***
/1942 год. Москва, НИИ мозга. Суббота, 12:44/ За окном набирал силу жаркий июль, проникая желтыми лучами сквозь настежь открытое окно в небольшую, но относительно просторную лабораторию, в которой в данный момент температура повышалась быстрее, чем на улице. Двое ученых мужей предприятия 3826, опершись руками по обеим сторонам невысокого стола, заваленного пачками сейчас никому не нужных, исписанных химическими формулами листов, спорили на повышенных тонах, что происходило между ними крайне редко. Дело в том, что два дня назад партией было принято решение об использовании особого вида вируса в качестве химического оружия против фашистов. Данный вирус был разработан лично академиком Сеченовым и изначально имел совершенно противоположное назначение: его клетки, попадая в пострадавший организм, начинали делиться, восстанавливая тем самым поврежденную ДНК, а не встраивая свою, вредоносную, но получено это свойство было путем «перепрограммирования» изначально опасной бактерии, а потому, была возможность обернуть его вспять, заставив вирус убивать человека за считанные секунды, проникая непосредственно в мозг. Именно это и стало известно Сталину при очередном внеплановом собрании всей научной когорты НИИ мозга, завершением которого явилось потрясшее Сеченова до глубины души решение. - Погибнут тысячи и тысячи невинных людей, Харитон! Мирное население не виновато в запредельных амбициях кучки дорвавшихся до власти безжалостных диктаторов! – его голос заметно дрожал, он до белых костяшек вцепился в металлический корпус стола, стараясь удержаться на ватных от усталости ногах. Перед глазами плыло, но природное упорство не позволяло прекратить уже ставший мозолью на языке откровенно бесцельный спор. Вернуть вирусу агрессивную форму оказалось гораздо сложнее, поэтому они с Захаровым уже вторые сутки подряд работали без перерыва на еду или сон, не разгибая спин и истекая потом от невыносимой жары, так как «химическая бомба» должна была быть готова уже к следующему вторнику. Работа была трудная, кропотливая, а лаборатория – маленькая и душная, поэтому нервы были на пределе у обоих, и чтобы хоть как-то снять напряжение, они уже по третьему кругу мусолили всё никак не дающий покоя Сеченову вопрос морали. - Люди умирают каждый день, тебе ли не знать! От аварий, несчастных случаев, болезней, жестокости других людей, да по собственной глупости, наконец! Германия со дня на день сотрёт человечество с лица земли своими атомными ракетами, и жертва нескольких тысяч, пусть и невиновных, ради жизни миллиардов – вынужденная, но необходимая сейчас жертва, Дима! В конце концов, я напоминаю тебе, что от нас теперь ничего не… Дима? – Харитон замер на полуслове, резко растеряв весь свой запал, наблюдая как его друг, изнеможённо прикрыв глаза, медленно сползает по столу на старый линолеум. Захаров в один шаг оказался рядом с Сеченовым, и, крепко придержав его под руки, аккуратно усадил на один из стульев рядом. Только сейчас, обычно внимательный, он заметил, какие глубокие тени пролегли в светло-карих глазах, обратил внимание и на то, как сильно дрожали Димины руки и потрескались высохшие от долгой перепалки губы. Подметив про себя, что и сам скорее всего выглядит не лучше, Харитон наскоро сосчитал пульс, а затем обернулся на стол в поисках нашатырного спирта и, найдя оный, заметил рядом полную чашку остывшего черного чая, который уже наверняка превратился в сплошную заварку, а потому, памятуя о том, что положил туда как минимум две ложки сахара, Захаров с напитком в руках склонился к начавшему приходить в себя коллеге. - Руки убери, прольешь. – уверенный тихий голос совсем рядом заставил Сеченова покорно опустить дрожащие конечности, прислоняясь губами к прохладной стенке кружки, и пока организм судорожно впитывал долгожданную глюкозу, сам он завороженно наблюдал за отблесками солнца на серых радужках глаз Харитона, оказавшихся сейчас так непривычно близко.***
