Пойдём?

      Дымка. Густая смольная дымка забивала нос и рот, распирая низы легких горечью — не выдохнуть и не вдохнуть. Только выпустить беззвучный стон: в груди все ныло, как разъедаемое кислотой. Запах. Этот знакомый, подозрительно знакомый запах мокрой кедровой стружки, соленого металла и спирта. От него мутило: тошнота. Эта рябь головокружения и вязкий ком рвоты в горле. Хотелось прилечь, бессильно свесив руки с кровати, и высунуть язык. Отвратительный привкус: желчь и вода (последний ужин). Безразлично, что на носу плясали мушки: ни то игра света, ни то пара лукавых глаз, укоряющих труса и убийцу. Главное, чтобы сомнительная мера в виде лица, вжатого в подушку, помогла наконец заснуть. Заснуть… Заснуть…       Мрак душил Санни столько, сколько он себя помнил. Только, вот вопрос, отчего пальцы ног мокли в склизкой жиже даже сквозь ткань черных носков? Отчего туманный мост тонул не в свежести влаги, а в этом знакомом, подозрительно знакомом запахе стружки, металла, спирта и пыли? Отчего гул, глушащий уши, рождал внутри доселе неизвестное чувство, отдающееся колью, оторопью и желанием свернуться в клубок? Отчего мрак решил придушить отражение? Полную фикцию? Фальшиво смелую, фальшиво твердую, фальшиво преданную… Честную?       Как там принято говорить? От себя не убежишь? Санни не понимал, как работает реальный мир. Не понимал, что редкий перекус — не лекарство. От него не излечатся синяки (спасибо тонкой коже) и не пройдет ломота в теле, погибающем от тоски и бездействия. Не понимал, что почтовый ящик не даст бенгальский огонь вместо кучи макулатуры, даже если злобно стукнуть по крышке. В прочем, не понимал и что искорка на палке — плохое утешение. Только пустота и никакого счастья. Но самая большая загадка — почему, когда он затолкал все чувства поглубже, в свою ментальную «лампочку», игнорировал тревогу и отказался от самого себя, получать тумаки все еще было обидно, страшно и стыдно? Очень обидно, страшно и стыдно! И хотелось убежать…       В мягкое одеяло. Хотя бы в простой коврик. Красный, белый, красный, белый — шахматным рисунком. И снова красный — на щеках. И снова стыдно, но хотя бы не страшно. Почти… Взглянуть в глаза друзьям нет сил. Нет сил взглянуть в глаза ей. Но есть чуть-чуть, чтобы взглянуть в глаза… себе.       Взглянуть, склонить голову, бессильно свалиться на плечо… Опять. Он не против. Он — защитник. Незнакомых, друзей, ее, своей разбитой оболочки (неважно, есть внутри Санни или его нет). Он — идеал. Он поможет. Он обнимет, утешит, пригреет. Может, протянет руку, как бы безмолвно призывая: «Если ты не боишься промокнуть, пойдем пробежимся по мостам? Я знаю, я дышу тебе в грудь, а ты так слаб, что еле стоишь на ногах, но, может, ты наконец научишь меня танцевать? А если боишься — не страшно. Пойдем сыграем в прятки? Чур прячусь я — среди обломанных веток и бессмысленных вещей. Раньше у меня был друг, но теперь только дыры в майке и кровавые подтеки от порезов. Я вижу, у тебя тоже появились такие? Ничего, я не осужу. Лучше подтолкну качели посильнее. Качаться одному — приятно, но немного тоскливо. А если тебя укачает, как тогда, в машине, впервые в жизни, почему бы не прилечь на траву? Просто, пожалуйста, не обращай внимание, что она больно колет бока и пахнет подозрительно знакомо».       И Санни кивнет. И Санни стиснет ладонь. И Санни промокнет. И сдерет кожу до крови, продираясь сквозь иссохшие заросли, и ляжет навзничь, пытаясь разглядеть за мраком звезды, и будет крепко держать Омори, напуганного гулом, и бояться вместе с ним, и весь пропахнет собственным позором.       Только бы…

Заснуть…