Морок

Языки пламени тускло мазали по стене. Кайя поднёс факел ближе, чтобы лучше разглядеть; не помогло. Символ был неприятно-знакомый, но Кайя не мог его узнать. Он прокручивал в голове все древние книги, что читал, вспоминал руины, что обыскивал в разных странах, и все его приключения и поиски, но — ничего. Казалось, будто бы символ был вшит в его нервы и вены, в саму его суть, будто он родился с ним, и это досаждало сильнее всего остального. Всё врождённое, тащившееся за ним с кровью и фамилией, никогда не приносило ему ничего хорошего. Он с тянущим чувством в груди отлип от стены и пошёл дальше, вглубь пещеры. Неприятное чувство шептало ему, что ничего интересного он больше не найдёт. Что он уже нашёл то, что нужно, но слишком глуп и рассеян, чтобы понять, разгадать ответ, находящийся у него прямо под носом. Символ старый. Будто бы древний: был до того, как загадочные друзья Дилюка пришли в это место. Кайя фыркнул: попробуй разгадай тайну, если у тебя такие скверные сведения о ней. Задубевшими пальцами он провёл по стене, будто это могло помочь. Он так надеялся хоть что-то здесь отыскать, найти ответы и выявить невнятную угрозу, маячившую лишь намёкам и зацепками; но тут будто бы и вовсе нечего было находить. «Было бы нечего, это место не караулили бы фатуи» — упрямо думал Кайя, осматривая каждый шаг. Они пришли к этому месту ещё вчера вечером, по чужой наводке; на бесконечной снежной равнине фатуи раскинули свой собственный лагерь неподалёку разрушенных остатков лагеря загадочных дилюковых друзей; они деловито сновали по окрестностям, будто что-то искали или охраняли. Дилюк долго смотрел на них с холодной яростью; Кайе казалось, что у него вот-вот заскрипят зубы. «Разумеется, это фатуи» — наконец процедил он, наверное, сам себе, и Кайя едва успел поймать смешок в рукав, тут же ловя на себе растерянный взгляд Дилюка. За эти годы они отвыкли работать вместе так, как прежде. Они сидели в глуши в холодной негостеприимной стране, пытаясь раскопать чужие тайны незаконным путём; но Кайя чувствовал, будто им снова по пятнадцать лет, и они в Мондштадте — выслеживают каких-то разбойников в тайне ото всех, чтобы потом гордо доложить Варке о своей успешной самодеятельности. И, конечно, вместо похвалы получить нагоняй. А потом ещё один — от отца. И потом, на десерт, от Аделинды. Знание своей незавидной судьбы никогда их не останавливало: сквозь любое наказание в удивлении и в расспросах можно было уловить гордость и похвалу... За самой же руганью всегда стояли небезразличие и любовь, и от этого тоже было по-своему хорошо. От воспоминаний веяло тоской; раньше Дилюк был ему самым близким человеком: он рассказывал ему всё — о своих чувствах, мыслях и планах. Каждая их вылазка сопровождалась подробным описанием всех подноготных. Сейчас… от Дилюка было сложно добиться даже чего-то ключевого для выполнения их миссии. Он с тяжёлым сердцем вспомнил их последний разговор, но быстро отмахнулся от этих мыслей; у него всегда хорошо получалось игнорировать неприятное. Дилюк должен был идти один, хотел идти один, и ничего в их путешествии, вопреки Кайиным ожиданиям, не изменило его отношения. — И каков план? На их вылазках Дилюк всегда придумывал план. Точнее, он озвучивал самое простое и глупое действие, и Кайя едва успевал перехватить его за воротник, рвущегося в бой; предлагал что-то более аккуратное, иногда тихое и даже подлое, на что Дилюк недовольно фыркал. Разве же это по-рыцарски? Дилюк ответил не сразу. В холодном воздухе слышно было только тяжёлое дыхание: снег съедал все звуки. Вокруг будто бы было мертво.  — Нам надо разделиться.  