Они были знакомы еще с института, учились на одном курсе и вместе попали в НИИ по рекомендации их общего преподавателя по нейробиологии. Захаров всегда был несколько отстраненным, мог и не стеснялся говорить собеседнику правду в лицо, особо крепких связей не заводил и вообще отзывался о человечестве, как о «давно устаревшей форме существования сознания, которую давно пора было пересмотреть». Он искренне считал тело порочным, нуждающимся в слишком затратном уходе, еде, сне, размножении и, по сути своей, ограничивающим силу «сияния чистого разума». Харитон признавал в людях их эгоистичную натуру и желание присвоить себе всё самое ценное, да побольше. Он был уверен – будь у людей возможность всю жизнь кутить и развлекаться, большинство именно так и жили бы, не стремясь развиваться или изучать окружающий их мир. За нелюдимость и язвительность его прозвали мизантропом, но это не помешало возникновению крепкой дружбы, которую сам же Захаров называл «необходимым психике для нормального функционирования социальным контактом». Сеченов был его полной противоположностью. Он не отказывался заводить полезные знакомства, всегда был вежлив, приветлив, и верил в то, что человечество – венец эволюции, ему лишь нужно раскрыть глаза на невероятные возможности, открывающиеся в случае, если все люди, наконец, отбросят бесполезные мысли о вражде и вечном соревновании, и начнут работать сообща, объединяясь в один большой коллективный разум, способный творить поистине невероятные свершения! Несмотря на такую разницу убеждений, дружбе между ними можно было лишь позавидовать. В работе они часто дополняли друг друга: если был необходим холодный рассудок и решимость, Харитон брал инициативу в свои руки, а когда ситуация требовала свежего взгляда и совершенно нового подхода, уступал бразды правления Сеченову, и в результате миру представало очередное научное открытие, способное изменить ход истории. Вне бесконечных стен лабораторий они нередко прогуливались вдоль московских улочек, обсуждая всё те же открытия или своих коллег. Они находились в своеобразном равновесии, как два полюса одного вращающегося магнита, и подобные мелкие перепалки, никогда не затрагивающие личные темы, лишь укрепляли эту связь, делая ее более живой. Сеченов уже не помнит, в какой момент начинает смотреть на Харитона иначе. Это происходит так естественно и незаметно, что поначалу он и вовсе не понимает, что изменилось. Еще утром член очередной внеочередной проверки уже 15 минут с пеной у рта что-то доказывает Захарову, размахивая руками в сторону якобы отсутствующего в лаборатории огнетушителя, а тот, лишь еще выразительнее поджав губы и подняв бровь, с подчёркнутым спокойствием повторяет, что они не являются лицами, отвечающими за безопасность, чем еще сильнее распаляет итак заведенного человека, а Сеченова от такого Харитона вдруг ведёт так, что остаётся просто стоять рядом и вежливо улыбаться, не скрывая восхищенного блеска в глазах. А уже вечером они в квартире Захарова – месте, где появляется возможность увидеть не только язвительного профессора и мизантропа, Харитона Радеоновича, вечно занятого и отпускающего язвительные комментарии «этим безмозглым лаборантам, неспособным отличить колбу Бунзена от обычной конической колбы, как их вообще допустили до работы с препаратами...», но и просто Харитона, сидящего по вечерам в кресле с очередными отчётами исследований и ласково гладящего, пожалуй, единственное существо, которое он искренне любил – белошерстную кошку Мусю, отданную ему еще котёнком пожилой соседкой. Когда Сеченову удается застать друга таким, он, неожиданно для себя, старается не нарушить этот поистине волшебный момент и украдкой наблюдает, как тонкие пальцы обхватывают ручку кружки цвета бирюзы в мелкий серый горошек, но так и не подносят ко рту, застывая на полпути, пока их владелец увлекается особо интересным результатом опыта.***
