Твоя вина.

Ужасно несет спиртом, вырезая глазные яблоки острием водки или стекла от стеклянного графина, чье содержимое ни капельки не отличается от запаха. Даже окно не откроешь в такой дубак, еще заболеть не хватало, чтобы просрать все деньги в кассу аптеки, где даже леденцы от горла стоят на вес золота. Хочется запереться внутри себя, уткнув голову в мягкую подушку с дыркой на углу от слишком «замечательной» ткани с рынка. Но хватит ли сил продолжить, не убирая лицо? Хватит ли сил наконец-то закончить все для себя и прижать подушку к лицу, не убирая ладоней до последнего, пока весь воздух не пропадет из легких. В комнате даже не хватит места даже на дешевенькую елку маленьких размеров, а даже если и хватит, каким чертом ее украшать? Нацепить куски цветного картона, куски бумажек, обсыпать снегом с улицы, чтобы ветки заблагоухали на весь дом, перемешиваясь с запахом спирта? Да. Проще тогда облить елку грязью из-под слоя снега, результат будет один и тот же, да и дешевле в несколько раз. С психом, ручка окна дергается в припадке, чуть ли не упав на разгоряченный огнем духоты в комнате, деревянный пол. Стекло поднимается вверх, пропуская свежий воздух вглубь комнаты, а вместе с тем и падающие с неба, приятно пахнущие снежинки, падающие на выстиранную гелем с запахом апельсинов, простынь и подушку, мгновенно покрывающуюся мелкими каплями от снежинок. Хочется упасть. Ломая колени и бедра об острые камни недолговечной жизни с явным браком, но без возврата. Уже не чувствуешь, как по венам течет кровь, как в голове роятся мысли, а сердце бьется, как трепещущая глухонемая птица, запертая в клетке и забытая надолго. Еще немного и мозги начнут крошиться, не желая выдерживать игры злосчастного разума, постепенно проглатывая себя, остается лишь выплюнуть невкусные корки, размазав неаккуратную кляксу по засохшему пятну крови на асфальте. Больно. Это очень больно, когда собственный мозг просит тебя умереть, запихивая подальше все прелести наигранной жизнерадостности и слишком приторным весельем. Больно не видеть красоту вокруг себя, даже в чертовой луже с прорастающей травой. Очертания кажутся мгновенными, образы и личности превращаются в куски ваты, распадаясь на крупицы, болезнетворно и долго. Хочется думать, что чувствуешь, как тело постепенно начинает отказывать и в пределах возможного, можно ощутить, как на организме сыграет последний порыв сладкого кислорода. Но уже поздно и даже последняя капля густого воздуха станет разрушающей до боли в височной кости. Глотая собственную боль от ноющих ребер, становится ясно, что следующим утром ты не откроешь глаза, даже когда тебя будут с силой бить и стучать по лицу. Ветви, сжимающие грудину, становятся настойчивыми и приятно запускают тонкие концы в густую сеть ребер. Холод пронизывает извилины мозга и даже при наличии малоактивного интеллекта, чувствуешь себя недоразвитым куском твердой глины, поселившейся в глубоководных морских владениях. Холодно так, словно внутри далеко не сеть капилляров, а густая полость с огромным количеством студенистой слизи. Голова становится комком, неприятным, неощутимым, болезнетворно стучащим вместо сердца и кусков отбитых борозд. Хочется со всей дури удариться лбом о стену небольшого фургончика, так, чтобы по лицу потекла горячая кровь, согревающая, жгучая, как острый перец в излишках. Солоновато-приятная на вкус, она явно бы заменила все специи к самому новогоднему блюду бедности – пустой тарелке. Постепенно спускаясь к подбородку, она каплями устремиться к аккуратным венам на шее, покрывая кожу приятным теплом и густым очертанием последнего пузырька кислорода. Разве этого будет достаточно? Ведь в руку можно схватить большой молоток с твердой, деревянной рукоятью и с удовольствием приставить к ране, перед этим размахнувшись со всей силы. Разве может Новый год вызывать столько боли. Разве может собственная неполноценность в развитии самооценки, открыться в кровеносное русло ржавчиной, заполняя внутреннее пространство