Кайя усмехнулся и хотел съязвить о том, что тот и рад от него избавиться; но Дилюк, вдруг повернувшись к нему, оказался таким обеспокоенным, потерянным и уставшим, что тот споткнулся о собственную шутку. План оказался простой: дождаться, пока уйдёт патрульный и снять часовых. Патрульные менялись и всегда возвращались в лагерь - неясно, кто их там видел или нет, избавляться от него было опасно. На рассвете, после пересменки часовых, они дождались, пока скроется патрульный, и тихо спустились к часовым — те не успели издать и звука. Не по-рыцарски, но рыцарем из них теперь был только один. У них было не более получаса, и Кайя тратил это время зря, снова возвращаясь к чёртовому символу на стене. Тут было будто бы теплее, чем снаружи, но влажно, от чего он чувствовал, будто покрывается коркой льда. «Надеюсь твой крио-глаз бога даёт тебе устойчивость к холоду, в Снежной сейчас нежарко» — съязвил Дилюк со своим обычным каменным лицом, когда понял, что от Кайи ему не отделаться. «Надейся» — зло думал Кайя сейчас, потому что, ох, хотелось бы, но Кайе холодно, холодно с самих приграничных зон, и холод пробирал до костей, сбивал спесь и притуплял разум, заставляя мысли в голове лениво ворочаться. Ему никогда не нравилось в горах, и, хоть у них в Мондштадте холод с Драконьего Хребта спускался каждую зиму морозом, снегом и метелью, здесь это ощущалось иначе; будто бы сама Царица божественной силой дотягивалась до каждого кусочка этой проклятой земли, и жгучим холодом во всякого проникали её боль и ярость. Или она так защищала себя и народ от боли, потому что холод снижал чувствительность, притуплял все мысли, остужал кровь. Кайя, что владел крио-глазом бога, хорошо это знал; с самого первого дня. Он усмехнулся собственным мыслям и наклонился, чтобы осмотреть следы на земле: тут точно жгли костёр и много топтались, но кто сейчас сказал бы, были это Дилюковские друзья, фатуи или вообще случайные путники… он присмотрелся, чтобы уловить детали, но все следы были смешаны в неразборчивую кашу. Кайя замер, прислушиваясь: снаружи будто бы кто-то кричал; Но, подождав несколько секунд, он не уловил больше ничего. У них ещё должно было быть время. Кайя задумчиво обвёл пещеру взглядом, пытаясь найти хоть что-то ещё, пытаясь понять, почему сердце так неприятно ныло; он подошёл ближе к самому тёмному и дальнему углу и прищурился — угол не становился светлее. У Кайи перехватило дыхание: это был не угол. Кайя заглянул внутрь, в узкий низкий проход; он раскрывался непроглядной тьмой. Здесь было ещё холоднее, и чувство тошноты подкатило к горлу; темнота будто бы шевелилась. Кайя не мог сдвинуться с места, подойти ближе, лишь поднёс факел и прищурился, пытаясь разглядеть, но тьма сжирала весь свет и тепло. Всё остальное ушло на задний фон, звуки, мысли, чувства… — Обыщите тут всё!   Кайя вздрогнул — крик прозвучал совсем близко — факел выпал из его рук и укатился к темноте, тут же погасившей его. Выход был только один, и Кайя оказался в ловушке, потому что шаги слышались совсем близко; на входе мелькнул свет от факела; Кайя сделал шаг назад, к проходу, чувствуя спиной неприятный холод, ледяными пальцами прибиравшийся под плащ. Сердце стучало в висках: как будто бы он не следил пристально за врагом, что подбирался к нему всё ближе; как будто он на деле повернулся к нему спиной. — Тут вроде никого! Вдох и выдох — медленные, неглубокие; мышцы начинают неметь, но это не имеет значения. Фатуи медленно двигался в его сторону; он был насторожен и пуглив — ожидал нападения. Но — Кайя прищурился — он будто не пытался найти; солдат осматривал с опаской стены пещеры и потолок; он не ходил дотошно в каждый угол, наоборот, пытался не отходить от выхода.   