/Ноябрь 1952-го. Москва, личная квартира академика Дмитрия Сергеевича Сеченова. 18:43/ Вновь фокусируя взгляд на кружке в серый горошек, Сеченов неслышно выдыхает, окончательно сбрасывая с себя воспоминание, словно оно было чем-то тяжелым, освобождает от упаковки новый пакетик с черным чаем и, попытавшись выдавить из себя хоть каплю гостеприимного интереса, оборачивается к фигуре позади него: - Тебе две ложки сахара, как обычно? – Харитон, впервые за долгое время, оставил привычное место за столом, и теперь стоит рядом с ним, облокачиваясь бедром и скрестив руки на груди, а затем недовольно, но вместе с тем и как-то вымученно приподнимает бровь в ответном немом вопросе, а спустя секунду понимает, что его жест не оценили, поэтому произносит: - Дим, обойдусь, прекращай этот фарс, прошу тебя. – хоть говорит Захаров спокойно, в его голосе вперемешку с усталостью слышится неподдельное волнение, которое никто, кроме Сеченова, не заметил бы – так избирательно учёный относится к транслированию своих эмоций. - Тогда положу три. – И он действительно кладёт, после чего отстраненно помешивает «чай», постукивая медной ложечкой о стенки кружки, которую Харитон готов выхватить из чужих рук и разбить себе же об голову, если это поможет привести Диму в чувство. Он перепробовал всё, и сейчас намеревается предпринять последнюю попытку: - Тебе не кажется, что всё это несколько затянулось? – начав с равнодушно-вопросительной интонацией, с каждым словом мужчина всё сильнее повышает голос, взывая уже к чему угодно, что могло остаться от человека напротив – Посмотри на себя! Торчишь в этой пыльной квартире безвылазно, питаешься не пойми, чем, вливаешь в себя литрами это жалкое подобие чая, забросил все наши наработки! Ты вспомни, как много времени мы потратили только на модуль «Восход»! И где он сейчас? Так и остался в единственном экземпляре, ты хоть не забыл, что это вообще такое? Ты уже год - целый год, Дима, взгляни на календарь! – слоняешься туда-сюда с лицом смертника, а время уходит! Пора жить дальше, в конце концов! Когда ты в последний раз смотрел в зеркало? Выходил на улицу? Нормально спал? Организму нужен качественный отдых, свежий воздух, нормальная активность и хоть сколько-нибудь сбалансированное питание, уж это ты знаешь куда лучше меня! Сеченов, очнись! Харитон устал. Он устал разговаривать с этой непробиваемой стеной, и не известно, скольких усилий ему стоило высказать сейчас всё это, стараясь уцепиться хоть за что-нибудь живое в Диме, но тот так и замер с горячими кружками над столом, затем медленно поставил их и, переведя взгляд на календарь, а потом и на часы на руке, словно очнулся: - Ты прав! Я действительно потерял счет времени, - с этими словами академик судорожно начал поиски ключей от квартиры и хоть какой-то одежды, пока Захаров ошарашенно смотрел на впервые за целый год ожившего мужчину, который, судя по всему, даже планировал выйти на улицу. В глазах Харитона любой заметил бы сейчас огонек надежды и толику неуверенной, но уже зарождающейся радости вперемешку с облегчением. Но стоило ему тоже обратить внимание на дату на календаре, а затем последовать за уже вышедшим из дома Сеченовым, как вся гамма чувств испарилась из глаз, оставляя только совсем немного удивления и огромную лавину боли за другого человека, которая в обычной жизни была ему совершенно не свойственна. - Дима… Дима, стой. – Сеченов, продолжая уверенно двигаться в выбранном направлении, лишь коротко обернулся, чтобы криво улыбнуться отвыкшими от этой эмоции губами, а затем услышать уже уговаривающее «Дим, пойдем домой. Чай будем пить, да что хочешь вообще. Только не ходи туда, прошу тебя!», а затем и вовсе редкое «Пожалуйста.», и, позволив себе на секунду задержать взгляд на чужих губах, продолжить быстро идти по дорогам вечерней Москвы, погружаясь в очередное воспоминание.***
/Июнь 1945-го. Москва, личная квартира учёного Харитона Радеоновича Захарова. 15:18./ Привычка ходить друг к другу в гости образовалась довольно давно и как-то сама собой, из необходимости работать вне института, увлеченно доводя до ума тот или иной совместный проект. Но сейчас повод был далек от рабочего: война, наконец, закончилась, забрав практически всё население Германии, но вирус справился со своей задачей ровно настолько, насколько должен был, а потому весь остальной мир мог сегодня праздновать долгожданное спокойствие, наслаждаясь первым летним днем. В добавок ко всему, партия, наконец, признала перспективной их совместную с Захаровым разработку – полимерный расширитель «Восход», над которым они трудились последние несколько месяцев. И теперь, заручившись финансовой поддержкой от государства, они могли запускать партийное производство, ставя научное открытие на промышленные рельсы. Эти размышления