***
Дни вслед за этим… тихие, но беспокойные — осознать реальность нового присутствия Аргенти рядом оказывается более сложным процессом, чем им обоим хотелось бы признавать. Веритас, как бы ни урезонивал самого себя логикой и фактами, не мог избавиться от назойливой тревоги всякий раз, когда Аргенти исчезал из его виду более чем на несколько минут — глупо, конечно же, так глупо, но попробуй объяснить это лихорадочно бьющемуся сердцу и невыносимому зуду под кожей, упрямо толкающему его пойти и отыскать рыцаря сию же секунду, даже если он находился всего лишь в соседней комнате. И по-хорошему им действительно нужно поговорить об этом, но Веритас с разочарованием обнаруживает, что не может даже заставить себя поднять вопрос — как он должен объяснять столь иррациональное поведение, в защиту которого сам не может найти стоящих аргументов? Он знает, что Аргенти — взрослый самостоятельный мужчина и не растворится магическим образом в воздухе, если перестанет быть у него на виду, но как найти компромисс с мгновенным облегчением в ту секунду, когда рыцарь вновь оказывается у него на глазах? И он видит, что Аргенти сам всё время пытается найти способ поднять тему, столь тревожно нависшую над ними, но теряет весь свой кураж, стоит лишь заметить теперь постоянно ищущий его взгляд Веритаса — бирюза в то же мгновение теплеет, а черты смягчаются, и рыцарь в очередной раз потакает безмолвной нужде своего возлюбленного быть заверенным, подходя ближе, беря за руку, покрывая лёгкими поцелуями чужое лицо и после позволяя Рацио прятать его в наклоне плеча, куда обязательно теперь будет прошептано тихое “люблю тебя”. Эти слова кажутся обжигающими, словно раскалённая лава, впиваются в его горло острыми шипами, словно тёрн, отравленные отчаянием и месяцами упущенного времени, но Веритас продолжает произносить их при каждой возможности, чаще, чем когда-либо прежде. Раньше учёный едва ли был щедр на подобные признания, но теперь каждый раз был окрашен тенью неконтролируемого страха, что он может оказаться последним, поэтому Рацио всё чаще обнимал своего возлюбленного, вдыхая едва уловимый, но никогда не исчезающий запах роз и шепча сокровенные слова в тонкий изгиб шеи, стараясь игнорировать понимающую горечь и тень беспокойства в чужом голосе, когда в ответ раздавалось мягкое “я тоже тебя люблю.” О главном они так и не говорят.***
Было почти иронично, что настоящие кошмары в том смысле, в котором их себе обычно представляют люди — сны, где он продолжает безрезультатно ждать, сны, в которых он находит в своей гостинной лишь остывающее тело с уже небьющимся сердцем — начинают приходить к Веритасу только после возвращения Аргенти. Хотя он, честно говоря, даже не удивлён их появлению — едва ли можно было так легко вернуть себе полноценный сон, подобный исход был бы просто настоящим чудом. Но то, что Веритас их ожидал, не делает жизнь легче — беспокойные сны всё равно затягивают его подобно морской пучине, топят под своей тяжестью и оставляют с широко распахнутыми глазами и дрожью панического дыхания на губах в предрассветные часы, когда он с остановкой сердца прорывается из них в реальность и вновь оказывается в своей постели. Словно бы ничего и не менялось — он всё так же, как и весь прошлый год, пытается успокоить рвано подскакивающую грудную клетку и несколько мгновений может лишь прожигать взглядом потолок, пока мысли из спутанного клубка не превратятся в ровные строки. Однако есть одно существенное изменение — больше Рацио не просыпается один. Стоит его разуму прийти в относительную ясность, он тут же поворачивается к Аргенти и долго наблюдает, подмечая каждое маленькое доказательство его реальности и продолжающейся жизни: едва заметное колыхание груди с каждым вдохом, слабый трепет ресниц и тихое сопение, сгодится всё, лишь бы развеять тревогу учёного. Когда недостаточно даже этого, Веритас осторожно придвигается к спящему рыцарю и стыдливо жмётся к нему, прислушиваясь к стуку сердца в груди и убеждая себя, что уж это точно не может быть иллюзией, пока сон вновь не возьмёт над ним верх. Иногда в такие ночи, уже убаюканный мерным ритмом сердцебиения, он чувствует оборачивающиеся вокруг него руки, и их знакомое тепло помогает провалиться в беспамятство намного быстрее. На утро Аргенти никогда этого не упоминает, поэтому учёный не уверен даже, делает он это сознательно или на автомате в полусне, но он не собирается жаловаться — мёрзнуть в постели одному было в разы хуже.***