Ему не нравилось само место. Как только фатуи отвернулся, Кайя двинулся по противоположной стене. Он следил за каждым движением солдата, бесшумно продвигаясь к выходу, за тем, как он медленно поворачивается, исследуя. Фатуи вдруг замер на мгновение — уловил тень краем глаза — и повернулся к Кайе лицом, факелом вытягивая его из темноты. Он успел только набрать воздуха в грудь — Кайя оказался рядом стремительно, локтём заезжая ему прямо в лицо; факел глухо стукнулся о землю, вновь погрузив их в темноту, солдат завыл у него за спиной, привлекая других; но Кайя — сбив ещё одного с ног — выбежал на улицу, тут же скрываясь из виду за пещерой и ныряя в лес.  Сзади доносились крики; снег доходил почти до пояса, замедляя, мешая, будто самая земля этого края руками Царицы пыталась его задержать. Но бесконечная череда стволов поглотила его, пряча от чужих глаз; Кайя, тяжело дыша, опёрся спиной на один из них и на пару глубоких вдохов прикрыл глаза. Он обернулся назад, к приближающимся крикам — за ним тянулась длинная траншея протоптанного снега. Кайя осторожно положил ладонь на нетронутое полотнище снега рядом; руки он не почувствовал. Кайя призвал стихию и попытался сделать незаметное льдистое покрытие на снегу, будто на воде; лёд растекался по сугробам, повторяя их форму; Кайя осторожно забрался на кромку и вздохнул облегчённо. «Нет ничего бесполезнее крио-глаза бога в крио-регионе» — передразнил он Дилюка шёпотом и сделал несколько осторожных шагов на пробу, прежде чем продолжил прокладывать себе ледяную тропу. Снег лежал кривее, это не вода без формы, потакающая любому воздействию, но всё же, как опора, снежный покров был более надёжен и сбалансирован — так даже легче. Он ускорил шаг; крики становились слышны всё дальше. Он обернулся в последний раз и продолжил идти, не оставляя следов.

***

Карта, которую ему дал Дилюк, гораздо больше говорила Кайе о Дилюке, чем о Снежной. во-первых, она была нарисована от руки им самим; Кайя уверен в этом — он хорошо знает его почерк. Во-вторых, эта карта — кропотливая и дотошная работа. Более того, почти родная: на свежем (нарисованном специально для него?) куске добротной бумаги, которая всегда водилась у Рангвиндров дома, он узнаёт множество знаков, которые когда-то вместе они использовали сами. Бродя по окрестностям Мондштадта, изучая его и защищая, они постоянно составляли карты. На картах отмечались интересные тайные местечки, очищенные лагеря, но с удобным географическим расположением — какие-нибудь разбойники точно могли бы обосноваться там снова, особые места, где по каким-то причинам больше хиличурлов или магических аномалий. Из детских карт с рисунками, пропусками и несоразмерными масштабами, карты постепенно превращались в чёткий и удобный инструмент, более правильный, более понятный и удобный в использовании… и всё ещё — бесконечно личный и по-настоящему понятный только им двоим. И даже сейчас он узнает символы, придуманные им самим когда-то, узнаёт символы, которые они подсмотрели и неправильно использовали, и поэтому они обрели своё, дополнительное значение, узнаёт стандартные знаки, изменённые ими для своего удобства... Кайя держал в руках клочок бумаги, полный странных, кривых символов, значков и пометок, но понимал её полностью и без проблем мог её читать. Эта карта ощущалась дурным сном, в котором нынешняя неприятная реальность неестественно смешивалась со старыми хорошими воспоминаниями; сон, за который цепляешься, несмотря на тошноту — лишь бы тёплые, пусть и искажённые, воспоминания окружали тебя дольше. Лес вокруг пребывал в безмолвном спокойствии; не было ни птиц, ни зверей будто, даже ветра. Только иногда скрипели деревья, будто ныли от тяжести снега, щёлкали и хрустели сучья и ветки. Кайя смотрел по сторонам, расслабленно и лениво, краем глаза пытаясь выловить движение. Потому что за ним следили.  