Сандал и формалин

Сандал окутывает своим тяжёлым успокаивающим запахом, и Арсений про себя считает до десяти. Так надо. Это работа. Так надо. — Не знаю, что бы я без тебя делала! — вздыхает кудрявая рыжеволосая женщина на соседней лежанке. — У меня такое ощущение, что я как внесла этот проект, до самого принятия нормально не спала. А тут так расслабилась… Хорошо, что ты меня вытащила сюда! — Ещё б! — с грудным хохотком кивает полная блондинка, чью ногу Арсений сейчас усердно наминает. — Это место творит чудеса, я сюда третий раз уже приезжаю здоровье поправлять. — А природа, природа какая! Горы! — бодро кивает первая. — Да что природа, — отмахивается блондинка. — Я тебе говорю, ты должна попробовать его! Её взгляд, игривый, несерьёзный, мимолётно проезжается по Арсению. Опять о нём говорят в его присутствии, как о вещи какой-то. Классика. — Слушай, Люб, не знаю, — мнётся рыжая, явно смущаясь. — Мне как-то не везло с массажами, и я, ну если честно, не люблю, когда меня чужие люди трогают. — Ну и зря, — пожимает плечами блондинка и тянется к стоящему на тумбочке коктейлю с кокетливым кружочком апельсина на краю бокала. — У него волшебные руки. Настолько волшебные, что я бы, наверное, даже и мужилась на нём. Впервые за последние сорок минут, что они здесь торчат, её взгляд всё-таки останавливается на лице Арсения, и она подмигивает ему, сально, по-хозяйски. — Ты свободен, красавчик? Арсений натянуто улыбается и хлопает глазами, продолжая разгорячёнными ладонями скользить по чужим ступням. Первые несколько раз он поддавался соблазну честно ответить на этот вопрос и быстро понимал, что честный ответ от него никому не нужен. Никто на самом деле не зовёт его зажен, это всё ролевая игра, в которой он радуется влиянию богатых высокопоставленных женщин (и иногда мужчин), а взамен получает чаевые и возвращающихся клиентов. — Скажешь тоже, — фыркает рыжая. — Зачем тебе на бете мужиться? Она неуютно ёрзает на своём месте, потому что массажная кушетка не настроена на её рост, и гладкие деревянные валики вместо того, чтобы расслаблять, наминают ей рёбра. Арсений мог бы подсказать, как исправить положение, но для этого ему нужно было бы перестать быть вещью и стать человеком, правда? Поэтому он молчит. — Почему нет? — пожимает плечами «его» блондинка. — Омега мне не светит, так что можно хотя бы выбрать кого-то с нежными и сильными руками, как я люблю. Вторая женщина вся подбирается и оглядывается по сторонам, словно из-за шёлковых ширм или стопок полотенец вот-вот высунется голова шпиона. — Слушай, я тебе по секрету скажу, только ты никому, ладно? — М? — оживляется блондинка. — Ты же знаешь, что председатель Вельянова в следующем году на покой уходить собирается? — Так, — её игривый тон пропадает, как только разговор заходит о чём-то более-менее серьёзном. — Нина мне по секрету сказала, что ты первая кандидатка на её место. — Да ладно! — блондинка шокированно садится на месте, вырывая ногу из ладоней Арсения. Её подруга часто кивает, подтверждая, что хотела сказать именно то, что сказала. — Так что не торопись. Будет тебе ещё и дом на курорте, и служебная машина, и свой омега. Всё будет, Люб. Как только нога возвращается в его поле зрения, Арсений продолжает костяшками разминать пятку. Только никому, Люб. Ни одной живой душе. В этой комнате же, кроме нас с тобой, других людей нет, так? Эти две дамы ведут себя далеко не так отвратительно, как могли бы, учитывая их статус, но Арсений за час с ними всё равно чувствует себя опустошённым. Пустая болтовня, оторванные от реальности проблемы, расслабленная женская наглость — всё это выматывает его куда больше, чем необходимость физически кого-то массировать. Не в массаже дело. Подавляющему большинству его клиенток достаточно того, чтобы красивый безмолвный мужчина загадочно улыбался, натирая их маслом в пропахшей благовониями комнате. Когда обе дамы оставляют Арсения и направляются в банное крыло, он наконец-то может выдохнуть. Как ни парадоксально, уборка — его любимая часть работы, потому что, когда рядом нет клиенток, он может быть спокоен, зная, что никто не учует его запах. Даже среди плотного аромата сандала, среди чаш с маслами лимонника и бергамота, он постоянно боится. Маленький и тихий, но никогда не выключающийся страх шепчет ему на ухо: что, если что-то пойдёт не так? Масло закончится, травы завянут, благовония потухнут. Что, если у тебя начнётся течка, прямо сегодня, прямо сейчас, наплевав на все снадобья, если твой настоящий запах заполнит эту комнату, перебивая даже пряный сандал? И все узнают, кто ты на самом деле — все в купальне, все в районе, все в городе. Но страху нельзя давать себя победить. Поэтому Арсений делает глубокий вдох, считает до десяти и собирает разбросанные по полу полотенца. В конце концов, возможно, его ждёт ещё одна любимая часть дня. В холле Серёжа белозубо улыбается посетительницам: — Рады приветствовать вас в нашей купальне, проходите переодевайтесь в дверку направо. За все эти четыре года Арсению до сих пор не надоело наблюдать, как меняется его лицо, когда спина клиентки скрывается в раздевалке. Как из улыбчивого котёнка он мгновенно превращается в озлобленную рыбу-каплю. — Заебали, — цедит он негромко. — Всё ещё с летними абонементами прут? — заботливо интересуется Арсений, доставая из шкафчика за стойкой чистые полотенца. Серёжа кивает, поджав губы: — И все как одна делают вид, что не заметили, что уже осень началась. И просят сделать исключение только для неё. Арсений улыбается — сколько бы Серёжа ни ныл, именно «неожиданно» закончившиеся летние абонементы делают им кассу, когда остающиеся на подольше туристки пытаются выжать всё, что можно, из своего заканчивающегося отпуска. — У меня есть мой на четыре? — интересуется Арсений, стараясь, чтобы голос его при этом звучал совсем не заинтересованно. Просто уточняет расписание у коллеги. Коллега в ответ тяжело вздыхает: — Прости, Арс. Конечно, он не поведётся. Конечно, он прекрасно знает, что каждый четверг в четыре к Арсению приходит его любимый клиент, и Арсений расцветает, как только его видит, и остаток смены ходит довольный. Точнее, приходил. Первую неделю, когда он не появился, Арсений решил, что у него возникли срочные дела. Вторую — начал волноваться. На третью пора было признать, что его кинули. — Может, летний абонемент у человека закончился, а осенний он пока купить не может. Ты сам говорил, он не из богатых, — Серёжа очарователен в своём стремлении поддержать, и Арсений не может не ответить ему хотя бы кислой улыбкой. — Он бы предупредил. — Да ну конечно, — фыркает Серёжа. Но нет, он бы реально предупредил, Арсений уверен, Арсений знает. ◆⠇◖ Год назад, когда новый клиент впервые появился на пороге купальни, это ощущалось как какое-то недоразумение. Молодые мужчины без сопровождения редко оказывались в таких местах. Расслабленных щебечущих старичков, мужей чиновниц, и военных, здесь было хоть отбавляй, но они всегда приходили и уходили группками. Один достаточно молодой симпатичный мужчина среди клиентов купальни выглядел странно, и, казалось, сам это понимал. Он испуганно озирался, постоянно за всё извинялся, и невероятно покраснел от одного только предложения раздеться при сотрудниках. Он сошёл бы за мужа очень занятой влиятельной жены, но его одежда и манера поведения выдавали в нём обычного человека в лучшем случае среднего достатка. В первый раз Арсений решил, что молодой человек просто решил попробовать что-то новое или искал способы справиться со стрессом. На массаже он был зажат так, словно не мог расслабить ни одну мышцу, а на Арсения даже смотреть боялся. Было в этом что-то освежающее — обычно по нему скользили равнодушным мёртвым взглядом, но здесь дело было в другом. Постоянные клиенты не смотрели на Арсения, потому что не считали нужным разглядывать эту часть интерьера. Этот посетитель не смотрел на Арсения, потому что стеснялся другого человека. Первый его визит не особо запомнился, ну пришёл и пришёл. Но, когда он появился в это же время через неделю, по купальне поползли шепотки. Что ему тут нужно? Возможно, он приходит не просто так? Что-то