гноем и сожалением о чем-то неправильном, невозможном, о чем-то прикрытым. В очередной раз сердце глухо немеет, открывая артерии для доступа к самым миниатюрным пузырькам чёртового кислорода. Такого значимого, но настолько не нужного, что скрежет зубов, сжатых от злости, становится невыносимой мелодий для ушной раковины. Воздух становится мёртвым, недоступно терпким, невыносимо горючим, как бензин. Прямо сейчас хочется раствориться, неприятно раскидывая собственные крупицы по деревяшкам, потресканными пятнами от кофе и каплями чая. Чес хлопает дверцей окна, напоследок черкнув по белоснежному снегу темно-оливковыми глазами, недовольно треснув кулаком по стене трейлера, он рад, что один в своём трейлере. Костяшки пальцев медленно краснеют, когда кожа разрывается в грубые полотна, словно старая футболка, пущенная на тряпки для мытья окон и поверхностей комнаты. Хочется треснуть так, чтобы стекло треснуло, разбрасывая неаккуратные осколки в хаотичном порядке по телу, впиваясь в каждый открытый кусок кожи, поедая каждую клетку, каждый рецептор. Но даже это уже не приносит столько удовольствия, сколько поглощение самого себя и зарывание хлипкого тела в глубокой яме. Земля холодная, Чес, настолько, что боль от ударов лезвия лопаты становится неощутимой, а глухонемой стук голода внутри отвратительным. Хочется еще больше ударов или единственного взмаха, способного разрубить густую плоть розового извилистого мозга. Хочется раствориться, утопив желудок в густом растворе соляной кислоты и аммиака, хочется проглотить болезненные ощущения, больше никогда не встречаясь с терзаниями, разъедающими тупое сочувствие и жалость. Хочется в очередной раз утопить себя в желчи, чтобы больше никогда не чувствовать вину за то, что случайно разрушил чью-то жизнь. Он никогда не просил сожаления, с высока смотрел на каждого, в чьих глазах видел жалость к нему, даже в тех единственных случаях, когда блевотное отвращение заменяла жалость. Было бы славно получить что-то на руку, дурацкую игрушку с оторванной частью, старую конфету, прилипающую к этикетке, почти пустой флакончик мыльных пузырей. Но он слышал лишь слова, густые, уродливые и совсем не искренние. Ему не нужна чья-то жалость и сожаление. Ему не нужен никто. Чес смотрел на мир стеклянно, не обращая внимания на грязные подтеки, трещину и грубое пятно от птичьего помета, радостно сверкающего в молитвенных лучах молнии. На его район и солнце то почти не заходило, чтобы хоть раз спокойно подставить лицо под теплые лучи. Чес смотрел на мир и ждал лишь пустоты. Ему хотелось один раз выйти на дорогу, когда по спокойным улицам пронеслась бы красивая тачка, оставляя следы шин на неаккуратном асфальте. Хотелось глотнуть из лужи с бензином, вместо дешевого чая и хлорированной воды из-под крана. Хотелось забраться на самое высокое здание и дотронуться рукой до пушистого облака. Он ждал, когда его жизнь совсем завалиться в глубокую яму с мусором и случайно построил лестницу из трухлявого дерева и ржавых погнутых гвоздей. Он никогда не ждал ничего от людей, пытаясь выстроить собственный мир, утопив руки в хламе и дурацких мозолях, поэтому даже и не вспомнит, что заиграло внутри пустого желудка, когда перед его лицом невообразимым образом появилась бледная ладонь. Это явно была шутка. Насмехательство. Ирония. Конечно. Ему нечего делать здесь, в этом дебильном выглаженном костюме с приятным запахом лаванды из-за дорогущего геля для белья. Ему не за чем смотреть на его растрепанные волосы, которые уже как неделю не утопали в каплях воды. Ему не для чего находится рядом и вот так тупо пялиться своими чертовыми голубыми глазами, как у наивного ребенка. Пусть охватит всю прелесть наигранного дружелюбия, проглотив ненависть, как таблетку от головы. — Как тебе удалось занять первое место? Я..