Кайя заметил не сразу; но где-то за спиной хрустнула ветка, и он, обернувшись, успел заметить тень, мелькнувшую среди стволов. Он продолжил путь, не выдавая себя, прислушиваясь и наблюдая; и теперь он точно был в этом уверен. Он не знал, выследили ли его фатуи и почему не нападали сразу; но тянущее чувство на сердце не покидало его с самой темноты в пещере, и явная угроза, на которой можно было сосредоточиться, нравилась ему всяко больше, чем неясное дурное предчувствие. Вокруг постепенно темнело; Кайя начал уставать и окончательно замёрз. Он надеялся, что на пути встретит чей-нибудь лагерь — пусть хиличурлский или разбойничий, он с радостью поборется с кем угодно за укрытие с костром. Всё же, насколько было бы проще путешествовать по этой ледяной пустоши с пиро-глазом бога. Насколько было бы проще, если бы был спутник с таким глазом бога.  «Или порчи», — почему-то вдруг подумал Кайя.  Но с Дилюком они так и не пересеклись; это значило, что надо было направляться в сторону условленного места встречи.  Но для начала — выйти из леса и разобраться с преследователем. В любом порядке. Сейчас, после всего времени, проведённого вместе, Кайя понимал, что вряд ли за ним следили с самого лагеря; и вряд ли его преследователь заметил Кайю многим раньше, чем сам Кайя заметил его. Потому что его преследователь может быть был ловким и упрямым, раз умудрялся продираться сквозь снег, поспевая за Кайей… но он точно не был таким уж хорошим преследователем. Чем дольше Кайя вёл его за собой, тем сильнее преследователь начинал раздражаться, становился нетерпеливее. Он перестал держать нормальную дистанцию и скрывался всё хуже; наводил всё больше шуму, допускал всё больше ошибок и будто бы даже не особо пытался. Думал, что загнал в ловушку? Что сможет справиться с ним в одиночку? Или понял, что его заметили? И если так, то… Кайя резко замер на месте; что-то было не так. Страх — предвечный, безотчётный, сдавил горло, обхватил грудную клетку. Он резко развернулся, ища глазами преследователя, чтобы встретиться с ним лицом к лицу, но не мог увидеть ни человека, ни даже тени; как он ни вглядывался в сумрак, тот, что дышал ему в спину мгновения назад, будто бы сгинул. Кайя потянулся рукой к оружию, но не успел. Что-то огромное и тёмное мелькнуло на краю зрения, прежде чем его сбило с ног; острая боль пронзила плечи, и мир завертелся вокруг, пока они кубарем катились по снегу. Кайя оттолкнулся и откатился, через головокружение пытаясь понять, где верх и где низ, и промаргиваясь от снега. Он привстал, покачиваясь и выставляя перед собой клинок, и едва успел повернуться, как его снова сбило с ног, на этот раз вжимая в снег всем весом. Грудь сдавило, и он сделал судорожный вздох, ни способный ни встать, ни сбросить с себя здоровую тушу. Что ж, это не фатуец. Кайя выставил клинок перед своим лицом — чёрные острые зубы неприятным лязгом впились в металл, и горячее дыхание обожгло замёрзшее лицо. Пар из их ртов смешивался и быстро рассеивался на морозе; каждый вдох и выдох перед глазами всё застилал туман, чтобы тут же исчезнуть; каждый вдох и выдох Кайя мог видеть всё больше. Сначала — только зубы: зубами было утыкано всё во рту; Кайя с трудом держал тяжесть огромной клыкастой морды — меч упирался