Они поженились теплым осенним вечером, когда ветра с моря задували не так яростно, а лучи заходящего солнца мягким ореолом освещали зардевшиеся от смущения лица. Люк тогда улыбался ласково и ярко-ярко, глядя на то, как брат его, облаченный в традиционные валирийские одежды и с рассеченной священным клинком губой, приносит клятвы своей будущей жене и королеве.
Улыбался и с горечью вспоминал церемонию собственную.
В ночь, когда ныне почивший король Визерис испустил последний вздох, дыхание затаило уже королевство — и лишь стены Красного замка укрывали в себе по-змеиному шипящий заговорщицкий шепот. Он расстилался по запутанным коридорам, заполняя собой каждую нишу да щель в камне и проникая в сердца неспокойные, неокрепшие. Молчание тягостное лишь острее стало в тот миг, когда корона отцовская опустилась на голову приклоненную.
По правую руку от трона нарочито ровным строем гордо стояла прибывшая с Драконьего Камня часть семьи, по левую — вся в черном и зеленом другая. Взгляды неприязненные то и дело встречались друг с другом, и хотя воля государева была исполнена, даже ребенку неразумному ясно было, сколь хрупок этот притворный мир.
А посему, в лицо улыбаясь, каждый за спиной тайные союзы заключал, в глубине души предательства вероломного ожидая.
Принц Эйгон самолично с посланием прибыл в Штормовой предел и в тот же вечер обручился со старшей дочерью Борроса Баратеона Кассандрой. Заслышав весть эту, из Королевской Гавани послы отправились да вороны разлетелись по домам Великим и Малым, и вскоре известно стало, что на Утесе Кастерли обвенчались пред ликом Семерых Джейсон из дома Ланнистеров и Люцерис из дома Веларионов.
Однако время шло, и грозовые тучи над Красным замком медленно, но верно рассеивались. Знамена созванные так и не были подняты, а клинки стальные в ножнах прозябали. И с каждым днем яснее становилось, что все меньше стремление сторон к войне было.
Заминка эта в перемирие превратилась, а оно, в конце концов, миром обернулось, две половины королевства объединив и с ними вместе два сердца тоскующих.
Каждый, кто был на церемонии той, видел, как светились лица Джекейриса и Хелейны, и понимал, что во благо сие.
Сам же Люк мужа своего не любил. Нет, тот не был к нему жесток, но, к счастью или к сожалению, их мало что связывало, кроме совместных ужинов и общей постели. Завтрак, прогулки к заливу в сопровождении свиты, натянутая на лицо приветливая улыбка, ощущение жара чужого тела на своем — Люк даже привыкнуть успел к этой пресной рутине. Может, когда-то давно он и мечтал о другом, но на жизнь посему жаловаться не смел… И терпел.
С рождением Уиллема терпеть, правда, легче стало. Светловолосый, как отец, но чертами вылитый он, малыш был для Люка отрадой. И только он взял сына на руки, взглянул в его чистые зеленые глаза, так сразу пообещал себе — и ему, — что сделает все, чтобы Уиллем был счастлив.
вдох
выдох
Люк не желал смерти Джейсону, но отчего-то все равно почувствовал стыдливое облегчение, когда мейстер объявил во всеуслышание скорбную весть. Все изящные одеяния его вмиг сменились простыми черными тканями, а ропотки вокруг — напыщенными сожалениями. Но он ни за что не признался бы даже матери в том, что такая жизнь вдруг оказалась для него приятнее — свободнее — всего, что он имел доселе. Люк лишь целовал сына в лоб, к себе крепче прижимал и учтиво кивал очередной леди, пожаловавшей к нему с соболезнованиями.
И когда он вновь пожаловал в Королевскую Гавань, ощутил теплые руки матери на плечах, ее поцелуи мягкие на щеках — мог, наконец, дать волю чувствам. Горечи рекой разлилось все, что терзало его последние три года, и Люку в ту минуту показалось, что вот она, грань его здравомыслия — еще капля, и река из берегов выйдет и затопит собой все вокруг.