вынюхивает? Тайная полиция наконец-то нашла это место и собирает доказательства, прежде чем накрыть их всех? Руки Арсения тогда мяли чужое напряжённое плечо, а в горле стоял ком. Он не чувствовал угрозы от этого человека, но он не имел права полагаться на интуицию и расслабляться. На кону была не только жизнь Арсения — если сюда нагрянут с проверкой, если вскроется, сколько сбежавших омег на самом деле скрывает за пахучими благовониями в своей купальне дядюшка Жао, им всем несдобровать. Для дядюшки это верная смерть, а для Арсения и остальных — возвращение в систему, которая подарит твоё тело выслужившимся альфам в качестве инкубатора. Арсений бы предпочёл верную смерть. Поэтому его руки так тряслись, когда он открывал флакон с маслом, чтобы втереть его в распаренную кожу. После второго визита он сразу кинулся к Серёже и потребовал узнать, какое имя был последним записано в книгу клиентов. — Ша… Шампунь Антон, — озадаченно прочитал Матвиенко и сам захлопал глазами. — Это что, шутка какая-то? — не поверил ему Арсений и перегнулся через стойку, чтобы взглянуть на быстро нацарапанную неразборчивую фамилию. — Может, анонимность соблюдает, — пожал плечами Серёжа. — Ты же знаешь, мы документы не просим, мало ли кто кого привести хочет. Арсений сморщился — как бы его это ни бесило, политика избегания лишних вопросов привлекала в купальню много состоятельных людей с любовниками и любовницами, для Жао это были бесценные связи, позволявшие заранее узнавать о проверках, а для Арсения умение держать язык за зубами превратилось в навык выживания. Время шло, загадочный Антон Шампунь продолжал появляться в купальне каждую неделю. И чем чаще Арсений видел его улыбчивое лицо в дверях, тем больше задумывался, какой у всего этого был смысл. Если это был наёмник или сотрудник тайной полиции, выискивавший сбежавших омег, какой смысл ему был так растягивать операцию? Если кто-то наверху хотел провести проверку, то почему сразу так не сделал? Какой смысл был Антону приходить всего один раз в неделю, попадая только на смены Арсения, а не перебирать всех сотрудников? Вывод напрашивался один — Арсений и был причиной, по которой каждый четверг они встречались снова. И ему отчаянно хотелось верить, что это значило что-то хорошее. Окончательно по своим местам всё расставил тот день, когда в купальне прорвало канализацию. Смрад стоял такой, что никакой сандал, никакое чайное дерево не могли его перебить. Сладкий запах благовоний смешивался с отвратительной вонью, порождая поистине тошнотворный дуэт. Парадоксально, но именно в тот день Арсений чувствовал себя спокойнее всего — теперь, даже если у кого-то начнётся течка, ни его, ни других омег было не почувствовать. Клиентам даже объяснять ничего не приходилось, — большинство из них разворачивалось ещё на подходе к купальне, не доходя до дверей. Но не Антон. Он заявился, как всегда, в четверг к четырём, довольный. Принёс Серёже коробку шоколадных конфет. Серёжа коробку взял, но всё равно сообщил, что купальня не работает. — Что такое? — искренне удивился Шампунь. — А вы не чувствуете? У нас канализацию прорвало, запах стоит… не очень расслабляющий, мягко говоря. — А, — растерянно отозвался Антон. — Я не знал. У меня с детства обоняния нет. Там, где Серёжа был готов его развернуть, Арсений подскочил сам и настоял, что, раз уж клиент не против, зачем отменять запись. Он давно не помнил, чтобы в груди так радостно клокотало — при Антоне наконец-то можно было расслабиться. Вот где-то там всё и пошло под откос — даже если Антон Шампунь об этом не подозревал. Потому что, как только Арсений позволил себе расслабиться, эта трясина начала затягивать его в себя. Прикасаться к Антону было всё приятнее, его шутки становились всё смешнее, а сам он хорошел с каждым визитом. Когда Арсений поинтересовался у Серёжи, часто ли купальни оказывают на людей такой животворящий эффект, тот посмотрел на него, как на дурака. — Арс, он не поменялся совсем. Это ты влюбился. ◆⠇◖ Как ни парадоксально, уборка — его любимая часть работы. Когда руки заняты делом, голове удобнее думать. Или ещё лучше — не думать. Не накручивать себя, не строить планы, не обижаться на то, чего тебе никто так-то и не обещал. Но вот не волноваться получается плохо. Елозя шваброй по полу, Арсений не может не думать: с Антоном что-то случилось? Может, он заболел или был вынужден уехать, а Арсений даже узнать об этом никак не может, потому что не знает, как его найти. Он давно ещё спрашивал у всех, у кого мог, не знают ли они загадочного молодого человека со смешной фамилией Шампунь — никто не знал. Или ещё хуже — что, если это Арсений виноват в том, что он не приходит больше? Позволил себе лишнего — слишком близко наклонился, слишком высоко скользнул рукой по бедру, слишком долго задержал взгляд на складках халата, скрывающих то, что ему видеть не дозволено. И всё, потерял единственного человека, рядом с которым мог чувствовать себя спокойно. Единственного из тех, кто не знал. Выплеснув грязную воду в сад, Арсений разгибается и трёт поясницу. Осталось только передать дядюшке Жао список покупок по хозяйственной части, и он может быть свободен. Выходить в город пока нельзя — слишком много людей, даже в будни. Вот через пару недель разъедутся туристы, и можно будет тихонько вечером в будний день выползти пропустить стаканчик чего-то холодненького. Он, конечно, перед этим будет тереть себя мочалкой докрасна, и выльет на одежду ведро ароматных масел, но лучше так, чем, не приведи Единая Мать, кто-то из местных опознает его по запаху. Но это будет потом, а пока что Арсению, как и другим омегам, остаётся только коротать вечера вместе. В подвале, где их никто не заметит с улицы, они собираются и рассказывают истории о прошлой жизни — чтобы помнить, к чему они ни за что не хотят возвращаться. Даже если Арсению придётся до конца жизни тереть чужие морщинистые пятки пемзой, он не согласится на золотую клетку. — Говорят, операция Егора прошла успешно, — громким шёпотом сообщает Рома. — Доктор Позов сказал, он чувствует себя хорошо, скоро сможет вернуться. Такое облегчение. — Облегчение? — морщится Саша. — Если кто-то узнает, что он вырезал здоровому омеге матку, их обоих вздёрнут. — Это справедливая цена за то, чтобы жить свободно, — возражает Арсений из своего угла. — Да не будешь ты жить свободно, не превратишься для них в человека! — шипит Саша. — Думаешь, если тебя найдут, то просто отпустят? «Извините, ошибочка вышла, вы не можете рожать детей, значит, вы нас не интересуете» — так, что ли? Сожгут тебя на площади в назидание. — Сожгут, — грустно подтверждает Гоша. — Чтобы другим не повадно было. Рома тоскливо обнимает колени и вздыхает: — Даже не верится, что когда-то было по-другому. Что омегам не обязательно было рожать, что они могли сами выбирать, с кем быть. Что аборты были разрешены. Неужели, и мы могли так жить? Нет, серьёзно, могли? Гоша хлопает его по плечу. — Могли-не могли, а история не знает… — договорить ему не даёт грохот и визг, несущийся откуда-то сверху. Арсений подскакивает на месте. Началось? За ними пришли? Над головой раздаётся топот, а затем дверь в их комнатушку распахивается. На пороге стоит испуганная и пятнами красная Олеся: — Дядюшке Жао плохо! Три волны, перебивая одна другую, накатываются на Арсения: облегчение — он рад, что за ними не пришли; чувство вины — за то, что радуется чужим проблемам со здоровьем; страх — вдруг всё серьёзно? Поднимается суета, люди выбегают из комнаты, в уже почти отошедшем ко сну доме зажигается свет, голоса звучат громко и взволнованно. Арсений не ломится в комнату дядюшки, не хочет поддерживать панику, ждёт у дверей — лучше он будет тем, кто быстро побежит за врачом. Он ждёт, ждёт, навострив уши, когда прозвучит заветное слово, но оно всё не звучит. Когда кто-то наконец-то выходит в коридор, Арсений весь вытягивается в струну в ожидании новостей. Это Саша, но он почему-то белее снега, и в его движениях больше нет той расторопности, с которой он нёсся сюда. Он говорит три слова: — Он уже окоченел. И Арсений чувствует, как у него подкашиваются ноги. Как это возможно? Когда он