Вместе

Общежитие казалось одиноким. Коридор практически всегда пустовал, но вечером он казался куда более размеренным и тоскливым нежели ранним утром. Дазай затяжно проходит мимо широких окон, выводящих вид на перила от длинного балкона, вход на который распологался на двух концах пустого коридора. Он растягивал каждое движение, каждую секунду как можно сильней, словно каждый шаг подобен обратному отсчёту до бесповоротной минуты. Он остановился у лакированного подоконника рядом с дверью, оперевшись на него ладонью. Редкий и размытый взгляд неосознанно цеплялся то за ели заметные шатающиеся веточки деревьев, то на обшарпанные и довольно потрепанную ограду балкона. Заглядываться не на что, но это и не столь важно. Следует ли вообще придавать столь меланхоличный подтон в такой-то ситуации? Достоевский точно сведёт его с ума. Любовь... Какое громкое и глупое слово. Влюблённость недостойно низкое для описания своих чувств. Что-то между безграничной(безмерной) душевной близостью и неодолимым физическим влечением. Решение признаться постепенно оседало на Осаму тяжким грузом в привычной рутине. Тяжело вновь не задумываться об этом — живут бок о бок в одной комнате. Дазаю было тяжело оправдать то, чем на самом деле обусловнено его поведение и такая трепетная забота о Фёдоре, когда тот заболел. Бегал по всем аптекам, заваривал чай, даже фильм на ноутбуке его соседа включал самолично, лишь бы тот отдыхал и набирался сил для полного выздоровления. В любом случае отступать он не намерен — он напросто не в силах удержать свои чувства при себе, не столь силён духом, чтоб погубить их глубоко внутри и забыть. Эгоизм? Возможно. Хотелось признаться, раскаяться перед ним; скрывать всё от Достоевского довольно подло. Если вспомнить, он же сам говорил, что в проблемах он может доверять ему, что смогут решить их вместе, стоит лишь доверять друг другу. А сейчас, когда он вдоволь насытился неразделёнными страданиями в одиночку от собственных растерзаний внутри себя, дошло понимание значимости сказанных ему слов. Это сильнее угнетает, вводит в тупик, из которого выйти можно лишь проломив стену. Только хватит ли сил в одиночку? За той ли стеной находится выход? Подобные сравнения выматывают Осаму, но так проще было разобраться в бардаке из мыслей, в котором, казалось, можно потеряться. Он же хотел признаться именно в это день, четырнадцатого февраля. Такой памятный и с поводом. Или не стоит. Да чёрт, который раз он терзается своими мыслями?! Нужно отвлечься, хотя б на минутку. Зажмурившись, он встряхнул головой и отвёл взгляд с окна, просунув руки в карманы и шагнул к двери. В коридоре довольно темно, ни одна лампочка не горит — перегорели, а тусклый свет с редких окон лишь набавляет тревожности. Перед ним дверь на общий балкон, который "соединяет" весь этаж. В нерешимости он пальцами сжимает телефон в кармане тёплой кофты. Его лицо выражало неувереннось, он переодически поджимал губы, покусывая, раздумывая о возможных вариантах исхода его признания. Всё за и против давно взвешаны. "Против" с большим отрывом гласило поступить разумно, но "за" советовало следовать наивному зову сердца. Осаму ненавидит чувства. И ненавидеть также ненавидит. В полутьме он вытаскивает телефон из кармана. Заветный номер единственный в избранных и первый бросается в глаза — "Дост-тян". Он никогда не думал, что когда-нибудь кого-нибудь настолько ласково прозовёт, считая это глупостью. Да и сейчас он думает так же, но только теперь это вызывало лёгкую трепную улыбку. Возможно, он сам себе роет могилу, решившись на столь отчаянный импульсивный поступок, но если не сейчас, то что потом? Рано или поздно наступит тот момент, когда он скажет эти слова. Возможно сейчас и есть тот самый момент. Он надеется на взаимность. Надеется на то, что все его чувства разделял Достоевский, что он не один прошёл через это отрицание и принятие. Осаму замечал за ним пару сигналов внимания, но и те их можно отнести к знакам