Но река из бурного течения вдруг обратилась в мерный поток, оставив в голове Люка одну-единственную мысль.
Я дома
Он с дикой страстью тянулся ко всему, что упустил за это время. Брал на руки сонного Уиллема и часами бродил по коридорам Красного замка, пытаясь вновь впитать в себя знакомые виды. И не признавать стараясь, что в душе скучает по стенам Утеса Кастерли.
Но тоска щемящая не оставалась в сердце надолго, и Люк тут же улыбался матери, щекой прижимался к плечу Джейса, подрагивающей рукой обхватывал ладонь Хелейны, трепал близнецов по белокурым головкам… И присматривался к лицам незнакомым, но почему-то все равно таким родным.
— Мой принц, не одарите ли на удачу меня своим знаком внимания?
Юный Эймонд, младший сын покойного короля, сколь не по годам умный, столь и учтивый, вернувшийся из Староместа в столицу вскоре после коронации, тянулся к нему, словно мотылек на пламя. Люк поначалу смотрел снисходительно, за братскую привязанность принимая, однако время шло, а Эймонд — уже не милый мальчик, но статный муж — во всей красе начал проявлять натуру суровую, но в приязни своей пылкую.
Люк улыбнулся и, лукаво подмигнув, протянул венок.
— Не подведите меня, принц Эймонд.
Тот лишь усмехнулся в ответ и с негромким скрипом опустил забрало, готовясь к следующему бою.
Почувствовав сбоку игривый толчок, Люк обернулся к кузине Рейне.
— Похоже, у кого-то появился не такой уж и тайный поклонник?
Уголки губ Люка дрогнули смущенно, но он без колебания тут же ответил:
— Брось, Рейна. Мальчик мил и всего-навсего пытается проявлять уважение. Он молод и силен, а вокруг столько юных омег и бет, грезящих о том, чтобы выйти замуж за принца. Наверняка, Алисента уже нашла ему подходящую пару.
Рейна на то лишь скептически приподняла бровь и похлопала его по руке.
— Если тебе так нравится думать.
Турнир богатый часами ранее закончился, но Эймонда, уступившего в поединке том дяде своему и наставнику сиру Гвейну Хайтауэру, это, казалось, нисколь не огорчало.
— Вы прекрасны, как и всегда, мой принц.
И хотя красноречием он обделен не был, лицо его, будто умелыми мастерами в камне выточенное, нередко лишенной эмоций маской представало, и Люка, привыкшего не словам верить, а делу, смятение всегда охватывало сполна.
Он ухмыльнулся и насмешливо склонил голову.
— Ты льстишь мне, Эймонд. Неужто все девицы помоложе тебе отказали, что ты вынужден оказался пригласить на танец старого доброго меня?
То был пир в честь помолвки третьего сына королевы и наследника Дрифтмарка Джоффри Велариона. И какой пир мог обойтись без веселья, музыки и танцев?
Люк прищурился, пытаясь увидеть во взгляде чужом немой ответ на свой невысказанный вопрос. К удивлению его, щеки Эймонда вспыхнули алым пламенем, а глаза недобро блеснули. Он твердо, но отрывисто, будто в кажущейся невозмутимости своей не мог сдержать трепета, ответил:
— Принцу королевства должно ухаживать только за достойнейшей из омег.
Снисходительная улыбка расцвела у Люка на устах, и он лениво протянул:
— В Староместе тебя научили хорошим манерам, не так ли?
Ни один мускул на лице Эймонда не дрогнул, лишь все естество его с новой силой обдало предательским жаром.
— Отнюдь невозможно научить веяниям сердца, мой принц. Никакие манеры не заменят благородной и неподкупной искренности, что переполняет меня рядом с Вами.
Что-то внутри Люка вдруг оборвалось с сокрушительной силой, и ему захотелось сквозь землю провалиться.
Он так отчаянно старался все это время избегать настойчивых ухаживаний жадных лордов, что не замечал под носом чего-то —
кого-то — важного. И сейчас не понимал, по душе ему такое внимание или дрожь невольная вовсе не румяным смущением рождена.