и застали Сеченова на старом, но не потерявшем своего удобства диване в гостиной чужой квартиры. Харитон сидел напротив, изредка потягивая крепкий напиток из бокала и гладя свободной рукой вольготно расположившуюся на его коленях Мусю. Кошка довольно урчала, явно чувствуя, что подобные проявления ласки всегда были только для нее одной, и академик в тайне ей завидовал. Он не был падок на такие жесты, но ему хотелось хотя бы раз в жизни получить этот наполненный искренней нежностью взгляд из-под низко посаженных очков, скрывающих почти всегда сосредоточенные и серьезные глаза. Эти чувства были иррациональны и неправильны со всех возможных сторон, но стоило Харитону поднять на него свой слегка помутневший от алкоголя взор, еще хранящий затухающие искорки заботы и тепла, как что-то внутри Сеченова обрывалось, падая на глубину критического мышления и оставляя вместо себя лишь непонятное волнение, вперемешку с трепетным предвкушением неизвестно чего. Действительно, чего? Глупо было надеяться на то, что привычно отстраненный друг вдруг воспылает к нему ответными чувствами. Сам Сеченов не раз задавал себе вопрос, как он умудрился так стремительно и безвозвратно утонуть в этой странной влюбленности, противоречащей всем идеологиям порядочного гражданина Советского Союза. Но душевные метания были прерваны пытающимся достучаться до него голосом Захарова: - … слушаешь вообще? – академик, наконец, осмысленно посмотрел на собеседника, столкнувшись с вопросительным и явно ожидающим ответа взглядом. - Прости, Харитон, что-то я зависаю. Похоже, на сегодня хватит спиртного, - с этими словами Сеченов поставил наполовину полный бокал на чайный столик, поднял глаза на часы и с неохотой проговорил: - Зинаида ждёт меня к четырем часам, просила посмотреть, что у нее там случилось с экспериментальным сортом подорожника, который она опять вынесла из наших исследовательских теплиц, мне стоит поторопиться. – Захаров поднялся на ноги вместе с ним и прежде, чем академик успел развернуться в поисках пиджака, схватил его за предплечье, останавливая, но после руку убрал: - Ты можешь идти, но перестань на меня так смотреть. – Харитон смотрел прямо и уверенно, невзирая на количество выпитого, лишь говорил чуть дольше обычного, растягивая слова. - И как, по-твоему, я на тебя смотрю? – Сеченов принял правила неизвестной ему игры и тоже выжидательно поднял взгляд в ответ, стараясь стоять также ровно, хотя алкоголь явно действовал на него сильнее. - Искушённо. Если что-то нужно, просто скажи. Ты же знаешь, я за прямоту. – учёный привычно скрестил руки на груди, и Сеченов, собираясь повторить это действие и ответить что-то вразумительное, так и застыл каменной статуей, завороженно глядя на то, как Харитон в совершенно невинном жесте облизнул пересохшие губы, продолжая атаковать его своими невозможными глазами. Потом он непременно спишет это на градус в напитке, на усталость, да на что угодно, но сейчас его тело безо всякого предупреждения сделало два коротких шага в чужое личное пространство, и он прижался дрожащими губами к чужим, всё еще хранящим на себе терпкий вкус вина. Время превратилось в густой кисель, давая возможность осознать, что происходит и столкнуться с неотвратимой реальностью: Харитон не отвечал. Он так и стоял со скрещенными руками и совершенно не двигался, лишь медленно выдыхая через нос. Сеченов поспешил отстраниться и, вернувшись на прежнее место, растерянно опустил глаза в пол, судорожно придумывая, как теперь объяснить столь неожиданный порыв хотя бы самому себе. Алкоголь будто выветрился из организма, но слова все еще не складывались в предложения, затягивая и так чересчур неловкую паузу. - Харитон, я…- начал было Сеченов, но тут же оказался прерван. - Что ты? Не хотел? Не подумал? Градус ударил в голову? Не строй из себя невинную лаборантку, Дима. Что ты? – с нажимом повторил Захаров, не повышая тона, но проникая в душу цепким взглядом, в котором невозможно было разобрать какую-либо эмоцию. Поначалу Сеченов ожидал увидеть там отвращение, но сейчас просто растерялся под натиском чужих глаз. Академик уже практически составил в голове нужную фразу, как вдруг Харитон, перестав выжидающе смотреть и будто что-то