бьющая ключом, видная сейчас, заставляла невольно задуматься, что же его тревожит, из-за чего он так суетится этим вечером. — Так что такое? — спрашивал Киев, смотря в зелень глаз напротив, которые, видно, не совсем хотели устанавливать контакт: метнулись вдаль, вернулись обратно под сдавленное дëргание кадыка, всë больше похожие на темноту бездонного колодца в ночи. «Да чëрт с ним», — прошептал Чернобыль. Дима не успел даже нахмуриться и отреагировать как следует — чужие уста коснулись его. Слабо, мягко, коротко, но, тем не менее, вполне себе отчëтливо. Отдало вкусом целебных трав и наливки пополам. Он неосознанно повторил движение, видя, как чужой язык облизывает губы. Сладко. Дима также бесконтрольно поднял брови. Правда, что ли? Совсем на Родю не похоже из-за такого стесняться, ей-богу. А тот лишь плечом повëл в наступившей между ними тишине, не отрывая от него кажущихся спокойными глаз. Но Дима знал: это лишь напускное, копни чуть глубже — и увидишь, какие черти в них водятся. Отголосками доносились крики неспящих каркающих птиц, прячущихся где-то во тьме. — Дурашка ты, — честно сказал Дима и со смеющимся взглядом уткнулся куда-то в нежную кожу шеи. Чужое напряжение ощутимо спало, сменившись осторожным довольством. Знает ведь и без объяснений, что это значит, а всë равно застыл в ожидании реакции, как юный птенец. Родя поднял рыжую голову со всей решимой аккуратностью, вглядываясь в знакомый тон кожи. Провëл носом по щеке, наблюдая за ним, будто охотник за добычей, боящийся еë спугнуть. Киев легко принял правила новой игры, с хитрым блеском поддаваясь касаниям, но не делая каких-то шагов навстречу. Очень хотелось прижаться ближе, вдохнуть чужой аромат, зарыться глубже, прикусив бледную кожу, и целовать-целовать-целовать, забыв обо всëм и растворившись в одном-единственном человеке. Но, должно быть, что-то глубинное ему подсказывало: это всë ещë будет, и не раз. Так почему бы не посмотреть, как далеко могут зайти Родионовы ласки, когда он будет ничем не ограничен? Ответ был краток и вполне ясен, но удостовериться, конечно, было бы куда приятнее. Ладони, совсем недавно невинно лежавшие на его плечах в теплоте хаты, сейчас заползли под рубаху, отрезвляюще прошлись по спине, вызвав крупную дрожь вдоль позвоночника. Ветер, в свою очередь, сразу ступил на оголëнную кожу, подстегивая его к большему. Чужое дыхание усмешкой раздалось над ухом, и Дима медленно запрокинул голову, отдаваясь целиком. Хотелось ещë и ещë. Родион прошëл языком по шее, двинулся до ушной раковины и старательно еë вылизал, так, что голова слегка закружилась — совсем как в отроческие годы. Только горячее становилось от пробирающего взгляда, который, казалось, смотрел прямо в душу, минуя ступень рационального восприятия. Родя вдруг отстранился, запыханный и румяный, до ужаса красивый и абсолютно довольный. — Вот это хотел показать, — прошептал с лунными бликами в глазах. От этого очаровательного взгляда скрыться не было никаких шансов. Держаться, на самом деле, тоже не было ни сил, ни желания. Дима уже быстро оставлял поцелуи по всему лицу, зарываясь рукой в тëмную бездну волос, пока не сплëлся долгожданно языками в горячем порыве. Мысли то хотели сбиться в топкую кашеобразную массу, то разлетались по разным направлениям, прячась в самых закромах черепной коробки. Чужой вздох раздался эхом где-то в голове, приподнятые густые брови молча восклицали что-то своë. — Дим, пошли отсюда, право слово. — Куда? — спросил Киев сквозь вязкую дымку возбуждения. Сложившаяся ситуация казалась сюрреалистичной, ненастоящей, совсем зыбкой: лишь тронь — рассыплется, как песочная башня. — Да куда угодно. Обстановка... не располагает, так сказать, — усмехнулся голос напротив. Ласковые ладони незаметно утекли с боков, когда Дима оставил на загривке игривый укус, заставляя ахнуть. — Хорошо, хорошо, — тихо и весело, словно ребëнок, рассмеялся он, обжигая своим весельем Родионовы губы, отрывисто целуя их вновь. Взявшись за руки, сплетя пальцы во вроде бы привычном, но уже совершенно ином жесте, они выдвинулись в путь по знакомым тропинкам. Октябрьский ночной ветер крепчал, следовал за ними тенью, провожая в дорогу. Однако не было ни холодно, ни жутко — было очень даже хорошо. А совсем скоро, Дима знал, будет ещë лучше. — На самом деле, — говорит Родион, попутно старательно сплетая цветы вместе в хитрой схеме, — мне очень нравятся твои глаза. Да не смотри ты так! Правда же. В них прямо, знаешь... прямо жизнеутверждение какое-то читается. Почти как барвинок, олицетворение его, только если абсолютно зелёный, а так — один в один! — Да у тебя такие же, — не признаëт он со слабым румянцем, но всë равно с благодарностью. Совсем ведь нет: в его глазах сам он читает только боль и усталость. Это отрицание вызывает у Родиона только глупую улыбку. — Тю! Совсем другие! Сам же понимаешь, Дим. — И Дима понимает, ой как понимает. Дима знает, что чужие глаза куда более ярки, куда более исполнены жизненной силы и великодушия. И если кого и сравнивать с цветком вечности, то только Родю с его вечно лохматой головой и невесомой полуулыбкой на устах, которую неввносимо сильно хочется сцеловать при каждом еë появлении. Пока что Дима держится. А сейчас он лишь закатывает глаза и поднимает руки. — Ладно-ладно, с тобой не поспоришь. Родион, победно улыбаясь, укладывает венок — из барвинка — ему на макушку. Придирчиво осматривает свою работу, почесав кончик носа.***