Но одно Люк знал точно: в этот миг он желал только сбежать, избавиться от десятков взглядов, липкой паутиной ощущавшихся на коже, исчезнуть из зала и…
Люк прочистил горло и прошелестел скрипучим от волнения голосом:
— Прости, Эймонд. Я отлучусь ненадолго, хорошо?
И, не дождавшись ответа, скрылся в пестрой толпе.
— Muña.
— Mun…nya.
— Muña.
Улыбнувшись, Люк потрепал сына по щеке и носом уткнулся в кудрявые светлые волосы. Мысли его снова вернулись к Эймонду.
Вот уже несколько недель Люк избегал Эймонда, а тот, в свою очередь, не настаивал и не искал встречи. Будь то другой альфа, Люк посчитал бы, что он отказаться от своих намерений решил, поощрения не сыскав, но ты был Эймонд. Настойчивый и упрямый, но в то же время заботливый бесконечно и в порывах своих страстный.
Ему себе трудно было признаться, что после пира того он часто вспоминал об Эймонде, слишком часто, чем то было положено свободному омеге. Краснел, смущался, словно юная дева на выданье, но перед глазами все стоял один-единственный —
его — образ.
До того вечера Люк и не смел думать об Эймонде иначе, чем о младшем родиче, и поражался, как легко стал смотреть на него как не на лишь семьи члена, но на альфу. Внизу живота потеплело, и приятное чувство это выдернуло Люка из мечтательности тумана.
— Вам послание, мой принц.
Не поднимая головы, Люк перевел взгляд на служанку.
— От кого?
— Не знаю, мой принц. Его мальчик с кухни принес, сказал, это важно.
Люк нахмурился, но руку протянул.
— Дай сюда.
Письмо — скорее записка, правда, — выведено было ровным, излишне аккуратным почерком, будто автор его каждое слово и завиток обдумывал. Проведя нежно большим пальцем по бегущим строкам, Люк зачитал себе под нос:
Мне неловко писать Вам так, украдкой, но иного выхода боле не вижу. Как бы не был неприятен мне возможный ответ, нам нужно поговорить. Вдали от чужих ушей и глаз.
Если в сердце Вашем еще осталось прежнее место для меня, приходите на закате в Южный сад. Я буду ждать Вас в галерее у фонтана,
Ваш, Эймонд
В смятении Люк дважды еще пробежался взглядом по пергаменту и почувствовал, как холодеют руки. Он поцеловал сына в пухлую щеку и передал служанке.
Путь до сада неблизкий Люк будто в мгновение ока преодолел, по полупустым коридорам петляя да через ступеньки перескакивая. Мать наверняка его упрекнула бы в неосторожности, но, как поговаривают, о чем она не узнает, то ей не повредит.
Солнце только-только начало клониться к горизонту, когда Люк переступал уже порог галереи. Уверенность былая с каждой секундой покидала его и словно оставила окончательно, когда за углом показалась знакомая спина, облаченная в черную кожу.
Люк прокашлялся, привлекая внимание Эймонда. Тот вмиг обернулся и уставился на него, точно бы и не моргая вовсе.
— Я хотел принести свои извинения. Мои слова обидели Вас? — решил нарушить молчание наконец Эймонд.
На смутную тревогу несмотря, Люк не удержался от легкого смешка.
— О боги, Эймонд, мы не чужие друг другу люди, оставь эти условности.
Он перевел взор на Эймонда и заметил, что взгляд его вдруг смягчился и потеплел. Уголки губ чуть приподнялись, и на выдохе с них сорвалось тихое «Хорошо».
— Я… Не мог боле таиться и засматриваться из-за угла… Хотел — нет, просто должен был — выразить, наконец, свои намерения, — Эймонд задержал дыхание, а затем выпалил. — Мне жаль.
Удивленно моргнув, Люк переспросил:
— Жаль?
— Да. Мне следовало понимать, что подобного рода внимание окажется тебе неприятным.