благодарности и чистой вежливости к нему. Безумно хотелось найти всему оправдание, ведь чувства всегда нелегко поддавались Фёдору и в любом из случаев, если Достоевский хотел бы их скрыть, он бы точно делал это умело. Как мог ловко и искусно не давал бы даже и повода задумываться о подобном. Но изначально его уловки не действовали на Дазая, так что даже и тех пару случаев хватает для надежды на хороший расклад событий. Он сам делает этот выбор. Он слышит гудки с динамика, и его сердце ноет он изнуряющего предвкушения. Он боится, страшно, нужно перетерпеть. Собраться силами и... всё равно страшно. Он пытается успокоить себя, рассматривает голые ветви деревьев за стеклянной дверью — те неподвижно застыли, иногда качаясь из стороны в сторону. Сегодня спокойная погода, даже романтическая, под праздник. Взгляд метался на металлические ступеньки впереди, на ровные бетонные стены с отливным серым цветом, казалось он видит в их покраске каждый изъян, каждую неровность линий. — Алло? Он моментально теряется, по привычке планируя сменить тему на более характерную ему, но вовремя очнувшись, решил что не отступит от изначального плана действий. А, и что сказать? Что сказать-то? — Мне... — или лучше подошло бы "нам"? — нужно с тобой поговорить. Можешь выйти на балкон? Я подойду с правой стороны, — дергая пластиковую ручку двери, отчётливо проговаривает Дазай. Прохладно, но терпимо. По крайней мере, он стерпит. — Обязательно на балкон? Может просто зайдёшь в комнату? Он хотел. Но осознание того, что ему придётся остаться в ней словно в клетке после признания отбивало желание идти в неё. — Нет, подойди именно сюда. — ... Хорошо, что-то случилось? — Узнаешь, — усмехается про себя Дазай. Неужто Достоевский волнуется за него, — Всё хорошо, не переживай. — Ладно? — недоверчивый, но спокойный голос снимал тревогу, — я сейчас, — и спустя пару секунд отключается. Зябко. Он в футболке и штанах вышел практически на улицу в феврале месяце, но зимой в Йокогаме даже ночью температура редко перепадала ниже нуля, так что в застёгнутой кофте он чувствовал себя более-менее комфортно. Временами поддувал сильный, морозящий кожу, ветер, и Дазай рефлекторно не мог сдержать хаотичных вздрагиваний по всему телу. Свежий холодный воздух бодрил, и он постепенно стал собирался в себе, успокаивая сердце в груди. Шаги стали более расслабленными, а мысли словно испарились из его головы. На минуту всё стало таким беспристрастным и обыденным, что признание перестало казаться таким рискованным решением. По крайней мере, он уверен, что признание не положит конец их дружбе, но вот с общением, могли бы начаться серьёзные проблемы. Больше пугала вероятность того, что Достоевский впоследствии отдалиться от него. В случае принятия его чувств, они бы смогли вместе лучше узнать друг друга, проводить гораздо больше времени вместе, без утаений разговаривать на различные темы, касающихся и их тоже. Даже в его голове это звучало, как романтичный бред, но желания не отбило. Он уже почти подошёл к противоположному концу балкона, и заметил как на балкон заходит Фёдор — в тёмных штанах, кофте и серой накинутой ветровке. Его волосы не стянуты резинкой в хвостик и свободно спадали на плечи, прикрывая лицо. Он только закрыл за собой дверь и обернувшись, вздрагивает от неожиданности, с громким и судорожным "blyat!", когда замечает Дазая внезапно рядом. Осаму сам чуть не подпрыгнул от резкого звука. От него нечасто можно было услышать русскую брань, значение которой он не знал. Спустя мгновение, Фёдор с облегчением выдыхает, переводя дух, а Дазаю стало забавно от ситуции и не смог сдержать пару смешков. Обстановка оказалась более непринуждённая, чем представлял себе Осаму несколько минут назад. Они стоят друг напротив друга ни говоря ни слова, Осаму только успокоился и глупо улыбается осматриваясь вокруг, словно он тут впервые. Небо сегодня ясное, видны все до единой звёздочки и неполную луну над горизонтом. Фёдор первый