Не летать, а ползать.

             К концу века Донской понял, что жалеть и сочувствовать кому-либо, а уж тем более кого-то любить — идея крайне обречённая. Он стрелял метко, стрелял с закрытыми глазами и всегда попадал туда, куда целился, рука не дрогнула ни разу. Лёшу уважали и боялись, он вселял страх одной своей тенью. А ещё он знал человека, в чьих руках пистолет хотя и изрядно потрясывался, но держался уверенно и явно не впервой. Шуру Думского.       В девяностых вообще легко не было никому. Но Донской стал именно тем, кто проследил окончательное падение Шуры ко дну своих же призраков прошлого. Лёша призраков боялся, но Шуру ему почему-то было жаль.       После распада Союза не пересечься было невозможно. У Шуры полным ходом шёл пускай и сомнительный, но крупный бизнес, и Донской знал: уж в этом-то ему равных нет. Успел запомнить Сашу, как гениального стратега, разве такое пропьёшь. Вот и приходилось, то бегать плечом к плечу, то стреляться спина к спине.       Когда они встречаются, чтобы обговорить детали очередного сотрудничества, Лёша смотрит только на дрожащие пальцы Шуры. Они вызывают в нём что-то до того странное и трепещущее, что ему хочется эти ладони схватить и хорошенько отогреть, чтобы унять дрожь. Думский пьёт своё кислотное пойло из фужера с длинной ножкой и, кажется, совсем на собеседника внимания не обращается. Лёша знает, что под тканью олимпийки у того безумно зудит и ноет предплечье, и решается на отчаянный шаг: протягивает руку помощи и почему-то позволяет себе любить.       Шура на его кухне смотрится так правильно, будто бы был здесь всегда. Пьёт чай из серой кружки, и Донской понимает, что эта кружка теперь только его и будет. Ставит рядом со своей.       До четырёх утра они играют в дурака, просто от нечего делать. У Думского от водки язык развязывается, и он с переменным успехом вещает то об отличившихся людях своего города, то внезапно о прошлом зарекается. Дальше пятидесятых годов, конечно, не уходит, но Лёше уже и этого достаточно. Он слушает его внимательно, каждое слово ловит и, кажется, даже дышит в унисон.       Алексей понимает, что сам уже порядком пьян, когда находит свои губы на тонкой шее, а Шуру, сидящим на гарнитуре и цепляющимся за его плечи. Думского целовать приятно, а ещё приятнее сдирать с него несчастную олимпийку. Шура вообще весь из себя представляет сплошную красоту. Донской ловит себя на мысли, что нездоровая бледность — это так «по-питерски», расстраивается только, когда видит исколотую руку. Синяки там и тут, то уже поджившие, то ещё свежие, окольцовывают вдоль тонкие вены, и кожа кажется прозрачной. Лёша не удивится, если найдет такие же и на ногах, потому что за рукавами нет и живого места. Он нащупывает трепетно бьющее местечко пульса и с радостью сквозь поток воспалённых мыслей понимает — Саша живой, вот он здесь перед ним, расхристанный, потерянный и прекрасный в своей болезненности даже на дне.       Алексей в каком-то нежном до слёз жесте прижимается губами к синякам и обводит их по контуру. Шура поднимает на него холодные глаза, и выражение его лица удивительно осмысленное и трезвое. Он смотрит туда, где оставляет осторожные поцелуи Лёша, и всерьёз пугается, будто бы видит свои предплечья впервые. Шура слезает с гарнитура и прижимается в таком жалком, совсем не страстном объятии, как будто Донской его последняя надежда спастись.       Когда первые рассветные лучи касаются кафельного пола, ползут по стенам, а в воздухе чувствуется утренняя свежесть, Алексей уносит Думского спать. Заботливо зашторивает окна и укрывает их обоих, подтыкая одеяло, зная, какой зябнущий Саша. Он прислушивается к выравневшемуся дыханию и с тихим умиротворением закрывает глаза, как слышит сиплый голос: —Обними меня.

***

      Шуру непрерывно тошнило желчью и водой вот уже полчаса. Он скорчился, обхватив себя руками, так, что, казалось, ещё чуть-чуть и позвоночник переломится. Питер был в одних только джинсах, и тонкие рёбра четко прослеживались сквозь мраморную кожу. Синяки, по-видимому, стали вечными его спутниками и виднелись местами голубыми островками.       Лёша сидел рядом на полу и придерживал растрепанные, спутанные, тёмные волосы Думского, потом, похоже, устал и аккуратно подвязал кудри лентой. В перерывах, когда Шуре становилось легче, успевал бегать за водой и последующее время смотрел за тем, как тот из себя эту воду назад выплёвывает. Отходил Саша прям-таки тяжело. И судорожно искал опоры в Донском. —Совсем плохо? — осведомляется Лёша больше, чтобы проверить Шуру на наличие признаков жизни. —Я сейчас сдохну, — хрипло возвращает Думский, сгибаясь в очередном спазме. —К моему счастью и твоему сожалению, не сдохнешь, — усмехается Алексей, придерживая Сашу за плечи, не устоявшего на ослабевших руках, и подносит к его губам стакан. — Пей потихоньку, сейчас полегчает.       Не скоро, но легче действительно становится. Они перемещаются в спальню, и Шуру начинает поминутно крупно трясти, но он хотя бы не скручивается на полу в туалете. Лёша, как может, заворачивает его в одеяло, крепко прижимает к себе и молча гладит по голове, гадая, как забрать его боль на себя. Шура сипло повторяет, что ему холодно, но весь он пылает и явно лихорадит. Бредит и всё зовёт кого-то, Лёша понимает: имя не его.       Когда у Саши от ломоты во всём теле начинают невольно течь слёзы, сердце у Донского совсем разламывается на две части. Он продолжает отпаивать Думского и разводит ему обезболивающее одно за другим в воде.       Ближе к ночи Шура наконец засыпает беспокойным сном в тёплых объятьях.