Я просто не понимаю этого! — Его раздражение горит в руках вместе с чехлом от скрипки, гладкие светлые локоны спускаются на кончики ушей, а из-под белоснежного рукава рубашки выглядывает свежий алеющий рубец. — Чувак, я просто играл на гитаре, — он пожимает плечами, с возмущением сунув ладонь в карман протертых джинсов. Ему то что. Скрипка, смычок, да аккуратненький костюм, выстиранный в прачечной, словно дорогой шелк. Куда Чесу до его величества. — Вот значит что, — он прижал к своему светлому лицу бледный кулак, коснувшись истертыми пальцами щеки. Рукав смокинга пополз вниз, вместе с тканью рубашки, плавая на запястье по бугристым волнам от синеющих впадин. Было видно, что возле кости запястья блестит ровный краснеющий след. Он не запомнил этого лишь потому, что не хотел лишний раз забивать голову одноразовым разговором. Его реплики так и утонули в болоте презрения вместе с океаном из голубых склер, вместе с пшеничными волосами, вместе с горклым привкусом аромата его одеколона. Он не запомнил его, ни капельки, не запомнил так, что всю дорогу до дома пытался отмахнуться рукой от его запаха. Разве Чес был в праве трогать его? Сам виноват. Доверчивость подкупна, а обжигающая добродушная улыбка слишком слабит, чтобы больше никогда не вернуться к воспоминаниям. Питают мозг и засохшие рубцы, обливая его с ног до головы, слово теплая вода в общественном душе. Он накормил себя одним взглядом на его руку и убедился в том, что мир бывает жесток даже к детям с золотой ложкой во рту. Поэтому, он аккуратно вытащил ее, перед этим задев края передних зубов, чтобы выпуклая сторона больно зазвенела на языке, разламываясь металлом на кусочки. Ему просто повезло. — У тебя отец типа богач? — Чес с презрением фыркает, выплевывая горькую слюну от табака на асфальт. — Компания по производству бильярдных шаров, — незнакомец скомкано пожал плечами, опуская губы вниз. — Так чего же ты первое место не занял, хотя, какая вам разница. — Он отворачивается, опираясь спиной о ближайший фонарный столб. — Первое место бюджетное, а у вас денег хоть в костре жги, подумаешь. — Парень закатывает глаза, нарочито переправляя взгляд в зрачки собеседника. Не трудно догадаться, что желания продолжать диалог у него настолько же много, сколько и хрустящих купюр в собственном кармане. — Да что ты знаешь! — неожиданно брезгливо кидается прилизанный скрипач, возбуждая животный интерес к собственному характеру.— Я из обеспеченной семьи, но всего добиваюсь сам, ясно? — До блеска натертый нос лаковых туфель аккуратно погружается в грязь тонкого слоя мутной воды, лежащей на дороге из-за струйки бензина, медленно плывущей от ржавого набора металла, и запаха машинного масла. — Тише, — растягивая пухлые губы в усмешке, Чес поднимает одну руку вверх, словно белый флаг, но на самом деле, даже не стремится к миру. — Из тебя золото сыпется. — Да я играю Баха с шести лет, — он раздражённо делает шаг вперёд, впиваясь низким каблуком туфель в мертвый окурок. — Я знаю ноты наизусть с четырёх, как алфавит, — скрипач поднимает ладонь вверх, вдавливая обезумившие глаза в тонкие веки, — я из дома не выходил месяцами, пока моя игра на скрипке не была превосходной. И для чего это? Чтобы в один день какой-то червяк заявил, что я двигаюсь по золотой дорожке? — Он подошёл слишком близко, неаккуратно, злостно опьяняюще. Он подошёл так, что было видно блеск солнечных лучей на его светлых прядях. Так, что одеколон шумел вокруг глаз, словно капилляры стремились к запаху кедрового ореха. Он подошёл так, что Чесу захотелось вцепиться в его костюм, смяв идеально выглаженную ткань до густых складок, до чёрствой гармошки. До грубого запаха грязи под ногтями и выпекшейся крови на венах. Ему хотелось опустить его жеманность, восхваляя презрение в собственных глазах, хотелось воткнуться пальцами в его ребра, сжимая каждую косточку так, что капилляры на кожном покрове сошли бы с ума, беспрестанно лопаясь. Но скрипач был слишком скучен, вернувшись к собственному пути на следы от дорогущих ботинок, обрисовывая ясными голубыми глазами очередную каменную стену, которых Чес встретил за всю жизнь в огромном количестве. Ему же лучше. В его