делает шаг к невысокому железному ограждению и поворачивается к Дазаю, для удобства кладя локоть на перилу. А тот вообще не может и слова из себя выдавить, лишь продолжая строить на остывшую игривость. Тогда, когда он представлял это у себя в голове, он чётко отрепетировал, что скажет и как донесёт свои мысли и чувства, а сейчас, когда Достоевский стоит прямо перед ним, в голове моментоально всё спуталось; не находя слов, он молчал. Он забыл слова. Он всем видом старался не показывать своего волнения перед Фёдором, не хватало ещё всё так испортить, но его внутренние переживания выдавали мелочи на подобии сминания рукава или покусывания изнутри щеки. Фёдор не слепой, заметил сразу, но акцентировать на этом внимание не стал, мало ли спугнёт ещё. — Так что случилось-то? — повторяет свой вопрос Достоевский, рассматривая Осаму с головы до ног — тот одет совсем легко. Кто-то, вероятнее всего, простудится. — Ничего, просто захотелось поболтать с тобой здесь, — улыбнулся Осаму. Обставлять всё так, что его слова противоречат его действиям вполне в стиле Дазая, так что всё идёт не уж и так плохо. Всё сейчас выглядит так естественно, что Достоевский сам не понимает, что сейчас происходит. Странно всё это. Позвал его, чтобы просто поболтать? Странным кажется даже то, что Дазай так и не отошёл с места, на котором остановился. Что-то должно произойти? Может он позвал его, чтобы что-то показать? Достоевский в замешательстве огляделся по сторонам, заглядывая через плечо за ограждения балкона. Деревья всё так же стоят на своей исконном месте, дорога в парке неподалеку освщается всё теми же фонарями, что и раньше, на проезжей части, которую ели-ели видно вдали, ничего не произошло. Ничего не изменилось. — Закурить есть? Расслабившись, Дазай легко подходит ближе, хватаясь рукой за невысокие, морозящие кожу, перила. Быстро поняв, что долго он их не продержит, он отцепил от них руки, уперевшись на них локтями, скрестив их. Сегодня на улице спокойно и красиво. А может ему так казалось, потому что хотелось верить, что четырнадцатаго февраля преобладает особенная атмосфера. Вдалике виднеется, как в жилом многоэтажном доме горит свет в нескольких окнах, возможно, кому-то до сих пор не спится, или кто-то кого-то ждёт с работы домой, приготовив ужин и сидит в ожидании на кухне. По длинной дороге в той же дали проезжали машины, на мгновение освещая жёлтыми фарами асфальт, и вновь потухали, оставляя дорогу в привычной тьме. В парке по близости он замечает пару молодых людей, мирно сидевших на лавочке под светом фонаря. Они о чем-то мило щебечут, девушка жмётся к руке парня, своеобразно обнимая, а голову запрокидывает на его плечо. Интересно, а Фёдор любит тактильное проявление чувств или ему больше нравятся слова, нежели действия? Нравится ли такие спокойные свидания или ему по душе вечернее кино? Или поход театр? Ему же вроде нравится классическая музыка. Или он любит другое совместное времяпровождение? — Есть, — бархатный и шёлковый голос вырывает его из мыслей. Дазаю никогда не надоест мечтать о вечерах с ним. Достовеский вытаскивает из кармана полупустую пачку сигарет с каким-то вкусом. Он вынимает из упаковки сразу две сигареты и свободно протягивает Дазаю одну из них. Осаму засматривается на излюбленные им хрупкие руки Фёдора и перенимает протянутую ему сигарету. Руки. Его белоснежные руки казались слишком тонкими и резкими в сгибах даже под ветровкой. И всё же, они идеальны. Их хочется согреть, сберечь, любоваться ими в своих собственных руках. Изящные длинные пальцы, в которых всё, к чему он не притонулся бы, обретало иную красоту. Он видит как Фёдор, прикусив фильтр сигареты зубами, зажигалкой подпаливает её конец, свободной рукой прикрывая огонь от потока ветра, не дав затухнуть. Сделав глоток едкого дыма, он замечает, что Дазай стоит с тусклой сигаретой в руках. Его взгляд мазнул по лицу Осаму, который с ожиданием смотрел на него. Быстро догадавшись, что ему нечем поджечь