заносил список покупок, дядюшка выглядел бодро. Попросил оставить записку на тумбочке, спросил, возьмёт ли Арсений дополнительные смены в выходные. Арсений ответил, что подумает и ответит позже. А теперь, получается, не ответит уже никогда. Потому что отвечать некому. За спиной Саши показывается Ромино лицо — всё красное и мокрое. Арсений протягивает к нему руки в жесте поддержки, и Рома рушится на него всем своим весом, утыкаясь куда-то в грудь. Они все сейчас понимают одно и то же. Как бы им ни было жаль человека, спасшего их от незавидной судьбы, сейчас эта судьба снова маячит на горизонте. Купальня найдёт нового хозяина, наёмные работники останутся или уйдут в другое место, а они? Что будет с ними? То, что должно было быть очередной спокойной ночью, превращается в месиво из тревоги, звука шагов и заплаканных глаз. Вместо того, чтобы заснуть, Арсений долго сидит на подоконнике окна своей комнаты, распахнутого в сад. Ужасное, гнетущее чувство висит в воздухе — оно ничем не пахнет, но оно тяжелее запаха любых благовоний. Кажется, что после этой ночи рассвет никогда не наступит, и жизнь никогда не будет прежней. Но это кажется. Удивительным образом, когда утро наступает, Арсений понимает, что лежание в кровати в коконе из тревоги убьёт его. Ничего ему сейчас не хочется больше, чем складывать полотенца, и топить котлы, и протирать пол в раздевалке. Что угодно, только не этот мучительный штиль. Оказывается, он такой не один. Никого не нужно уговаривать открыть купальню — Рома уже открыл её сам и встречает гостей, принимая приветствия вперемешку с соболезнованиями. Новости здесь разлетаются быстро. В голове пустота, Арсений двигается словно на автомате. Налить воду, протереть пол, собрать грязные полотенца, сменить простыни на лежанках. Больше всего сейчас ему хочется вынырнуть на поверхность и почувствовать рядом кого-то живого. Кого-то, кого не нужно будет утешать в ответ. Но такой возможности у него нет. К полудню становится совсем жарко, Арсений ловит себя на желании передохнуть в саду в тенёчке, но не хочется получить нагоняй за то, что он отлынивает от растопки бани. Нагоняй. От кого? От кого ты собрался его получать? В саду под его любимым калиновым кустом обнаруживается Саша. Он сидит, уронив голову на руки, и поднимает лицо, только когда понимает, что кто-то подходит совсем близко. — Я думал, ты ушёл с похоронами разбираться, — признаётся Арсений, опускаясь на траву рядом с ним. Саша кивает, поджав губы: — Я тоже думал. Я н… не смог. Мне кажется, как только я начну это делать, всё это станет правдой. — Это уже п… — Да знаю я! Знаю. Просто не могу. — Давай я схожу, — предлагает Арсений после небольшой паузы, пересилив себя. Ему не хочется выходить в город, не хочется говорить с незнакомыми людьми на чужой территории, но он чувствует, что должен внести свою лепту. Кому-то находить тело, кому-то отвозить его в морг, кому-то договариваться о похоронах. Саша благодарно кивает и хлопает его по плечу. Арсений, само собой, не отправляется сразу — сначала нужно под обжигающими струями в душе смыть с себя все напоминания о собственном запахе. Затем создать новый, натирая кожу ароматными маслами. И только убедившись, что ничто в нём не может выдать его настоящего, Арсений осмеливается покинуть территорию купальни и спуститься в город. На руку ему то, что не так много людей горят желанием выходить куда-то в жару, но с другой стороны, солнце заставляет его потеть, и запах ощущается ярче. Что, если любой из проходящих мимо учует в нём омегу? Что, если это будет кто-то, кто его знает? Местонахождение ритуального агентства Арсений помнит плохо — ему кажется, что он проходил мимо пару раз, но не то чтобы ему раньше доводилось кого-то хоронить. Поплутав по узким улочкам в окрестностях храмовой площади, он наконец-то натыкается на узкую тёмную дверь с выцветшей надписью «Принятие» на табличке. В окне рядом стоит деревянная дощечка с изображением скорбящей Единой Матери, а рядом в вазе букет сухоцветов. Живым — живое, мёртвым — мёртвое. Арсений тянет на себя дверь и ныряет в неожиданно прохладное для такого жаркого дня помещение. Внутри скромно и чисто, никаких излишеств. Как и полагается такому месту — сухоцветы, сухофрукты и… Антон. Арсений замирает на месте, нелепо разинув рот. Он не шокирован, просто не знает, как было бы уместно себя вести. Радоваться ужасно, притвориться, будто они не знакомы — странно. К счастью, Антон тоже понятия не имеет, как реагировать. Он поднимает голову от бумаг, в которые был погружён, и очевидно смущается при виде нового клиента. Почему-то очень хочется показать, что Арсений рад его видеть, но что, если он перестал появляться, потому что Арсений что-то сделал не так? Тогда смущать его лишним вниманием кажется ужасной идеей. Но нужно уже сказать хоть что-то. — Не ожидал встретить здесь знакомое лицо, — признаётся Арсений, притворяя за собой дверь. — Взаимно, — кивает Антон, подскакивая со своего места. Он суетливо обходит свой стол, роняя бумаги, и неловко принимается их поднимать, извиняясь. Так непривычно видеть его одетым и сухим. — Умоляю, скажите, что вы пришли, просто потому что хотели меня увидеть, а не по делу, — то ли шутит, то ли искренне несёт чепуху Антон. — Я хотел вас увидеть, — соглашается Арсений, пока ему дают такую возможность. — Но не знал, что вас можно найти здесь. Боюсь, мы всё-таки поменялись местами, и теперь я ваш клиент. На лице Антона проступает сочувствие — с виду искреннее, но кто знает, сколько таких искренних сочувствий он дарит людям в день. Арсений готовится погрузиться в отстранённое вежливое обсуждение сметы похорон, но Антон придерживает его за локоть, останавливая от того, чтобы опуститься на стул у входа. — Нет, пойдёмте в какое-то более приятное место, — и в следующий момент кричит куда-то в угол, — Лиз! Я отойду, посидишь на стойке? Из-за двери, которую Арсений поначалу принял за дверь шкафа, появляется голова молоденькой девчонки, в её волосах застряли бутоны сухоцветов, как будто она только что сама вынырнула из похоронного букета. — Чего? — переспрашивает она. — Я говорю, последи, вдруг кто придёт, — повторяет Антон со вздохом. — Я отойду с, э-э-э… клиентом. Почему-то, когда он это говорит, он на долю секунды указывает взглядом на Арсения, словно эта его Лиза не способна увидеть в помещении единственного постороннего человека. Что бы он ни пытался ей передать, это как будто работает, потому что она принимается понимающе кивать и поспешно отряхивать фартук от сухих лепестков. Арсений не настолько выжил из ума, чтобы предполагать, что Антон о нём рассказывал, но одна мысль о такой возможности всё равно приятно греет. Антон отдёргивает шторку, за которой прячется ещё одна дверь, и Арсений следует за ним — вниз по узкой каменной лестнице, словно они спускаются в подвал. Интересные, конечно, у Антона представления о приятных местах. За спуском следует поворот, и когда Арсений окончательно решает, что его с неясными намерениями ведут в пыльное тёмное подземелье, Антон неожиданно толкает двери и выводит их во внутренний дворик. Пока Арсений вертит головой, пытаясь понять, где они находятся, Антон поясняет: — Это старая часть города, тут всё очень странно построено. Раньше это была часть храма, потом уровень подняли, а садик вот оставили. Блики от витражных окон над двориком прыгают по и скамейке и листьям — до этого эти окна Арсений видел только изнутри. — Мы у задней части храма, — догадывается он, вспоминая, как шёл сюда. — Ну да, точно. — Тут даже проход есть, мы им пользуемся, когда… кхм. Извините. Да, когда относите умерших на церемонию прощания. И будете пользоваться, когда понесёте тело дядюшки Жао. — Я, собственно, зачем пришёл, — вздыхает Арсений, опускаясь на каменную скамью. — Хозяин купальни, его больше… Договаривать не хочется. Арсений ждёт в ответ заготовленную профессиональную речь о том, что дядюшка отправился к Единой Матери, но вместо этого Антон качает головой и говорит: — Пиздец. — А? — переспрашивает сбитый с толку Арсений. — Жалко, говорю, мировой дядька был. Такой реакции Арсений не ожидал, хотя поспорить с ней