интересах оставаться одному, пока старушка с серебряной косой не отрубит лохматую голову, перепачканную в вязкой грязи. Ему было бы намного лучше, если шелковистые пшеничные локоны оставались чистыми, если бы блестящие прядки ежедневно густели, спадая на худые плечи аккуратными волнами, ему было бы лучше никогда не подпускать к себе никого, кроме стремления к спокойствию и одиночеству. Но к запретному плоду руки тянутся сами, даже не успевая прийти в себя, чтобы с силой ударить по голове. Он почему-то просто намертво поселился в его голове, так глубоко пустив корни, что только обрубать топором. Но они же вновь появятся, конечно же, от собственного желания.. — От тебя вкусно пахнет, — положив руку на шею, бормочет Чес, сразу же прикусив себя за кончик языка. — Спасибо. Он все же услышал, а ответил потому, что точно не хотел заводить диалог. — Что за одеколон ты используешь? — Он позволяет себе лишь немного, аккуратно проехаться по хлипкой фигуре темно-оливковыми глазами, пока скрипач, согнувшись, кладет скрипку в футляр. — Я не пользуюсь одеколоном. Обиженно сжав губы, парень поднимается, схватившись за ручку от футляра, он даже не смотрит на него, хотя любил обливать его презрением с ног до головы, пытаясь пробудить в нем чувство стыда и неловкости за свои слова. — Извини, — недовольно пробурчал Чес, сжав одну руку в кулак. — И все? — Парень резко оборачивается, остановившись почти около входной двери. — Я..— Он скомкано глотает горячую слюну, чувствуя, как руки неприятно трясутся, — был не прав.— Чес отворачивается, не желая больше смотреть в голубые глаза. С него достаточно, а со скрипача, тем более. Он слышит стук каблуков, предполагая, что ценность его слов не настолько велика, чтобы вот так просто заговорить. Чес молчит, все сильнее глотая полоски разрезанной тишины, как будто в ушах льется горячая кровь, до боли сладкая и настолько густая, что ушная раковина медленно глохнет. — Смотри, — блондин щелкает пальцами у него перед носом, заставляя поднять голову и широко распахнуть глаза. Он дергает рукав пиджака, стягивая с себя черный смокинг, швыряя ровную ткань на стул. Бледные пальцы отстегивают пуговицу на рукаве белоснежной рубашке и спускают его вниз, хватаясь рукой за запястье. — Это мне за второе место, — отматывая полоски грязно-бордовой ткани, скрипач усмехается, с каждым движением руки освобождая кожу от бинта. Его рука усеяна аккуратными шрамами, такими притягательными, словно швы тонких нитей изящной ткани. Свежие рубцы изливаются, подобно спелым гранатам, а бледная кожа так красиво сияет, не позволяя переводить взгляд в сторону. Рука скрипача слишком тонка, так, что, даже согнув, будет ощущение, что из-под кожи выглядывают кости, оголенные и такие гладкие. — Папа подарил? — подняв грязно-оливковые глаза чуть выше, Чес случайно напоролся на ржавый гвоздь в выстроенной стене из хлипких кирпичей, которая трещала по швам, как лед. — Это просто воспитание, — парень пожал плечами, стараясь на весу замотать руку обратно, но бинт то и дело соскальзывал, даже несмотря на ловкие движения длинных пальцев. Скорее всего, это действие ему уже приелось. — Иди сюда горе-богач, — шатен усмехнулся, стараясь вложить в свою полуулыбку как можно меньше отчужденности и недоброжелательности. — Я не такой уж и богатый, — скрипач усмехнулся, задумчиво поджав губы. Его мимолетная туманность в мыслях стала собственным наказанием, пришлось напомнить о себе и «случайно» стукнуть подошвой грязных кроссовок о пол, в очередной раз сглотнув ком в горле от собственной неловкости из-за социального положения. Блондин вздрогнул, сделав пару шагов вперед, отчего в ноздри ударил мимолетный запах чего-то сладкого, похожего на сахаренное молоко. Обычно, в его палитре ароматов преобладала плесень, алкоголь и вонь от переполненной канализации, хотелось лишний раз воткнуть в нос вату или молится, чтобы его просто заложило. — Твой костюм об этом так и говорит, — он усмехнулся, выхватив из руки парня почти полностью