сигарету, он молча предлагает ему взять зажигалку, протягивая на её раскрытой ладони. Заметив, Дазай опускает голову вниз, не смотря в его сторону, так же молча протягивет к нему свободную руку ладонью вверх, и Фёдор переложил вещицу в руку Дазая. Тот, почувствовав, что пальцы Достоевского коснулись его кожи, отворачивает голову, спрятав от Фёдора глупую и нервную улыбку. Его касания всегда казались особенными. Дазай сам придавал им такое значение. Сам будучи не особо тактильным человеком, радовался, когда его лишний раз касался Фёдор. Самому же ему хотелось касаться лишь его одного. Тактильность была настолько значимым фактором для него, что казалось прикосновениями он позволял Фёдору заглядывать к себе в самую душу. Вряд ли Достоевский догадывается об этом. Не догадывается о том, что от его прикосновений, Осаму долго не мог уснуть ночами, вспоминая те приятные ощущения, мурашки и эмоции, что он испытвал. Это действительно значило для Осаму слишком многое. Некий знак доверия и уязвимости перед ним — он безмерно доверял ему, позволяя притрагиваться к нему. Осаму неторопливо закуривает, стараясь успокоиться за счёт никотина. Тайком глянув на парня рядом, он заметил, что тот увлечен уличным видом. Осаму не сводит глаз с Фёдора, пока в очередной раз затягивается едким дымом. Его густые чёрные волосы изредка развивал морозный февральский ветер и от него подрагивали его длинные ресницы. В его глазах, выражавшую усталость, отражался тусклый фонарный свет. Черты его лица всё так же изящны, как и в первый день их встречи, только теперь Осаму хочется притронуться к ним рукой, провести пальцами по гладкой щеке, обвести ими скулы, плавный подбородок, заглянуть в пленящий омут аметистовых глаз и притянуть к себе, прильнуть к манящим припухлым и тонким губам, почувствовать их тепло, нежность... Осаму долго мечтательно смотрит на эти губы и Достоевскому от этого не по себе, ведь замечает взгляд Осаму — его губы вновь слегка потрескались, но неужели так заметно? – Знаешь какой сегодня день? — выдыхая дым, спрашивает Осаму, всё же решившись начать разговор. Отведя взгляд, он не может решиться в очередной раз взглянуть на парня рядом. Отчего-то теперь боязно, он всё также неуверен в своём решении начать диалог. Никотин безусловно разбавляет его переживания, но легче не становится. – День Святого Валентина? – День всех влюбленных, – наигранно воодушевлённо продолжает Осаму, хотя по выражению его лица не было похоже, что он чем-то искринне окрылён. – Тебя отшили, что-ли? – предполагает Фёдор, ожидая реакции Дазая – мало ли заденет ещё своими догадками, хотя вряд-ли он настолько раним. – Не знаю, не признался пока. – А что, планировал? – Вообще-то да. Оба замолкают. Он для этого его позвал? Чтобы поговорить именно об этом? Чтобы набраться сил для признания к кому-то, ведь выглядит-то Осаму довольно несобранно и даже как-то опустошённо. По Достоевскому в миг прошлись противные мурашки. Он не хотел бы с ним говорить об этом. Не сейчас, никогда. Но пришлось бы. На него не смотрят, но даже так Осаму бы и не увидел растерянного и даже расстроенного взгляда. Они же друзья, а значит в любом случае, Фёдор должен его поддержать. Только ему не хотелось. Хотелось, чтобы Дазай был счастлив, но сам он не разбирается в счастье и не разбрасывался пустыми советами. – И почему до сих пор не признался? – Федь, – обрывает вопрос, зовёт его Осаму. Он наблюдает, как Достоевский вглядывается ему в лицо, без полного понятия масштаба происходящего. – М? Ком в горле сдавил все слова, воздуха не хватает даже на вдох, а сердце как бешенное стучит по ребрами, отдавая в голове гулким звоном в ушах. Сейчас хватает сил и уверенности, чтобы поговорить о накопившемся внутри него. Но стоит ли игра свеч? Он не хотел казаться идиотом в глазах Достоевского, которым мог стать в одно мгновение. Хотелось оправдаться. Резко поплохело, словно от глотока едкого запаха нашатырного спирта. Он через силу глубоко вдохнул