***

      Первое «люблю» выходит неожиданным и скомканным.       Они, в целом, могли бы поехать в клуб в Ростове, но Шура настоял, мол, где ты ещё найдешь такие клубы, как на Думской. А кто Лёша такой, чтобы его не слушаться?       Донской гнал так, что не различал цвет светофоров, и уверял, что если кто-то попадётся им под машину, значит, сам виноват. Не то, чтобы Шура возражал. Он вообще молчал. Задумчиво тупил в окно, рассматривая грязные улицы своего города, и раскуривал уже третью подряд сигарету. Саша был подозрительно загадочным, таким томным, каким бывал во времена империи, задумавшись над тем, что делать с бунтами. Такой Александр Лёше нравился. Было в нём что-то возвышенное, хотя, казалось бы, упал он ниже не куда. Или, может быть, всё дело было в пьяной улыбке, скользящей на тонких губах, такой не свойственной величественному, отстраненному человеку в серебристых эполетах и идеальном мундире.       Саша щелчком отправил окурок в окно, как будто что-то для себя решив, и не глядя на Лёшу, уверенно произнёс: —Я люблю тебя.       Алексей сначала опешил, но виду не подал, только сильнее сжал руль и надавил на газ, рассекая ночные неоны Питера. Думский в своём нынешнем состоянии был горазд говорить всё, что вздумается, не думая о последствиях брошенного острым языком. За что потом часто получал кулаком аккурат по острым скулам. Но не то, чтобы его это сильно расстраивало. —Брось, Сашка. Скучно тебе что ли? — Донской настороженно повернулся, вглядываясь в выражение лица Шуры, и стараясь, уловить в темноте его зрачки, но было и так понятно: он трезв и, видимо, долго раздумывал над тем, что скажет. —Нет, Лёш, ты не понял, — начал объяснять Шура так, будто перед ним был маленький ребёнок, и вкрадчиво повторил на этот раз с эфемерной мягкостью. — Я люблю тебя.       Алексей глупо кивнул, не зная, как ещё реагировать на такое заявление. Он знает, что Шура боится человека с красными глазами и его заряженного Маузера, но ещё он знает, что с этим же человеком он добровольно жил полвека и полвека терпел его Маузер. Поэтому в нём борются чувства противоречивые: преданность и страх.       Хочется Шуру укрыть, спрятать от этого мира, надежно отогреть и верить, что он сам не прыгнет на мороз.

***

      Второе «люблю» получается однозначно лучше.       Шура выглядит гораздо живее, но недуги не проходят так быстро и напоминают ему о себе дикой тряской в конечностях. Сначала он на свою беспомощность злился, в руках нормально даже ложку держать не мог, но затем смирился и смотрел на своё отражение только с тёмной печалью.       Первое, что Лёшу в его маленькой квартирке в Питере привлекает — это большое, начала советского времени фортепьяно. На просьбу поиграть Саша отмахивается совсем обреченно, и до Донского только позже доходит, что Шура может и хочет, но только не может. Карандаш и бумагу в руки Думский тоже не берёт уже давно, и Алексей думает, что это ужасно страшно лишать человека смысла его жизни. Саша всегда жил и дышал искусством, а теперь трепетно глядел на клавиши и мольберт и молчал, потому что разглагольствовать о яме, в которую он сам же себя загнал, сил не было.       На одном из блошиных рынков Лёша решительно покупает хорошую, из древесины махагони, гитару. Играет Шуре какие-то детские песенки в тот же день, и если бы знал, какой на него это произведёт эффект, сыграл бы гораздно раньше.       Думский почти заливается слезами, но во взгляде его плещется столько несоизмеримого тепла и благодарности, что Донской точно понимает, что попал в самую точку.       Голос у Ростова и звонкий, и глубокий одновременно, такой какой нужен больному Сашиному мозгу. Он внимает каждой ноте, глаза его горят, как салюты в ноябрьском небо, и выглядит по-настоящему счастливым.       Донской останавливает вибрацию струн ладонью, засматриваясь на такого восторженного Шуру и в восхищении выдаёт: —Я люблю тебя.