не может. Он уточняет: — Вы были знакомы? — Ну. Это же он настоял, чтобы к вам пришёл хотя бы разок. Говорил, Тоха, тебе надо больше времени проводить с живыми. — А сам ускакал проводить время с мёртвыми, — грустно улыбается Арсений. Антон улыбается в ответ и опускается рядом на скамейку. Его рука задевает мизинец Арсения — наверное, случайно. — Единая Мать, конечно, одарит его абсолютным принятием и пониманием, но я не она, поэтому я могу сказать — тот ещё жучара был. Всегда меня его деловая хватка восхищала. Ох, если бы Антон только знал, насколько прав он сейчас. Он, наверное, говорит о том, как немолодой вдовец после смерти жены один поднял почти разорившуюся купальню, но Арсений знает секрет его успеха. Дай укрытие кучке неприкаянных омег, которым больше некуда идти, и они будут работать за еду — одни доходы и почти никаких расходов. Но вслух он этого, конечно же, не говорит, а говорит вместо этого первое, что приходит в голову: — Никогда не понимал прикола. — С чем? — хмурится Антон. — С тем, что абсолютное принятие и понимание Единая Мать дарит своим детям только после смерти. А жизнь тогда что, получается? Просто страдание в непонимании? И зачем такая жизнь? На секунду ладонь Антона, большая и тёплая, накрывает его руку, и Арсению хочется, чтобы она не пропадала. Но его всего лишь утешительно хлопают по руке, а потом волна тепла снова откатывает. — На это можно смотреть так, — соглашается Антон. — Но тогда это действительно очень тоскливая жизнь, поэтому я выбираю так не смотреть. — А как ещё? Можно подумать, им дают много свободы в том, как смотреть на догматы Единой Матери. Но Антону, судя по всему, дают — потому что он говорит вещи, которые Арсений не слышал ни от одной жрицы. — Я решил, что это значит, что Единая Мать может гарантировать нам принятие только когда нас встретит. А тут, на земле, нам придётся делать это самим. Понимать, принимать… любить. — Легко сказать, — фыркает Арсений. — Я могу сколько угодно любить и принимать этот мир, а он в ответ палец о палец не ударит, чтобы принять меня. Моё принятие, моя любовь — они ничего не значат глобально. Внезапно Антон с ним не спорит, он просто разводит руками: — Ну ясен хер, одного человека мало, чтобы изменить мир. Но это всё, чем мы располагаем. Я отвечаю за себя и то, как я живу свою жизнь, вы за себя и свою… Арсений чувствует, как неуместная ярость вскипает внутри него и выплёскивается наружу раньше, чем он успевает этому помешать. — Вы ничего не знаете про мою жизнь! И про меня. Легко рассуждать о том, как любить весь мир, когда не приходится прятаться от себя и всего мира, бороться с принятием себя самого, с нелюбовью к тому, кто обитает в твоей голове, в твоём собственном теле. — Это не то, что я… — пытается негромко возразить Антон, но Арсения уже не остановить. — «Я отвечаю за свою жизнь»! Не у всех есть такая роскошь. Не всем дано такое право, если вы не заметили. Вам, чтобы жить свою жизнь, нужно утром встать с кровати и всё, а мне пришлось с мясом вырвать себя из рук тех, кто считал меня своей собственностью! Кто думал, что может распоряжаться моим телом, моим настоящим, моим будущим. Вы понятия не имеете, каково это! Только когда горло начинает саднить, Арсений затыкается и осознаёт: он рассказал слишком много. Непростительно много. Всё это время чувство безопасности рядом с Антоном было построено на том, что он не мог узнать его секрет, но теперь Арсений собственными руками всё уничтожил. И ради чего? Чтобы просто доказать свою правоту в ничего не значащем споре? — Не хотел вас расстроить, — бурчит Антон на другом конце скамейки. — Я о вас и правда ничего не знаю, потому что… вы не рассказывали. Его потрясающе длинное тело сейчас сжато, словно напряжённая пружина, и Арсений чувствует вину за то, что сорвался на единственного постороннего человека, в чьей компании мог позволить себе расслабиться. — Теперь вы знаете, почему, — вздыхает он в ответ. — Теперь знаю, — кивает Антон. — И тоже буду никому не рассказывать, можете не волноваться. Ну вот, уел. Достал это своё абсолютное принятие и пустил его в дело. Арсений чувствует, как неожиданно собирается влага в уголках глаз, и отворачивается туда, где его лицо никто не увидит. — Нам нужно… нам нужно будет забальзамировать тело, — переключается он на обсуждение похорон, как будто это сейчас его спасёт. — Вся его родня не в городе, мы не уверены, когда они смогут приехать на похороны. — Ага. Да, конечно. — Гроб… не знаю, нужно смотреть по цене. Нужно обсудить будет, сколько есть. — У Лизы наверху есть листовки с расценками, — кивает Антон. Арсений шмыгает носом, стараясь замаскировать это под глубокий вдох, и поднимается со скамейки: — Отлично, пойду… возьму… Когда он направляется к выходу из дворика, Антон за ним не следует — и Арсений ему за это благодарен. Но остановившись у самой двери, в тени, он всё же оборачивается и задаёт один последний вопрос: — Почему вы перестали приходить? И Антон отвечает: — Было очень много работы. Всю дорогу до купальни Арсений так злится, что листовка с расценками в его кулаке превращается в смятый памятник его ярости. Много работы у него было! Как же. Зимой, когда многие не выдерживают холодов, у Антона было нормальное количество работы. И летом, когда испепеляющая жара приходится на время работы в полях, он тоже не пропадал из-за резко увеличившегося количества клиентов. Но вот осенью…! Тьфу. Только вернувшись домой, Арсений понимает, что забыл спросить половину вещей, за которыми его посылали. Благо, никто не задаёт вопросов — мало кто из сотрудников сейчас в состоянии сам разбираться с этим всем и ничего не забыть. Арсению кажется, что он остывает, но когда Саша находит его вечером в саду, первое, что Арсений слышит в свой адрес, это: — Капец ты напряжённый. Что-то случилось? В смысле, что-то ещё? Арсений мотает головой: — Просто сложный день. Саша не то что протягивает, скорее кидает в него кислое зелёное яблоко и садится рядом: — Я бы тебе посоветовал, как с этим справиться, но видишь, есть проблемка. — А ну? — щурится Арсений. — Есть парнишка один, в купальне работает, Арсений зовут. Говорят, золотые руки у него — такие массажи делает, м-м, кого угодно расслабит, — улыбается Саша мечтательно. — Он сегодня не работает, — бурчит парнишка Арсений. — Мне придётся как-то обойтись без массажа. Саша вздыхает: — Какая жаль. Он выглядит значительно лучше, чем утром, и это сложно не заметить. Всё ещё в меланхоличном настроении, но не такой мрачный, не такой раздавленный. — А ты как справляешься? — интересуется его секретом Арсений. — Неужели, тоже массаж помог? — Как он мне поможет, Арсений же сегодня не работает, — отмахивается он. — Нет, я по старинке. Проревелся, проорался, высказал Гоше всё, что думаю про этого старого хрыча и то, в какой ситуации он нас бросил… И стало полегче. — Выговорился, значит? — Угу, — кивает Саша. — Звучит банально, но иногда даже эти религиозные фанатики говорят правильные вещи. Поделиться ношей своей — есть облегчить её, и все дела. Не хочется, чтобы он был прав, но он прав. До самого вечера Арсений ждёт, что успокоится и перестанет думать об Антоне, но этого не происходит. Происходит обратное — чем больше он думает о вещах, которые не успел сказать, тем больше злится. Этот Шампунь там, небось, думает себе хрен знает что, придумывает небылицы про его прошлое, оправдывает этим своё решение перестать видеться с Арсением. Нет уж, если даже они больше не будут общаться, по крайней мере, это закончится на условиях Арсения. По крайней мере, он выскажет всё, что думает, и, может быть, даже получит ответы на свои вопросы, и его перестанут терзать мысли о том, что же он сделал не так. Дождавшись темноты, чтобы на улицах было совсем мало людей, Арсений остервенело трёт себя мочалкой почти до крови, маскирует свой запах в какофонии цветочных ароматов, и выскальзывает из купальни. Он полон решимости. Антон хотел, чтобы он взял ответственность за свою жизнь в свои руки — пожалуйста. Берёт. Арсений сам не понимает, он так несётся, потому что идёт с горы, или потому что злость дует в его паруса. Но вот загвоздка — стоит