через рот и в миг откинул дурные мысли с головы. – Выслушай меня. – Хорошо. Я слушаю, – кивнув головой, он параллельно потушил окурок об железо, уронив его в пустоту под ними. Осаму тут же стал серьёзным. – Знаешь, я на самом деле долго готовился к этому разговору, – спокойным и негромким голосом начал он, – Мы достаточно давно знакомы. Три года, знаешь ли, для меня очень большой промежуток времени. И за этот промежуток мы стали весьма... близки? По крайней мере, я считаю тебя своим самым близким человеком, – он метнул взгляд на Фёдора, придавая фразе особое значение. Встретившись с внимательным взглядом, он тепло улыбнулся, усмехаясь, и опустил голову, – И знаешь, за всё это время, проведя с тобой, ты стал частью моей жизни. Это не плохо, ведь мне правда искринне нравится проводить с тобой время, но и не хорошо, потому что... Мне óчень нравится проводить время с тобой. Ты мне нравишься. – ...Ты тоже хороший друг, Осаму, и мне то... – Нет, подожди, ты не так понял, – он резко остановил ответную речь друга, – ты нравишься мне как парень. Я это имел ввиду. Осаму объяснил это, словно это самая обыденная и простая вещь. – А, вот как, – слегка растерянно проронил Фёдор, но быстро перенял спокойную манеру речи, – и чем же я тебе нравлюсь? Как парень, разумеется, – с умешкой кинул он. В его словах не было высмеивающего подтекста. Он не осудил и не отверг. – Всем, – скомканно. Не рассказывать же ему всё в подробностях, как девчонке. – Прям всем? – с театрально наигранным удивлением, Достоевский склонил голову. – Просто хочу быть с тобой, что в этом такого? – он схмурил брови, обхватывая локти. – Так что мешает? Осаму сначала не понял смысла слов. Это звучало странно. – Что ты имеешь ввиду? Фёдор осмотрелся, взглянув через стекло в двери, проверяя, нет ли кого в коридоре, кто мог бы их потревожить. Коридор пуст. Он сдвинулся с места, делая шаг к Осаму и подходит почти что в плотную. Дазай смотрел на него лёгком в замешательстве, его глаза неуверенно бегали по лицу напротив. Достоевский потянул руку и, зацепив за плечо, потянул ближе к себе. Он следил, чтобы Дазай чувствовал себя спокойно, не боялся и не был против его действий. А Дазай даже не понимает происходящего. Осознание словно доходит лишь спустя несколько секунд. Второй рукой Фёдор бережно и трепетно проводит с низу вверх от локтя до шеи парня. Он чувствует насколько горячая у того шея, хотя это, скорее всего, у него руки холодные. Они встретились взглядами. Так темно, но Осаму разглядывает нежную, доступную лишь ему одному, улыбку. Такую расслабленную и тёплую, что тает, лишь стоит на неё взглянуть. Фёдор приблизился и коснулся его губ своими. Секунду он ждёт, словно ждёт разрешения и Дазай сам плавно начинает поцелуй. Такой неумелый и неловкий. Он почувствовал как Осаму переместил свои руки на талию и на затылок парня, и тогда Достоевский также почувствовал сильный холод сзади, как, наверняка, чувствовал его Дазай. Осаму ни разу не целовался, да и Фёдор не особо опытен в подобном, но почему-то это вызывало улыбку. В поцелуе он чувствует, как улыбается парень и сам, не заметив, улыбнулся. Он может его сейчас так свободно коснуться. Вроде простая вещь, но так необычно приятно обниматься с ним сейчас. – Пойдём в комнату? Мне кажется, ты замёрз. – Мне кажется, это ты замёрз, – он перехватил запястье Фёдора, и действительно, в его руке оно казалось холодным, – ужас, у тебя ледяные руки! Фёдор распахнул глаза от неожиданной реакции Осаму, и в ту же секунду улыбнулся, отводя взгляд на оголённые деревья. – Пошли, заварим чай. Вместе они покинули балкон, закрывая за собой дверцу, и спешно перебрались в комнату неподалёку, где было намного уютнее и теплее, нежели на промёрзлом балконе. Осаму, сложно представить, что именно четырнадцатого февраля ночью он смог испытать столь вселенское счастье. Это лучшее воспоминание, которое он оставит у себя в памяти. А может и в самом сердце, на глубине своей потёртой души.