Это середина третьей недели, когда Аргенти наконец озвучивает неизбежный вопрос. — Любовь моя, я уже некоторое время обдумывал маршрут для… новой экспедиции. Веритас чувствует, как всё в нем замирает в ужасе ещё до того, как рыцарь успеет закончить предложение — эта тема была неизбежна, но даже если за эти три недели постоянная непроизвольная тревога во многом отступила, одна лишь мысль о долгом отсутствии Аргенти будто бы в мгновение сбросила весь достигнутый ими прогресс. Что, если опять произойдёт непредвиденное? Что делать Веритасу, если с рыцарем вновь что-то случиться, а он вновь окажется беспомощен? Что ему делать, если в этот раз Аргенти не вернётся? Только не снова. Только не снова. Пожалуйста, только не… — ...Веритас! Резкая хватка болезненно впившихся в плечи пальцев приводит учёного в чувства — вырванный из водоворота возрастающей паники, он обнаруживает перед собой Аргенти с чертами, искажёнными беспокойством на грани с испугом. Заметив наконец сфокусированный на себе взгляд, рыцарь тут же с облегчением выдыхает, но Веритас не успевает выдавить ни слова, когда его тут же притягивают к себе и сдавливают в объятиях, словно желая укутать в тепле и спрятать от всего мира, и только потянувшись, чтобы ответить на них, учёный замечает, как сильно дрожат его руки. — Ох, мой милый… — бормочет Аргенти, звуча ужасно виновато и настолько разбито, что слышать его таким невыносимо. Веритас хочет оборвать рыцаря незамедлительно, сказать, что всё в порядке и волноваться бессмысленно, что его реакция на такой простой вопрос была необоснованна и нечего из-за неё переживать… но с его губ не срывается ни слова, и он может лишь содрогаться в чужих руках, чувствуя обжигающий стыд за собственную беспочвенную эмоциональность, пока Аргенти продолжает шептать утешения ему на ухо и нежно гладить по спине, успокаивая дрожь. — Я никуда не собираюсь, моё сердце, тебе не о чем беспокоиться, — голос рыцаря пронизан болью, и от этого со стыдом смешивается ещё и вина, но Веритас продолжает молчать. — Я никуда не денусь.***
Аргенти верен своему слову — с того дня он даже не поднимает этой темы снова, более того, становится будто бы прилипчивей, практически не отходя от Веритаса ни на шаг. И напуганная, горделивая часть Рацио довольна — посмотрите, как его любят! Его партнёр такой внимательный, такой заботливый, готов даже отказаться от столь большой и монументальной части своей жизни, лишь бы его не расстраивать! Но разумная часть Веритаса понимает, что радоваться тут на самом деле было нечему. Аргенти действительно любил преданно и без остатка, как верный пёс, с лёгкостью отдавая ради любви всё, что у него было, но иногда это граничило с нездоровым — на этот случай всегда и был Рацио, готовый остудить пыл и урезонить своего возлюбленного. Но теперь собственный голос разума учёного был задушен страхом потери — ему не нужно было повторять дважды, он уже усвоил, насколько легко было упустить оказавшееся таким хрупким счастье, как может он снова рисковать? Бесстрашный, непреклонный Веритас Рацио… только посмотри, что с тобой сотворила привязанность. В конце концов это становится нестерпимым — и грызущее чувство вины, которое ему никак не выходило заглушить, когда дело касалось Аргенти, и обеспокоенно-тоскливое выражение на лице его возлюбленного, всё это становится просто слишком, и Веритас, не выдержав, заявляет спустя целую неделю этой молчаливой пытки: — Ты должен идти. Пауза. — ...