ему добраться до двери с издевательской табличкой «Принятие», как наступает штиль. Решимость мгновенно покидает его тело, когда нужно решиться постучать в дверь. Что он скажет? Антон всё ещё просто его клиент, который не несёт никакой ответственности за то, какие чувства к нему испытывает Арсений. Клиент платит деньги. Клиент получает услугу. Клиент волен прекратить это делать, когда захочет. Но почему он захотел? Уткнувшись носом в выцветшую дверь, Арсений ловит себя на ужасно жалком — ему хочется, чтобы бравада Антона про понимание и любовь оказалась правдой. Ему хочется, чтобы в ответ на его правду, на его боль, его успокоили, пожалели, согрели. Хочется, чтобы его приняли. Но стал бы он делать это сам с каким-то взбалмошным типом, который является к нему посреди ночи и требует каких-то объяснений? Арсений знает ответ на этот вопрос, поэтому делает шаг назад. Зачем делать вещи сложнее, чем они есть? Пока у него нет однозначного ответа, он может хотя бы надеяться, что Антон был бы верен своему слову. Он может хотя бы представлять себе мир, населённый этими загадочными существами с безусловной любовью. Возвращаясь домой, он не рискует открывать главные ворота, чтобы никого не разбудить. Вместо этого перелезает через ограду в саду и ныряет в распахнутое окно своей комнаты, чтобы свернуться на покрывале, не раздеваясь, и видеть сны об этом прекрасном несуществующем мире. ◆⠇◖ В выходные всегда много народу, поэтому голову удаётся выключить и действовать на автомате. Руки Арсения развешивают мочалки, и стирают полотенца, и моют полы, пока внутри черепа звенит блаженная пустота. Купальня изо всех сил старается жить дальше, как будто ничего не произошло. Как будто она тоже отключает голову и работает на автомате. И только ночью, когда шумный и суетливый дом погружается в сон, Арсений остаётся наедине со своими мыслями, что всё время поджидали его в засаде. С мыслями о том, что будет дальше, придётся ли ему снова сбегать, где он сможет скрыться, если купальня больше не будет его домом. Тихий стук по стеклу вырывает его из этих мрачных размышлений. Арсений подскакивает на кровати и ошарашенно пялится в окно, за которым виднеется подозрительно высокий силуэт. Какого хера? Арсений торопливо распахивает окно, чтобы и правда увидеть с той стороны Антона. — Если честно, — тараторит тот, прежде чем Арсений успевает что-либо спросить, — я перестал сюда ходить, потому что начал бояться, что выкину какую-нибудь хуйню и всё испорчу. — Например, какую? — непонимающе моргает Арсений, пытаясь понять, что происходит. — Например, заявлюсь сюда посреди ночи с предложением пойти прогуляться по городу, пока там не жарко, — выпаливает Антон нервно и замирает в ожидании ответа, как будто только что что-то спросил. — Это оно. Это предложение. — Ты ебанулся? — интересуется Арсений, мгновенно отбрасывая все условности и нормы этикета. Если человек позволяет себе стучаться в твоё окно ночью, можно и на «ты» перейти уже. — Можно и так сказать, — кивает Антон и сам принимает правила. — Мне просто очень нужно тебе кое-что показать. — Сейчас?! — Сейчас. Обязательно сейчас. Ну вот и что с ним делать? Недовольно ворча, Арсений направляется к комоду — не таскаться же по городу в пижаме. Антон галантно подаёт ему руку, словно Арсений выходит не из окна, а из дорогой кареты. — Это что, свидание? — мрачно интересуется он, когда ограда сада остаётся позади, и они больше не рискуют перебудить всех своими препирательствами. — Э-э, нет. Не совсем. Пока что нет. «Пока что», посмотрите на него. Даже если это не свидание, даже если его сейчас отведут в морг и будут учить бальзамировать тела, Арсений согласится — ему так хочется опереться хоть на что-то в этом зыбучем мире, так хочется хоть на одну ночь знать, что кто-то есть с ним рядом, что он согласен на что угодно. Даже если потом будет жалеть. Но Антон не ведёт его в морг, и даже к себе домой не ведёт. Вместо этого они оказываются на старом железнодорожном мосту — и Арсений понимает это, только когда они поднимаются по ступенькам, а под ними раскидываются блестящие сети путей. — И зачем мы здесь? — спрашивает он осторожно. Антон не смотрит на него, он опирается на железную ограду моста, его взгляд скользит по бесконечным ветвлениям рельс внизу. — Ты сказал, что я не знаю, каково это, быть тобой, и ты прав, прав, конечно. Я не знаю, но мне кажется, я могу понять. Он опускается на холодный камень, свешивая ноги вниз, и делает Арсению знак сесть рядом. — Когда я потерял обоняние, — поясняет Антон, — я был совсем маленький и не понимал, что это значит. Только в подростковом возрасте я понял — я могу видеть, да, но я слеп. Я не различаю, кто передо мной — альфа, бета или омега. Я мог говорить с кем-то как с равным и получить нагоняй за панибратское обращение к альфе. Я мог помочь кому-то на улице с тяжёлыми сумками и огрести за то, что я якобы пристаю к чужой омеге. Социальная иерархия, динамика, субординация — я понимал, как это работает на бумаге, но я не чувствовал себя частью всего этого. На это, конечно, наложились ещё переживания по поводу того, что наступил пубертат и я оказался бетой. Знаешь, вот всегда говорят, что Единая Мать — это начало и конец, альфа и омега. Но не бета. В тех, кто не обладает способностью создавать жизнь, как будто… я не знаю, ну вот как будто нет света Единой Матери. И я тогда так остро почувствовал, что мне нет места в этом мире, что пришёл на этот мост, чтобы себя из этого мира… кхм. Убрать. Только сейчас он позволяет себе повернуть голову к Арсению, тот смотрит на него внимательно и серьёзно. — Но не убрал? — осторожно интересуется Арсений, как будто Антон не сидит рядом с ним, живой и здоровый. — Не убрал, — улыбается тот. — Совершенно случайно. В тот раз меня спугнула какая-то шумная компания на мосту, я убежал домой и подумал, что спрыгну завтра. Но завтра не спрыгнул — знаешь, почему? Потому что дома дедушка опять напился и начал вспоминать прошлое, а я впервые стал его слушать. Он говорил, что раньше люди были свободными. Что мужчины имели больше власти, чем женщины. Что все решали, с кем быть, кого любить, и с кем заводить детей. Или не заводить! Люди, которые могли иметь детей, сознательно решали этого не делать, чтобы вместо этого строить карьеру, путешествовать и жить так, как хочется им. Прикинь? Я эти россказни, конечно, уже миллион раз слышал, но только тогда впервые услышал. Этим людям из прошлого, им всем не нашлось бы места в сегодняшнем мире. Но тогда, они жили, они сами решали, какое у них будет место, и Единая Мать всё равно любила и принимала их. Понимаешь, да? Я понял, что мне есть место в этом мире — но только то, которое я сам для себя сделаю. Арсений грустно улыбается. Звучит это всё красиво, но совершенно оторвано от реальности. — И что? — интересуется он. — Просто решил, что тебе есть место, и всё прошло? — Да нет, конечно, — отмахивается Антон с усмешкой. — Понятное дело, я тебе для красоты сократил многолетний болезненный процесс до двух предложений. Но суть-то от этого не меняется. Я просто запретил себе думать, что моя особенность делает меня каким-то ущербным — и решил сделать так, чтобы она работала на меня. Так я и оказался там, где я есть сейчас. Получилось так, что запах мёртвых тел и формальдегида меня не смущал, а значит, я мог провожать людей на встречу с Единой Матерью. Я не просто близок к ней оказался, я у неё в приёмной сижу, получается. — Красиво, — признаёт Арсений. — Но легко воодушевиться и заставить работать на себя отсутствие запахов. За тобой никто не охотится, никто не пытается распоряжаться твоим телом, никто не относится к тебе, как к вещи, как к чьей-то собственности, только потому что таких, как ты, мало, и вы из людей превратились в ресурс. — Ну, я не говорил, что у нас одинаковые ситуации, — останавливает его Антон. — Я не собирался их сравнивать, просто хотел сказать, что для тебя тоже будет то место, которое ты сам сделаешь. А ещё — что понимаю тебя. И принимаю тебя. Тут, на земле, живым. Какой он наивный. И ведь этой его наивности ничего не противопоставишь — да и не хочется, если