поняв для себя, продолжил, устало качая головой: - Ты не понимаешь, что это. - А разве это так сложно, чтобы понять? – осторожно спросил Сеченов, и обстановка в комнате тут же изменилась, из тревожно-неловкой став какой-то невесомой, неуловимой, как и смысл этого странного диалога. - Сложнее, чем кажется, – он шумно выдохнул и академик, наконец, смог распознать эмоцию в его взгляде. Это была утомленность, присущая людям, долгое время ведущих борьбу с собой, а Харитон действительно боролся. Долгие месяцы он всячески порицал, а поначалу и вовсе ненавидел себя за неизвестно откуда взявшиеся неуместные чувства, несущие в себе порочные желания, и отвлекающие от работы эмоции, почему-то дающие о себе знать, стоило Сеченову улыбнуться своей этой слепящей улыбкой или начать с неподдельным энтузиазмом рассуждать о том, «какие поистине великие свершения ждут человечество, если…» дальше Захаров обычно не слушал, рассматривая светящееся от трепетного предвкушения лицо коллеги, и ловил себя на мысли о том, что он мог бы даже что-то сделать, лишь бы видеть академика таким почаще: воодушевленным, практически счастливым, с морщинками в уголках улыбающихся глаз. Но всё это было противоестественно, неправильно, нельзя, а потому было задвинуто в дальний ящик чертогов разума и оставлено там болеть. В силу своей натуры, Харитону удавалось держать себя прямо, но после этой внезапной выходки с поцелуем, самоконтроль начал трескаться, как засохший лист. С этим нужно было что-то делать. Выставить Диму за дверь, унизить, съязвить, лишь бы не видеть сейчас этого открытого и так легко выставляющего напоказ свои эмоции человека, который совершенно не представлял, с каким огнем играет. А тот, тем временем, придя к известному только ему выводу, шел ва-банк: - Так объясни, Харитон, – и Харитон объяснил. Встав практически вплотную он поднял взгляд на академика и начал говорить почти шепотом, будто читал нравоучительную лекцию провинившемуся школьнику: - Это патология, Дима. Болезнь, ошибка в химическом составе спинномозговой жидкости, зараза, холера – какие еще слова мне употребить? - Любовь? – так легко выскользнувшее из чужих уст, слово заставило Харитона замолчать, сомкнув губы, и Сеченов ясно увидел, как закрывается его друг, поспешно накидывая на себя вуаль отрешенности, словно его вообще не могло быть в этом разговоре, словно не он только что с едва заметной болью в глазах пытался доказать мужчине, как плохо то, что здесь происходит. И пока процесс не стал необратим, академик в куда более уверенном порыве накрыл чужие губы своими и попытался предать всю ту необъятную нежность и трепетность, которую так хотелось подарить этому вечно суровому человеку. Он понимал, что в случае отказа не станет терзать Харитона «порочными» чувствами и позволит ему остаться один на один со своей борьбой, всё-таки взрослые люди уже, но произошло обратное: Захаров ответил. Ответил так, словно дорвался до желанной влаги в пустыне, хоть вода и была всегда неподалеку, стоило лишь позволить самому себе испить ее. Он быстро перехватил инициативу и вскоре поцелуй из сумбурно-горького и нежно-болезненного, перерос в тягуче-волнительный, пьянящий сильнее, чем недавно выпитое вино. Харитон отстранился, чтобы перевести дыхание и принять окончательное решение, которое уничтожило бы все пути к отступлению. - Ты… Ты уверен? Я не самый приятный человек, Дима. Я не смогу устроить тебе конфетно-букетный период и не превращусь вдруг в того, кем не являюсь. Как бы тебе не пришлось горько пожалеть спустя время о том, что ты лег под сварливого профессора-мизантропа, вместо того, чтобы строить счастливую семью с той же Зинаидой, например. – Захаров, как и всегда, не врал и действительно пытался воззвать к разуму Сеченова, но тот не собирался идти на попятную. Не сейчас, когда в глазах у обоих плещется едва сдерживаемое возбуждение, и черти рвутся из серых и темно-карих омутов. Они знакомы почти всю жизнь, и Сеченов готов поклясться всеми их научными трудами, что сейчас он видит в глазах напротив усердно скрываемую нежность. Ту самую, которой еще только предстоит раскрыться, когда Харитона можно будет назвать Тошей и покрепче обхватить руками его голую