Прошу прощения? Аргенти смотрит на него в искреннем непонимании, смущённо моргая с этой неловкой слабой улыбкой, которая всегда искажала его губы, когда он не был уверен в подходящем ответе. Рацио вздыхает и пытается ещё раз, скрестив руки на груди и упрямо отведя собственный взгляд — вдруг так слова дадутся проще: — Я не собираюсь держать тебя на привязи всю жизнь, Аргенти. Я знаю, что моя… паранойя, — слово выходит вытиснутым сквозь зубы, ядовитым в своей насмешке над произносящим его мужчиной — только посмотри, Рацио, до чего ты дошёл, — не имеет никаких логических обоснований, поэтому ты не должен потакать такой глупости, тем более во вред себе. Аргенти не отвечает сразу — проходит секунда, другая, и с каждым утекающим мгновением Веритас чувствует себя всё более напряженным, словно натянутая до предела струна, готовая порваться в любой момент. Он не знает, к чему приведёт этот разговор; нисколько не помогает и тяжёлым одеялом лежащая на его плечах тревога, вопреки его собственным словам никуда и не собиравшаяся уходить. — ...Веритас, любовь моя, — в конце концов начинает мужчина, и почему-то его мягкий тон режет больнее острейшего лезвия, — я бы ни за что не назвал твои переживания глупыми, мне… мне сложно даже представить, как тяжело тебе было всё это время — молю, не принижай своих страданий. Я не возражаю быть здесь, если от этого тебе… — Но я возражаю, — не выдержав, перебивает Аргенти учёный, чувствуя закипающее раздражение — почему он не понимал? — Ты можешь не возражать, но это не значит, что ты счастлив это делать — как ты не можешь понять, идиот, что я не хочу для тебя подобной судьбы? Разгорячённый, Веритас вновь обращает взор к Аргенти — тот замер, словно перепуганный зверёк, глаза широко распахнуты, а губы до сих пор приоткрыты в незаконченной попытке договорить предложение. Этот вид несколько остужает пыл учёного, и, сделав выдох, он заговаривает вновь, пытаясь в этот раз держать тон привычно спокойным: — ...Из всех вариантов я предпочту волноваться из-за каких-то глупых мыслей, но знать, что ты не заставляешь себя делать что-то только ради моего удобства, Аргенти. Поэтому пожалуйста, избавь меня от необходимости видеть это тоскливое выражение на твоём лице, которое ты носил всю последнюю неделю, и просто отправляйся. Веритас практически может видеть, как крутятся шестерёнки в голове рыцаря, но момент принятого решения очевиден — он наконец отмирает, и, поколебавшись ещё мгновение уточняет в последний раз: — ...Ты уверен, что будешь в порядке? Вопрос только вызывает на лице учёного усмешку. — Настолько, насколько это возможно — на твоём месте я бы во мне не сомневался.***
В конце концов они всё же устанавливают два правила: первое, Аргенти должен выходить на связь минимум каждые двенадцать часов, второе — сообщать о каждом новом месте назначения. Рыцарь, на удивление, предлагает их сам, и даже если Веритас не говорит об этом вслух, меры предосторожности действительно дарят ему частичное облегчение; он надеется, что долгий поцелуй достаточно передаст его благодарность. И, стоит отдать должное, Аргенти свято держит своё слово, отправляя сообщения даже чаще оговоренного и отсылая каждое изменение в маршруте. Это усыпляет ворочающуюся тревогу в груди Веритаса достаточно, чтобы можно было засунуть навязчивые мысли о худших исходах в самые глубокие уголки сознания и притвориться, что они вовсе и не пытаются обвиться змеиными кольцами вокруг его разума. Иногда они всё ещё пытаются задушить его, затащить обратно в мрачную пучину, но в таких случаях он пишет Аргенти уже сам — всегда на отвлечённые темы, задавая самые случайные вопросы и никогда не упоминая, что страх вновь поднял свою уродливую голову. И каждый раз не проходит и часа, как его телефон тихо гудит, и уведомление о новом сообщении от Аргенти появляется на дисплее — Веритас никогда не признается, насколько легче ему моментально становится от этого, но, с беззлобной досадой думает он, рыцарь и так наверняка догадывается. Это займёт не месяц и даже не два, но такие маленькие вещи помогают Рацио думать, что с ними в конце концов всё будет в порядке, даже если путь к этому определённо будет не из лёгких. Но пока он довольствуется малым — например, искренней улыбкой, которую ему не удаётся спрятать в тот момент, когда он возвращается домой и видит на столике в гостиной букет свежих роз, или знакомым теплом, когда Аргенти, бесшумно появившись за спиной, ловит его в крепкие объятия с счастливым смехом. Они будут в порядке, ведь спустя год, два месяца и тринадцать дней Аргенти смог найти дорогу домой.