честно. Хочется, наоборот, заразиться от него этим видением мира. Поэтому Арсений ничего не отвечает, а только утыкается ему лбом в плечо. Оно тёплое и пахнет чем-то аптечным. — А теперь да, — внезапно говорит Антон невпопад, вынуждая Арсения поднять на него взгляд. — Чего? — Теперь, да, говорю, это свидание. На его лице удивительно уживаются нежность и самодовольство, и оно так, так близко, что не воспользоваться моментом было бы непростительно. Арсений выжидает ещё пару секунд, пока их взгляды солнечными зайчиками прыгают по лицам друг друга, а потом только начинает тянуться вперёд, как Антон сразу же ловит его губы своими. Для Арсения поцелуи давно перестали быть чем-то сакральным, но вот так вот целовать того, кого хочется тебе, тогда, когда хочется тебе — это что-то до мурашек неизвестное и пьянящее. Почти незаконное. Совершенно точно незаконное. Принадлежать себе — самое большое преступление, которое может совершить омега, и сейчас Арсений принадлежит себе как никогда, когда решает принадлежать Антону. Он осторожно вплетает пальцы в короткие волосы, наслаждается ощущением чужой кожи под подушечками пальцев — не какой-то альфы, не клиентки, а человека, которого он выбрал сам. И которого он может перестать трогать, если захочет. Но он не хочет. Взгляд у Антона счастливый и пьяный. Прервав поцелуй, он тут же ныряет за следующим, тянется, льнёт, обжигает дыханием. Он сам этого, наверное, не знает, но Арсений чувствует необычайно ярко — сейчас, когда сандал и лаванда не затмевают всё вокруг — он пахнет возбуждением. Искренним и долгожданным, и в этот момент Арсений верит, так верит, что этот дурак сбежал от него, потому что сам испугался этой лавины чувств. Арсений не готов никому обещать небо, и луну, и своё сердце. Но эту ночь — эту ночь он хочет подарить тому, рядом с кем снова чувствует себя хорошо. И в первую очередь это даже подарок себе самому. Ладонь Антона скользит по шее, мягко, нерешительно, но именно эта мягкость сейчас крошит Арсения на мелкие кусочки. — Давай вернёмся ко мне, — шепчет Арсений и трётся щекой о его щёку. — И я говорю это не потому, что замёрз тут сидеть, у меня вполне определён… — Нет! — почему-то пугается Антон, и Арсений отстраняется, чтобы заглянуть в его напряжённое лицо. Кажется, для кого-то здесь секс — это больше, чем способ хорошо провести время с приятным тебе человеком. Вряд ли Антон стесняется своего тела или боится прикосновений того, кто касался его десятки раз, но, может, ему в целом чужда такая прыть. Вдруг он думал, что они собираются ещё год за ручки держаться, а тут Арсений со своими циничными прыжками с порога в кровать. Что бы он ни думал, Антон быстро берёт себя в руки и поясняет: — Я не… я не против, просто не к тебе. У вас там… народу много. — Нас никто не заметит, если мы зайдём через окно, — фыркает Арсений. — Ты боишься, что нас увидят вместе? Антон энергично мотает головой: — Нет! Просто у меня есть другая идея для места. — В прошлый раз, когда ты это говорил, ты привёл меня на мост, где чуть не покончил с собой, — напоминает Арсений. — Мне страшно представить, что там у тебя ещё за места… — О, это ещё хуже, — уверяет его Антон и поднимается на ноги. — Ещё хуже?! Умеешь ты заинтриговать, — Арсений хватается за его протянутые руки и тоже встаёт с холодного камня. Он вручает свою ладонь Антону и движется следом — доверяет. Сначала Арсений успевает почти разочароваться — ему кажется, что они идут к «Принятию», и никакого сюрприза не будет. Но что, если сюрприз не в этом? Что, если Антон окажется любителем секса в гробу? Один раз попробовать можно, но сегодня настроения делать этого нет. Пока Арсений размышляет, что, по мнению Антона, может его удивить, тот уверенно открывает дверь, тянет за собой в подсобку и куда-то дальше. Потолки здесь низкие, коридоры узкие. Всё тот же аптечный запах, которым пахнет Антон, намного сильнее, только к нему примешивается что-то отвратительно сладкое, о чём Арсений думать не хочет. Помещения, уставленные стульями и букетами из сухоцветов, остаются позади, и перед ними вырастает новая дверь, слишком массивная для этого места. Антон поворачивает ключ в замке и прикладывает палец к губам, а затем толкает одну из створок. Сначала Арсений ничего не понимает, а когда после узкого коридорчика по бокам от них вырастают ряды высоченных колонн, задавать вопросы уже поздно. Антон притащил его в храм. Сейчас здесь никого нет — только огромная статуя Единой Матери протягивает свои руки так, словно хочет заключить весь мир в объятья. Лунный свет еле пробивается через плотные витражные стёкла, оставляя на каменной коже еле заметные разноцветные узоры. — Ты с ума сошёл, — шепчет Арсений, но в ответ получает лишь хитрую улыбку, мол, и правда сошёл, и что? Даже если никто из служителей не поймает их здесь, сам акт, сама мысль о том, чтобы заниматься любовью в храме, кажется чудовищной. И… будоражащей? — Не волнуйся, я не собираюсь раскладывать тебя на алтаре, — шепчет Антон в ответ. — Если ты, конечно, сам не попросишь. Нам сюда. Арсений перебирает ногами, послушно следуя за своим проводником, а в голове только белый шум и слова «разложить тебя на алтаре». А ещё, гораздо горячее — «если сам не попросишь». За неприметной дверью обнаруживается хлипкая лестница, и Антон без лишних объяснений принимается карабкаться вверх. Это выглядит всё интереснее и интереснее. Арсений понятия не имеет, где они окажутся, когда лестница закончится. В башне? На крыше? Не угадал. Когда эта отвратительно длинная лестница подходит к концу, Антон протягивает руку, помогая Арсению забраться на небольшую деревянную платформу между полукруглой нишей в стене и… — Это что, голова Единой Матери? — то ли ужасается, то ли восхищается Арсений, осторожно касаясь ладонью гладкой каменной кожи. Он в целом не часто оказывался в храме, но с такого ракурса эту колоссальную статую точно видит впервые. Ему почему-то всегда казалось, что она должна быть одинаково идеальной со всех сторон, но сейчас он с удивлением обнаруживает, что затылка у Единой Матери нет — зато есть несколько выемок с тяжёлыми большими кадками, из которых и расходится ниспадающий по её плечам плющ. А ведь и правда, вряд ли он стал расти сам по себе под крышей, должен быть кто-то, кто о нём заботится. И место, где можно было бы его полить, добавить свежей земли и удобрить её. Арсений осторожно отводит часть стеблей в сторону, держась за огромную шею, и выглядывает через них наружу — центральный неф залит тусклым светом и тишиной. За его спиной Антон принимается одну за другой зажигать толстые восковые свечи, и только в этот момент Арсений понимает — это место не выглядит как всеми забытый закуток, куда раз в неделю поднимается мальчишка с лейкой. На полу здесь разбросаны пёстрые покрывала и разномастные подушки, в углах расставлены бутылки — какие-то из них уже стали подсвечниками, а каким-то только предстоит ими стать. — Ты всех сюда водишь? — усмехается Арсений, оглядывая эту импровизированную комнатку. — Конечно, — с готовностью кивает Антон. — Всех своих многочисленных любовников, по каждому из которых предварительно сохну год, прежде чем поцеловать. Нет, конечно, это не моё место, я просто о нём знаю. Арсений трёт подбородок: — Видишь, ты говоришь это, как будто это шутка, и я это понимаю, но вместе с тем… Кто тебя знает? Ты мне много чего рассказывал, но как-то не упомянул, что тебя возбуждает святотатство. Антон возмущённо мотает головой, явно принимая эту шутку серьёзнее, чем Арсений планировал: — Да не святотатство это. Дело в том, что Ей всё равно. Жрицы могут говорить что угодно, но я знаю, что Единая Мать не следит за тем, что я ем и с кем я сплю. Ей это всё не важно. — И поэтому можно предаваться греху прямо в храме у Неё за спиной? — улыбается Арсений мягко, скорее из желания поддеть, чем из искреннего страха разгневать кого-то на небесах. — Не знаю, в моей вере нет греха, — пожимает плечами Антон. Он говорит это с такой простотой, как пекарь, который сообщает тебе, что пшеничный хлеб на сегодня закончился. Нет греха, завтра свежий напеку — приходите. Стащив с себя ботинки, Арсений опускается