спину, прижимаясь ближе, впитывая каждой клеточкой тела этого невозможного человека с его невозможным характером и невозможными глазами цвета мокрого асфальта. Дима светится. Он похож на яркий фонарь посреди темной улицы, освещающий все, до чего может дотянутся, и Харитон слепнет, слепнет, когда слышит сбивчивое дыхание, когда медленно, но уверено расстёгивает чужую рубашку, когда шепчет какие-то глупости на ухо, сливаясь в единое целое, разрушая все стены своей мрачной крепости до основания. Никто из них не станет другим, но теперь это будут они. И человечеству придется стерпеть этот сложный симбиоз величайших умов современности. - Уверен.***
Тем временем, у небольшого цветочного горшка сидела женщина лет 45-ти и уже полчаса придирчиво осматривала окончательно рассыпавшийся сухой лист экспериментального подорожника.***
/Ноябрь 1952-го. Москва, цветочный магазин «Букет столицы». 18:58/ - …гвоздики, пожалуйста, - девушка с подозрением посмотрела на явно уставшего, но очень хорошо одетого мужчину, в глазах которого легко читалась несколько неестественная воодушевленность, но отдала цветы, и академик, расплатившись, покинул магазин. Харитон просто шел рядом и уже ничего не говорил. Дима всегда был упертый как баран, и в этом они, пожалуй, сходились, поэтому останавливать его, если что-то уже взбрело в шальную голову, было делом неблагодарным и бессмысленным. Дойдя до нужного места, Сеченов достал из пакета недавно купленное пирожное, и Захаров с сожалением заметил, что это был его любимый «Десерт Павлова», который они 6 лет назад впервые попробовали в местной кулинарии. В тот день ученые праздновали открытие совершенно нового вида полимера, который мог являться хранителем любого рода информации и передавать ее на любые расстояния, не нуждаясь в электричестве или каком-либо топливе. Это открытие обещало стать настоящим переворотом в сфере информационных накопителей, и оба мужчины не скрывали своей гордости. Единственным «недостатком» полимера была его чрезвычайно агрессивная среда, способная растворить в себе человеческое тело целиком, но никто в здравом уме не стал бы экспериментировать подобным образом, а потому, коллеги просто наслаждались долгожданным выходным в компании друг друга. Тем вечером каждый из них, наконец, произнес заветные три слова, окончательно переплетшие их жизни и положившие начало чему-то большому и светлому, с запахом недавно прошедшего дождя. Поток воспоминаний прервало чиркающее колесико зажигалки, и маленькая свечка украсила десерт, превращая его в импровизированный торт. - С Днем Рождения, Тош. Задуешь свечку? – голос почти не подводил, Сеченов, с немного грустной, но на этот раз настоящей и почти торжественной улыбкой, обернулся на фигуру позади, и чуть не выронил цветы, заметив, как на него смотрел «именинник». - Отпусти меня, Дима. Пожалуйста. – Захаров говорил еле слышно, но вкладывал в голос все свои сочувствие и надежду, на которые был способен. Дима поднял недоуменный взгляд и увидел боль. В глазах Харитона переливалась через край вселенских масштабов боль, заставляющая сердце сжаться в отвратительном спазме, выворачивающая душу наизнанку, а затем распарывающая легкие острым клинком, забирая возможность сделать вдох, боль, хватающую за горло, не позволяющую кричать. - Тош, загадал желание? Ты, главное, загадай. – одними губами, не отводя взгляд. В следующий момент Харитон растворился в тени деревьев, сомкнувших свои кроны над головой мужчины, и Сеченов упал на колени прямо на рыхлую землю, поставил пирожное с уже догоревшей свечкой на каменную плиту, туда же положил два одиноких алых цветка и, опершись лбом на надгробие, впервые за прошедший год давая волю хоть каким-то эмоциям, надрывно зарыдал.***
3-го ноября 1951-го года в результате несчастного случая трагически погиб величайший ученый Советского Союза, Харитон Радеонович Захаров. Отказавшись брать выходной в собственный день рождения, он, в ходе очередного эксперимента, упал в ванну с агрессивным полимером, растворившись в нем полностью. По словам коллег, академик Дмитрий Сергеевич Сеченов, являющийся соавтором данного вида полимера, находился в тот момент в цветочном магазине, недалеко от собственной квартиры.