покрасневший от крови бинт, даже не раздумывая о том, что о помощи его никто не просил, а с его подачей, от нее вообще пожелали бы отказаться. — Я думал, что мы уже все выяснили, разве нет? Чес задумчиво отмахнулся от его голоса, затягивая глубокие рубцы светлой полоской. Ему показалось, что он уже где-то чувствовал такое, прокатившееся ощущение чего-то противного, горелого и мерзко пахнущего. Его руки напоминали женские запястья, аккуратные, но настолько сломанные, что смотреть на них можно было только при желании пожалеть, а не насладиться. — Да, выяснили, что у тебя охуеть какой дорогой костюм, — шатен усмехнулся, затянув бинт на запястье. — Слушай, а ты не из-за денег ли извинился передо мной, а? Спешу огорчить, отец не дает мне «лишних» купюр на карманные расходы, — блондин опустил рукав рубашки на место, вместо «спасибо» почему-то плюнув в Чеса собственным материальным достатком. — Да? — парень поднялся со стула, понизив собственный голос на тон, — так может быть…Мне утащить тебя с собой и взять в заложники? — он усмехнулся, так грубо перейдя на шепот, внимательно вслушиваясь в каждое произнесенное слово. И ему нравилось ощущать краски, идущие от гласных и сочетаний слогов. — Как думаешь, сколько твой папаша навалит бабла за тебя? — Ни гроша, — скрипач довольно улыбнулся, заставляя дублировать движение его губ, как по команде. — Лады, тогда просто настораживаю тебя не гулять по темным переулкам. А то я пару местечек знаю, где людей на органы разбирают, как горячие тапочки. Ощущение притягательной теплоты сводило скулы в тот момент. От него в прозрачное небо струился горячий пар, похожий на дым от любимых сигарет. От него вкусно пахло конфетами. От него несло отвратительной и мерзкой меркантильностью, которая разбивалась об рыхлую стену из крошки кирпича. Он был чем-то недосягаемым, в то время как находился на расстоянии согнутой руки с вытянутой ладонью. Чес ощущал собственную кровь, хлещущую по ушам, как жесткий металлический прут, рассекающий плоть. Он видел в нем себя. И никогда не найдет ответ, почему это являлось таковым. Он никогда не сможет простить себя за то решение, которое принял в свою пользу. Пустить кого-то в сколоченный на протяжении всей жизни, мертвенный шалаш из трухлых досок и тряпки, вместо двери. Но в какой-то мере его вины в этом не было, он просто совершил ошибку, случайно перепутав две разные вещи, которые каким-то образом стали похожими, заставляя искупаться в грехах переплетенные нити их судеб. Это было слишком заметно, как и разница между ними, как и эти чертовы пластинки. Размеренная и тихая классика, потрошенная на лезвие нежных струн с клавишным аккомпанементом и разъяренный дикий ор вперемешку с изрезанным ощущением несовершенства. — Чес? — Дверь протяжно скрипит, вонзая нож в виски, со смутным ощущением болезненного блаженства. — О, Глэм! С Новым годом, чувак. — Он приподнимается с кровати, чувствуя, как туман в голове сильно выпирает наружу, не давая даже спокойно открыть глаза. — И тебя! Хочешь мандарин? Я взял немного, пока соотношение цены и качества были приемлемы. Глэм воодушевленно ставит два полных пакета на пол, начиная стягивать с себя старое черное пальто, успешно найденное в секонд-хенде без «переносчиков смертельных заболеваний или чужих биоматериалов», там сильно смущающих и вызывающих отвращение, что пальто прошло вторую после пошива, обработку, превратившись в новое. — Откуда добро? — Чес не смотрит на пакеты, парень видит перед собой только улыбчивое лицо единственного друга, не имея представления, откуда на его ресницах появилась тяжесть от влаги. — Продал костюм, ты был прав тогда, он действительно дорогой. — Глэм, ты придурок? — Ах, Чес! Ты бы мог не сквернословить хотя бы в праздник? У меня еще остались деньги, я все посчитал перед походом. Знаешь, вообще-то, эти продукты можно распределить на несколько недель, осталось только придумать метод хранения, но думаю, что температура на улице подходящая. Так что насчет