1986 год С того дня утекло много времени, незаметно и даже как-то отсутствующе. Но это если смотреть с одной только стороны; с другой всë куда менее прозаично и более красочно. Счастливых моментов было куча, даже, сдаëтся, больше, чем обычно — с таким-то поворотом событий, ожидавшим Диму давним октябрьским вечером. Однако с каждой новой разлукой казалось, что этого совместного времени не хватало, и тëплое пламя внутри вдруг отчаянно разрасталось, не в силах вырваться наружу. Дима тушил его, как мог, но получалось из рук вон плохо. Приходилось отвлекаться на более насущные проблемы, иронично читая заголовки и сводки о светлом советском будущем в газетах, в которые, пожалуй, уже никто не верил. Забот был полон рот, но это всë, конечно, преходящие пустяки, не требующие должного внимания. Сейчас его больше интересовала Родионова голова, лежащая на его коленях. Голова эта задумчиво смотрела в потолок и умиротворëнно улыбалась. Возможно, думал Дима, он отменит завтрашнюю встречу по делам киевского публичного транспорта. — А всë равно было бы славно собраться всем вместе, Украиной, имею в виду, неофициально. Давно не встречались, — предложил Родион, будто продолжив свою мысль, и обратил взгляд за окно. Апрельское утреннее солнце пускало лучи в комнату, заставляя мимолëтно щуриться от прямого, решительного света и отворачиваться. Небо осторожно голубело, и скопления творожистых облаков, окаймлëнных розоватой полосой смущения, медленно двигались вперëд. Дима лениво перебирал тëмные пряди волос, пахнущие вечной весной и робкими пролесками, пропуская их через пальцы, то накручивая, то отпуская восвояси. — Да, можно было бы. — особо не задумываясь, ответил Киев. — В мае где-нибудь: и светло, и тепло уже будет. Ты мне лучше вот что скажи: мы сегодня куда-то идëм или дома сидим? — Да куда там идти, ничего нового. «Дома, вообще-то, тоже ничего нового не появилось», — возразила рациональная Димина часть, приподняв бровь. «А какая тебе тут разница?», — не согласилась другая и нагнулась, чтобы оставить аккуратный и точный след губ на лбу у Роди. Он сразу же взор на него перевëл, будто бы ожидая большего. — Ладно, — говорил Чернобыль, вставая и натягивая мягкие тапки, уже направившись в сторону кухни. Кинул последний взгляд на окно: деревья зеленели и трепетали под силою уже слабого, но всë такого же могучего ветра. Лëгкая занавеска трепыхалась. — Чаю будешь? — Спрашиваешь ещë, — отвечал Киев наигранно оскорблëнно, пока сам незамедлительно поднимался вслед. Так, точно он эту встречу глупую отменит. Мая Родя не дождался: пары дней всего не хватило, не дотерпел. Накануне его тревожило предчувствие, печать какой-то не до конца оформленной мысли отражалась на лице. Чужой голос в трубке телефона слегка искажался — то ли из-за устройства, то ли из-за беспокойства обладателя, а может в совокупности. Дима обещал, что приедет в воскресенье, двадцать шестого, обязательно приедет — не успел. Мрачная пустота квартиры подëрнулась ехидной плëнкой издевательства, давя на него сильнее обычного. На их неудавшейся дружеской встрече Киев сидел смурнее обычного, пока неловкая тишина с попеременным успехом нарушалась кем-то из городов. Последний раз Родю он видел в тесноте кухни, тот привычно смеялся и всë так же обжигал пальцы о керамическую кружку. Говорил, что через пару дней обязательно приедет к нему сам, «ты только подожди немного, Дим, не испарюсь». Испарился, оставив равнодушную дымку-пепел и одни лишь разбитые воспоминания. Огонь в Димином сердце беспомощно бился о хрупкие стенки. Зелëные глаза не утверждали ничего. — А тебе идëт, — выносит Родион вердикт. — И улыбаться тоже идëт, веселее становишься. Делай так почаще. И всë-таки именно Родион — его цветок жизни.***
2024 год Однажды тень чужого голоса Дима услышал в киевском метро. Рефлекторно поднял взгляд, оглянулся по сторонам. Сплошь и рядом люди, весëлые и грустные, старающиеся жить. Ну да, никого; минуло уже столько лет («Мало!», — кричат обе его части), а всë равно порой чудится, что Родион его кличет. И кажется: сейчас он обернëтся и увидит знакомую фигуру, спешащую рассказать все-все-все появившиеся новости. Пока что Дима видит только насмешку судьбы, которая ядовито цедит: «Помнишь?» Словно возможно забыть. Дима вздыхает. «Київ та низка областей — повітряна тривога. Пройдіть в укриття!»