плашмя, доходя до самой глотки чудовищу, и даже там, в глубине, были видны зубы, и лезвие противным хрустом тёрлось о них; зубы торчали наружу, торчали по бокам от пасти — выдох, вдох — тёмная густая слизь стекала по лезвию, падала ему на грудь, на шею и на лицо, оплетала пальцы… ужас накатил новой волной: зубы никак не кончались — кривыми уродливыми клиньями торчали по всей его морде. Выдох, вдох — Кайе приходилось сражаться с чудовищами. Но этот был по-своему родным. Детским воспоминанием: создание Бездны он не перепутал бы ни с чем. Чудовище засипело отвратительным лязгающим скрежетом и надавило сильнее, приближая лезвие к его шее. Кайя сделал усилие, чтобы отпихнуть, согнул ногу в колене и сапогом упёрся куда-то в тушу, чувствуя только, как давление на него увеличивалось, а дышать становилось всё труднее… Выдох, вдох — туман не рассеялся. Выдох, вдох — туман становился темнотой; боль уходила, картинка меркла, звуки становились глуше: и дыхание, и хрипение, и свист стрелы, что через миг пробила чудовищу шею — и Кайя наконец сделал полный глубокий вдох. Ещё одна стрела с треском отскочила от каменных рёбер, и тут же третья попала чудовищу в глаз. Лязг и скрежет, что издавало чудище, даже сквозь шум в ушах было невыносимым. Глазница вспенилась и начала сочиться чёрной слизью и дымом. «Порча», — подумал Кайя с холодным спокойствием, вдруг чувствуя боль только в правом глазу — ни от ссадин, ни от давления, ни от когтей или ушибов; он не видел, откуда летят стрелы, он неотрывно смотрел на дым из глазницы, пока мир вокруг таял. Краем глазом он уловил быстрое движение сбоку и инстинктивно закрыл глаза. Чавкающий звук, отчётливый, громкий, неестественный, вывел его из транса, забирая боль из глаза и возвращая её всему телу; и тут же из Кайи выбило весь дух, потому что тяжёлая туша обмякла над ним, придавив к земле полностью. Он беспомощно попытался упереться сильнее ногами и лезвием меча, но туша вдруг — неожиданно легко — начала заваливаться на бок и Кайя увидел тёмно-серый простой сапог, упирающийся в железные рёбра и толкающий тело зверя в снег. Туша неловко скатилась с Кайи, дымясь и тая порчей, но он смотрел на армейский сапог, чистый и новый; и выше — по тяжёлому плащу к пряжке с символом фатуи; он смотрел, пока перед глазами не появилась рука в перчатке; Кайя в ответ протянул свою. Незнакомец фыркнул, касаясь пальцев, и, прежде чем Кайя успел что-то сказать, обхватил его ладонь и потянул рывком на себя, почти без усилий поднимая Кайю на ноги — лицом к лицу.  Его лицо было бледное, а волосы даже в темноте сияли рыжим костром. Незнакомец не смотрел на него, его взгляд, жадный, настороженный, был прикован к поверженному зверю, и Кайя бездумно повернулся к туше тоже. Голова зверя валялась чуть поодаль, отсечённая уверенным чётким движением; она и туша постепенно испарялись, как от кислоты, оставляя только чёрный гнилой дым, сливавшийся с тёмным холодным небом. — Как тебя сюда занесло?  Незнакомец повернулся к Кайе; Кайя не мог оторвать взгляд от чудища. Он усилием воли отвернулся от испаряющейся шипящей туши — и, наконец, посмотрел незнакомцу прямо в глаза. Тот отдёрнулся; едва заметно, полностью беря под контроль свой инстинктивный телесный порыв. Но Кайя заметил. Это показалось ему странным и забавным, и он улыбнулся. Незнакомец смотрел теперь пристально, и в его синих, тёмных глазах не было ничего хорошего. Во всей ситуации не было ничего хорошего. Он попался, но думал только о том, что, как бы он не разглядывал незнакомца, он так и не нашёл у него клинка, которым можно отсечь такую бошку. И ещё: Джинн его убьёт.