Горло мучительно сдавило комом сомнения. Люк опустил глаза вниз, на свои сцепленные пальцы, и сглотнул.
— Мне то не было… неприятно.
Эймонд склонил голову не то в недоумении, не то в заинтересованности любопытной, но, несмотря на инстинктивный порыв ответить, высказать все, что на душе его, остался безмолвным, позволяя Люку продолжить.
— Признаюсь, я не сразу догадался, каковы именно твои намерения. Поэтому те слова… Ты застал меня врасплох, Эймонд, только и всего.
Люк разжал побелевшие уже пальцы, и руки его вяло упали вдоль тела.
— Едва закончился траур по Джейсону, как десятки лордов начали присылать моей матери воронов с предложениями брака. Писали и мне. Искали внимания моего при дворе. Даже сестер и дочерей своих сватали мне в свиту, лишь бы хоть немного приблизиться к дому Таргариенов, — Люк невесело усмехнулся. — Но я уже не тот маленький мальчик, покинувший когда-то Драконий Камень, и давно не питаю пустых надежд. И тогда я решил для себя, что с меня хватит. Что нам с Уиллемом хорошо и вдвоем.
Прочистив горло, Люк вдруг понял, что глаза противно защипало. Он моргнул раз, другой, не давая пролиться предательским слезам и споро добавил:
— Но то было раньше.
Осмелев от слов этих, Эймонд кивнул еле заметно и сделал шаг по направлению к Люку. Затем еще один. И еще.
— Значит, сейчас?.. — ладонь сильная его мягко легла на щеку омеги, когда Эймонд начал подбираться ближе к вопросу его волнующему.
— Сейчас… Я не знаю, Эймонд. Так много чувств и так много страхов терзают меня, что я боюсь и себя обмануть, и тебе сделать больно. Я… не знаю.
Большой палец Эймонда по нижней губе Люка прошелся невесомо, отчего тот вперед подался, навстречу прикосновению.
— Ты мне доверяешь? — голос Эймонда, уже не ровный по-обычному, хрипотцой раздался совсем рядом.
— Конечно, — с придыханием ответил Люк.
И тогда взгляды их встретились, и слов будто уже не нужно было. Оставалась лишь условность.
— Тогда возможно… Мы могли бы попробовать? Это ни к чему тебя не обязывает, и я не настаиваю, нет, просто…
И, несмотря на видимую неловкость, Люк окончательно и бесповоротно осознал, что пред ним давно не тот нескладный мальчик уже, что увивался за ним когда-то.
Тревога разом отпустила его, и он вдруг почувствовал, что все идет так, как надо. Что все в его жизни наконец-то правильно. Не дав Эймонду договорить, Люк выпалил:
— Да.
— Да?
— Да. Мы можем попробовать.
Люк застенчиво улыбнулся и подался вперед, будто за поцелуем, и…
— О! — воскликнул Эймонд, словно вдруг вспомнив что-то, и чуть отстранился. — А еще у меня подарок.
Он похлопал себя по бокам, затем запустил резво руку в один из карманов и достал оттуда какую-то маленькую фигурку. Люк прищурился.
— Для Уиллема, — пробормотал Эймонд, протягивая игрушку.
Лошадка на тоненьких ножках, рукой умелой любовно вырезанная из осинового дерева, приятной тяжестью опустилась на ладонь.
Сердце Люка глухо забилось в груди, а щеки загорелись ярким пламенем.
тук-тук
Чувство теплое цветком нежным робко распускалось в груди его и с каждым вздохом глубже корни пускало, все нутро оплетая.
тук-тук
тук-тук
тук-тук
Они поженились теплым осенним вечером, когда ветра с моря задували не так яростно, а лучи заходящего солнца мягким ореолом освещали зардевшиеся от смущения лица. Люк тогда улыбался ласково и ярко-ярко, глядя на то, как Эймонд, облаченный в традиционные валирийские одежды и с рассеченной священным клинком губой, приносит клятвы ему, своему омеге и мужу.
Улыбался и благодарил богов за этот шанс, который он — обязательно! — никогда не упустит.