мандарина, Чес? Шорох от падающих шелковистых волос был еле уловим с закрытыми глазами, наполненными горькой влагой. Ему больше не хотелось сдерживать себя в собственных оковах, ему не хотелось надевать на шею своего спасателя новый ошейник. — Чес, что случилось? Пол из старого дерева заскрипел ощутимо громко. Он был так рад, что не от его шагов и так разочарован этим, что было стыдно открыть глаза, лишний раз напомнив, каким уродом он являлся, в какое ничтожество переродился, не обращая внимания на собственные ошибки позади себя. — Глэм, прости меня. — Шатен убирает ладони от лица, чувствуя, как промерзшие щеки неприятно щиплет от слишком соленых слез, скатывающихся к подбородку. — Мне не за что тебя прощать. — Скрипач подходит ближе, усаживаясь на кровать в его дебильном свитере, который настолько велик, что плечи сползли вниз, открывая взгляд на острые ключицы. — Я не должен был говорить с тобой, я, блять, просто не должен был трогать тебя. Его голос срывается на истерический крик, хотя он еще даже не нашел пика, когда воздуха не хватит и для пары слов, чтобы попытаться вымолвить прощение за каждый удар острым лезвием разваливающегося ржавого ножа, так нежно входящего в аккуратную хрупкую спину с выпирающими позвонками. — Чес, я не виню тебя в этом, что за глупости. Холодные длинные пальцы касаются его плеча, заставляя обернуться и вцепиться в тонкую поясницу обеими руками, положив лоб на жгучую ткань свитера. Ему хочется орать до кровотечения в глотке и выцарапать каждое полукольцо трахеи, ему хочется просто сделать себе больно, больше никогда не позволяя контактировать с окружающими. — Теперь ты со мной, а мог бы сейчас находиться в своем теплом доме. Нормально отучиться, а не бегать с этой ебучей гитарой по каждому зассаному клубу, чтобы получить нихуя. —Шатен чувствует каждую мерзлую соленую каплю, падающую сквозь дыры от петель шерсти. — Глэм, я просто подумал, что мы похожи. — Его руки впиваются в лопатки все настойчивее, обхватывая пальцами каждую клетку кожи. Его внутренний голос просит прямо сейчас отпустит блондина прямо тут, не обращая внимания на собственную истерику, но ему тут же вторит ощущение безбашенной зависимости от этого сладкого запаха, от движения волос, от ощущения рук на своей спине, от единственного тепла в его жизни, которое не оказалось обжигающим. — Чес, я благодарен тебе за все. Тебе не за что корить себя, если ты думаешь о обратном. Черный свитер колется прямо в щеку, пока он жаждет уткнуться подбородком в плечо, постепенно угомонив внутри собственную истерику, но даже пока кожа на лице неистово чешется от неприятных прикосновений, ему все равно хочется улыбаться, как будто ощущения колючих игл внутри пустующего сердца никогда не было. Сердце стынет, а горячие слезы последним потоком стекают вниз, хотя реветь хочется еще больше, но фаланги тонких пальцев в волосах успокаивают. Его желание просто находится рядом с ним, даже если внутри все так настойчиво пожирает ебучая совесть, выплевывая из себя только желчь. Этого достаточно винить себя, взамен на лишнюю минуту взгляда голубых глаз и драгоценную улыбку. — Глэм, спасибо тебе за то, что ты появился в моей никчемной жизни. Ему по-прежнему хочется кричать, не имея представления о том, будет это совестным или нет. Его мозг слишком утомлен для лишних раздумий, а кровь застывает, остужая каждый участок тела из-за резкого снижения температуры. Горло немеет, противно раскатывая в ротовой полости вкус пустоты и ощущения горьковатости, словно вместо слез он проглотил кусок анальгина. Надолго ли хватит его радости? Хватит ли Глэму терпения остаться с ним? Ему не хочется думать об этом сейчас, когда наслаждение от момента захватывает с головой, а единственное ощущение, становится вязким, как кисель. Ему просто не хочется смотреть в будущее из-за страха потерять все и по-настоящему почувствовать обиду единственного человека, который оказался для него моментом света в густых проплешинах колючего репейника и помойки.