на покрывало рядом с ним. В тусклом свечном свете видно только, как блестят его глаза — и губы. — Мне кажется, тогда ты веришь не в Единую Мать, а просто в любовь, — шепчет Арсений осторожно, словно боится, что кто-то (возможно, Она?) может их услышать. И Антон отвечает: — А какая разница? И тогда Арсений решает, что тоже на одну ночь позволит себе поверить, что разницы нет. Что греха нет, судьбы нет, долга нет, а есть только Любовь. И чем тогда заниматься в Её храме, как не Ей же самой? Руки Антона скользят под широкую рубашку, осторожно, словно ждут дозволения, и Арсений дозволяет: прижимается, выдыхает в губы, даёт с себя эту рубашку стянуть. В тесном алькове тёплой летней ночью довольно быстро становится душно, и он только рад избавиться от лишних слоёв одежды. Антон торопливо избавляется от своей следом, и, прильнув губами к его шее, Арсений с удивлением понимает, что впервые сейчас чувствует его запах. Не запах мыла и шампуня, не аромат кремов и масел, и даже не тот аптечный запах от рубашки, а настоящий запах его кожи и волос. Но от этого запаха не сносит крышу, не мутнеет перед глазами, не отключается разум — потому что это не запах альфы. Это просто запах человека, который ему нравится. Есть что-то странное в том, чтобы управлять своим телом сейчас — у Арсения такого никогда не было. Волны желания всегда уносили его туда, где он не контролировал ничего. Как громко скулит, какие пошлые вещи говорит, что позволяет с собой делать — он половины из этого даже не помнил потом. Но сейчас, когда он сам сознательно принимает решение, что хочет другого человека, а не позволяет гормонам решать за него, он ощущает себя как нелепый неопытный подросток, который понятия не имеет, что такое секс. Антон не похож ни на кого, с кем у Арсения был секс до этого — он не оставляет на теле непрошенных укусов и засосов, не хватает Арсения за волосы, не скручивает его в неудобные позы. Вместо этого он выцеловывает бледные плечи, и шумно вдыхает запах, который даже не может почувствовать, и совсем, совсем никуда не торопится. Арсений чувствует, как напряжён чужой член под тонкими летними штанами, и у него в голове не укладывается — любой альфа давно вогнал бы его в Арсения, не интересуясь тем, насколько тот готов, беспокоясь только о своём наслаждении. Но Антон тянет — явно хочет, и всё равно не спешит. Приходится нетерпеливо избавить его от штанов и белья, раз он не собирается делать этого сам. — Это такая пытка, да? — раздражённо шепчет Арсений, мягко прикусывая его за мочку уха. — Давай уже. — Сам давай уже, — фыркает Антон и тихо смеётся. Его пальцы скользят между ягодиц, дразня, но не позволяют себе ничего, на что не было бы дано чёткое разрешение. — Козёл, — возмущается Арсений и принимает управление на себя. Член Антона, каменный, почти раскалённый, сначала приятно обжигает руку, а потом скользит внутрь — медленно, вязко, с той скоростью, с которой Арсений сам готов на него опускаться. И ему впервые не больно ни капли — потому что естественной смазки достаточно, а ещё, потому что никто не навязывает свой ритм. Арсений понимает, что впервые он сам решил, когда и как кто-то окажется внутри его тела, и это простое чувство контроля кружит голову сильнее любого запаха альфы. Антон под ним дрожит — жалко, уязвимо, невероятно возбуждающе, и Арсений наклоняется, чтобы слизать соль с его шеи, почувствовать пульс под губами, насладиться каждой секундой и каждым квадратным сантиметром своей власти. Антон помогает, подкидывая бёдра навстречу, но не навязывает свой темп, даже когда видно, что он сдерживается изо всех сил, шумно дыша через стиснутые зубы. В такие моменты Арсений только сильнее замедляется, дразнит, мучает его, позволяя члену выйти почти полностью, войти лишь по край головки и снова выйти — прежде чем опуститься на всю длину, придавливая Антона к полу амплитудой движения. Внутри горячо, но это не острый испепеляющий жар, а приятное разливающееся по телу тепло, которым Арсений мог бы наслаждаться вечно. Но вечно не получается. Он даже не успевает понять, когда Антон кончает — нет ни распирающего изнутри узла, ни бьющих тугой струёй потоков спермы, только еле заметное ощущение пульсации внутри и захлёбывающийся протяжный стон. На несколько мгновений Арсений теряется — сначала он двигается по инерции, но чувствует, как член внутри него потихоньку теряет твёрдость, и останавливается. Что люди делают в таких ситуациях? У него никогда такого не было — даже если альфа кончал первым, ощущение разбухшего узла неминуемо доводило Арсения до оргазма — зачастую до болезненного яркого. Здесь такого, кажется, не будет. Замешательство длится недолго. Восстановив дыхание, Антон тянет его бёдра к себе, выше, член выскальзывает, размазывая сперму по ягодицам и внутренней стороне бедра. Арсений не сразу понимает, что от него хотят, поэтому Антон вздыхает и опускается ниже, обхватывая его член губами. А. О! Когда растерянность проходит, Арсений начинает двигать бёдрами сам, обхватив голову Антона руками. Минет ему делали и раньше, но вряд ли он мог бы сказать, что трахал кого-то в рот. Теперь может. Член Арсения в горячем тесном рту только начинает чувствовать себя на своём месте, когда Антон неожиданно останавливается, выпускает его и ошарашивает Арсения предложением: — Ты хотел бы сам попробовать? — Что? — Арсений выпрямляется, пытаясь по выражению лица понять, что Антон имеет в виду. — Трахнуть кого-то. Меня. Не знаю, почему я сказал «кого-то». — А ты так можешь разве? — теряется Арсений. Антон смущённо отводит взгляд: — Ну. Да? А кто мне помешает? В смысле, у меня не вырабатывается естественная смазка, но в целом, как бы… Сердце начинает стучать бешено — такого Арсению не то что никогда не предлагали, он даже сам с собой думать о таком не мог. — Серьёзно? Ты позволишь омеге себя выебать? — переспрашивает Арсений, чтобы Антон сам услышал, как абсурдно это звучит со стороны. Но тот только закатывает глаза: — Нет. Я позволю тебе себя выебать. Он тянет Арсения к себе за руку, укладывая его на бок рядом с собой. Кажется, вся его кожа горит, но, когда он отводит ногу, и Арсений скользит пальцами между ягодиц, он понимает — вот, где на самом деле горячо. Но смазки здесь действительно нет — благо своей у Арсения столько, что течёт по бёдрам, пачкая цветастые покрывала. Можно немного одолжить. Он прижимается грудью к спине Антона и осторожно входит всего на одну фалангу. Но этого оказывается достаточно, чтобы Антон скривился: — Ш-ш! Не гони так. Приходится быть медленным, приходится быть нежным, приходится быть всем тем, чем Антон был для Арсения только что. Но в этой сладкой пытке есть своё наслаждение — у Арсения звёзды перед глазами пляшут от одной мысли о том, каково это — оказаться внутри другого человека. Ощутить на себе его жар, его узость, его глубину. Антон у него в руках словно глина — податливо выгибается, тяжело дышит. Арсений прижимается губами к его взмокшему виску, спускается на скулу, шею. Собирает с кожи соль и чувствует, как напрягается и расслабляется каждая мышца, когда Антон насаживается на его пальцы. — Давай, давай, — подбадривает его Антон за секунду до того, как Арсений готов окончательно сойти с ума от возбуждения. Он осторожно отводит бедро Антона вбок, зажимает собственный член в пальцах, направляя его, и погружается прямо в раскалённую магму чужого тела. И это тело словно мгновенно обхватывает и затягивает, принимает его в себя. Антон всего лишь рвано выдыхает, а вот Арсений стонет так громко, что его голос эхом отскакивает от стен храма. Таким он представлял себе религиозный экстаз или наркотическую эйфорию, но то, что физическая близость с другим человеком может заставить его чувствовать столько чувств, для Арсения становится откровением. Кроме страсти и похоти на этой шкале ещё оказываются восторг, и нежность, и умиротворение, и любовь. Арсений хотел бы, чтобы и это длилось вечность, но его захлёстывает с головой, и всего нескольких движений оказывается достаточно, чтобы он больше не мог продолжать. Дело даже не в том, что он кончает — дело в том, что его тело просто не может справиться с таким количеством новых впечатлений. Он прижимается лицом к Антоновой лопатке и всхлипывает, сам не понимая, почему. Антон испуганно оборачивается на него: — Ты чего? Всё в порядке? Только сейчас Арсений понимает, что у него все щёки мокрые. Но он всё равно кивает, пытаясь спрятать лицо: — Всё хорошо, правда. Кажется, Антон не верит, потому что он всё равно разворачивается полностью, разрывая их контакт, и обхватывает лицо Арсения руками: — Умоляю, скажи, что ты всегда плачешь после оргазма. Что я не порвал тебе уздечку и не разбил сердце. — Что ты о себе возомнил, — смеётся Арсений, шмыгает носом и прячет лицо в изгибе его шеи. Антон не отвечает — просто нашаривает рукой свободный края покрывала и укрывает их обоих, прижимая его к себе. ◆⠇◖ Когда Арсений просыпается, в храме уже кто-то есть. Свечи потухли, но розовое рассветное солнце бьёт в витражные окна и пробивается через плющ. Антон спит рядом, смешно открыв рот, и Арсений будит его тревожным поцелуем в щёку. Чтобы уйти незамеченными, им приходится наспех одеться и по одному, выглядывая из-за угла, добежать до того узкого коридорчика, в котором шанс столкнуться с кем-то из служителей храма уже стремится к нулю. Когда широкая двустворчатая дверь закрывается за ними, Антон поворачивает ключ и сгибается пополам, ставя руки на колени: — Ладно, признаюсь, это в мои планы не входило. — Видишь, я всё ещё не сбрасываю со счетов версию, что тебя возбуждает святотатство, — поддевает его Арсений в ответ и получает тычок в бок. Снова проходя по лабиринту подсобок, Арсений думает, что даже это место выглядит живым в лучах утреннего солнца. Кто бы мог подумать, что оно так умеет. Кто бы мог подумать, что он так умеет. Толкнув очередную дверь, Антон вздрагивает и мгновенно начинает молоть какую-то чушь: — …Во-от, такие у нас есть варианты захоронения, значит. Сначала Арсений ничего не понимает, а потом замечает в углу давешнюю девочку с охапкой сухоцветов. Лиза её, кажется, звали? Она выразительно приподнимает брови в немом вопросе, мол, серьёзно ли Антон собирается делать вид, что весь лохматый и помятый, с отпечатком складки одеяла на щеке и наизнанку одетой рубашкой, показывал клиенту что-то в подсобном помещении? Антон тушуется ещё больше, но она так ничего и не говорит, просто усмехается и возвращается к работе над букетом. — Так, э-э, ладно, — мотает головой Антон. — Хрен с ним. Кто будет завтрак? — Я дома поела, — отзывается Лиза и зевает. — Спроси меня через пару часов. Антон переводит полный надежды взгляд на Арсения. Тот смущается: — Я бы с радостью, но я боюсь, меня хватятся и начнётся переполох. И помыться ещё хотелось бы. — Я нагрею воду! — обещает Антон. Предложение звучит соблазнительно, да и идти по улице, источая запах секса, сомнительная затея. Но Арсений представляет взволнованное лицо Гоши, который бегает по купальне и кричит, что Арсений пропал, и в груди поселяется лёгкая тревога. — Ребята сейчас все на нервах, не хочу их волновать, — качает головой Арсений. — Я только поэтому ухожу, правда. У вас есть что-то, чтобы перебить запах? — Запах? — хмурится Антон. Очаровательно, он даже понятия не имеет, как сильно сейчас Арсений пахнет им и тем, что вчера произошло. — Формальдегид, — подсказывает Лиза из своего угла. — Он вредный, конечно, но ходить по городу и пахнуть как омега после секса, думаю, тоже не полезно. Ага, значит, не у всех здесь проблемы с обонянием, и от Арсения действительно разит свидетельствами прошлой ночи. — Дай ему что-то из своего накинуть, — предлагает Лиза. — Рубашку, там. — А от моей одежды формалином пахнет, что ли? — удивляется Антон. — Это в лучшем случае просто формалином, — деликатно отвечает Лиза, не развивая мысль про то, чем от Антона пахнет в худшем случае. — Я привыкла, но для обычных людей этого должно быть достаточно, чтобы перебить запах, э… — Арсения, — подсказывает Арсений. Какой интересный способ представиться новому человеку. Бухтя себе под нос, что сейчас что-то придумает, Антон скрывается за дверью, за которой Арсений пока не был, и выносит оттуда тёмно-синий халат. Халат пахнет как смерть, и это прекрасно. Это ровно то, что нужно. Накинув его на плечи, Арсений позволяет проводить себя до двери. Антон наклоняется, чтобы клюнуть его в щёку, и почему-то вместо прощания говорит: — Будь осторожен, ладно? — Всегда осторожен, — кивает Арсений и открывает дверь. Халату он сейчас благодарен — на улицах далеко не так пусто, как ему хотелось бы. Но если кто-то из проходящих мимо и кидает на Арсения косые взгляды, то только с отвращением на лице, никакого интереса или возбуждения не видно. Поднимаясь к купальне, Арсений уже представляет, как натрёт себя всеми маслами из своей коллекции сразу, но эти мечты обрывает внезапный гул голосов, слишком громкий для такого раннего утра. Купальня гудит, жужжит, как осиное гнездо — несколько рослых женщин у ворот агрессивно обсуждают что-то, и на клиенток они не похожи. Самая крупная из них ведёт себя, как хозяйка, а не гостья. Из дверей появляется знакомое лицо — Саша. Но его выводит, крепко держа за плечо, ещё одна женщина, и предъявляет остальным, словно трофей с охоты. Арсений с ужасом наблюдает за всем этим, остановившись посреди улицы. Кто эти люди? Что случилось? Где остальные? Пока он всматривается в Сашино лицо, пытаясь понять, что с ним происходит, тот сталкивается с ним взглядом, тяжёлым и тёмным. Арсений хорошо читает по губам, но в этот раз ему даже не нужен этот навык, чтобы знать, что ему беззвучно шепчет Саша: — Беги. И он бежит. Бежит, хватаясь за халат, как за спасительный кокон, способный защитить его от этого мира. От мира живых, от мира жестоких. Ему больше некуда бежать, поэтому он бежит в «Принятие», и влетает в дверь, даже не стучась. — Доб… — начинает приветствовать его Антон, потом поднимает взгляд и осекается. — Там какие-то люди… в купальне… — привалившись спиной к стене, Арсений пытается восстановить дыхание, но сердце колотится всё быстрее. — Ребята у них. Я не понимаю, кто это, то ли проверка, то ли бандиты какие-то… — А, эм. Это родственники Жао, — поясняет Антон извиняющимся тоном, и Арсений поднимает на него полные непонимания глаза. — Что? Откуда ты…? — Они вчера поздно вечером приехали, заходили спросить про похороны. Я не очень долго с ними общался, но у меня сложилось впечатление, что на похороны им плевать, а вот купальня их очень даже интересовала. — И ты молчал? — не понимает Арсений. — Там же кроме меня ещё толпа народу! Антон теряется: — Я н-не знал, прости. Я правда… Я только знал, что хочу, чтобы тебя там не было, когда они придут, но не знал, что есть… другие. Арсений прячет лицо в ладони. Снова постулаты Единой Матери доказывают сами себя в горькой иронии. Поделиться ношей своей — есть облегчить её. Никто не сможет тебе помочь, если не будет знать, что ты в беде. — Почему ты мне просто не сказал? — шепчет Арсений, отнимая руки от лица. Антон пожимает плечами: — Просто не хотел, чтобы ты волновался. Прости. Нет теперь никакого смысла просить прощения, и нет смысла в том, чтобы думать, что могло пойти иначе. Что случилось — случилось, и нужно думать, как жить дальше. Арсений оседает на стул рядом с дверью и делает глубокий вдох. — Мы что-нибудь придумаем, — заверяет его Антон. — Я пойду туда как клиент, узнаю, что происходит, куда забрали остальных… Я пока не знаю, как мы им поможем, но… — Как мы им поможем? — усмехается Арсений. — Я и себе-то помочь не могу. Что толку, что я остался на свободе, если у меня теперь нет ничего. Моя работа, мои друзья, мои вещи — всё осталось там. Антон трёт виски, на ходу пытаясь придумать план: — Ну вещи я постараюсь тебе принести, если окно открыто будет. Пожить пока тут поживёшь. — Да не в этом дело! — отвечает Арсений, чувствуя, как формируется ком в горле. — Я работал там, потому что так никто не мог почувствовать мой запах. Все эти травы, масла, благовония — ты думаешь, я всё это любил? Да меня тошнит от них, а от благовоний голова болит, все эти четыре года болела. Но у меня не было другого выхода, потому что что ещё может скрыть мой запах от других? И Антон отвечает: — Формалин.