Воззовет ко мне, и услышу его

1747 год. Венеция. Сестиере Сан-Поло.

Ускользающее жемчужное небо отражается от хрустальной воды. Волны от проходящих лодок плещут в окно. — Прелестная Генриетта, вы соединяете в себе красоту, ум и хорошее воспитание! Радость наполняет мою душу от одного взгляда, брошенного на вас! — у галантного итальянца удивительно ровный тон для человека, возбужденного до влажности на головке и не контролирующего собственные блудливые руки. “Джакомо, поискали бы вы свою радость в другом месте,” — думает Уен, невольно поглядывая на улицу за стеклом. Огромные темные палаццо кажутся ему гораздо интереснее речей Казановы, но и прерывать этот фарс ему не хочется. В конце концов, слишком много любопытных вещей происходили в его жизни из-за того, что он хотел узнать, что же будет дальше. Поэтому он только надвигает шелковый капюшон и крепче сжимает моретту — невзрачную дамскую маску из черного бархата, крепящуюся к лицу при помощи штырька, который необходимо держать в зубах. — Генриетта, вы насквозь видите мою переменчивую натуру, — пылко сопит итальянец. — Вы обладаете врожденным вкусом и правильно судите обо всем! Скажите же, что мне нужно сделать, чтобы заслужить ваше расположение? Какую звезду достать для вас с небес? Уен, еле сдерживая хохот, показывает ему комбинацию из трех пальцев. Видимо, люди еще не в курсе значения этого жеста, потому что бедный Джакомо только крепче обхватывает ножку своей, как ему кажется, пассии. Он смачно целует туфельку Уена, и тот с наслаждением постукивает ей по носу героя-любовника. “Джакомо, ты на удивление милый, — размышляет он. — Похож на мопса. Интересно, если забрать тебя на ту сторону вместо сувенира, босс сильно рассердится?” Шаловливые руки с фантастическим профессионализмом лезут под тяжелые верхние юбки. — Генриетта, вы заставляете меня трепетать не только от страсти, но и от удивительного единения наших душ! — шлюз его красноречия все никак не закрывается. Уен едва не вопит от облегчения, когда герой-любовник наконец-то добирается до подвязок на его чулках, и с удовольствием позволяет Казанове развязать красную шелковую ленточку. “Сколько можно тянуть быка за яйца? Неужели все его девушки на это ведутся? Может, бедняжки просто глухие с рождения?” Громовой стук эхом разносится по палаццо, и Казанова вздрагивает, оглядываясь. Уен нетерпеливо разворачивает его округлое лицо к себе, еле удерживаясь от ругательств. — Именем дожа, — рычит голос за дверью. Секунда — и полуголый Джакомо торопится к окну, подхватывая разбросанную одежду. Напоследок он бросает “Генриетте” умоляющий взгляд. — Я вернусь, прекраснейшая, — читает Уен по губам. “Вот тебе и великая любовь, — мысленно хихикая, ангел швыряет ему вслед пятьсот луидоров — знак своей оценки Казановы. — Постарался бы получше, так и быть, оставил бы тебе пару тысяч”. Дверь распахивается, и гвардеец, появившийся на пороге будто из самой темноты, с интересом оглядывает комнату. Уен, лениво опустив пышные юбки, приседает в изящном реверансе и тут же снова опускается на ложе. — Ты, — властно говорит гвардеец. У него ночные глаза, мерцающие, будто угольки под котелком, в котором варят души грешников. Мрак стелется за ним на манер тяжелого плаща, и Уен слышит, как запинается его несуществующее сердце. Но продолжает молчать. Демон продолжает: — Ты сегодня само очарование. “Пожалуйста, не выражайся как мой дружок, который только что упиздовал в окно! Второго акта этой трагедии я не вынесу!” Уену ничего не стоит отбросить маску и завопить во все горло, но он честно принимает правила негласной игры, установленной людьми. Сегодня ускользающая, невозможная, совершенная Венеция празднует карнавал — и будь, что будет. Сан, подслушав его мысли, зло улыбается до ямочек на щеках. — Слабо промолчать всю ночь? — он прохаживается по комнате и наигрывает собачий вальс на подвернувшемся под руку клавесине. Уена так и тянет сказать, что эту мелодию изобретут только спустя столетия, но он предпочитает помалкивать. — Не снимай маску, — предупреждающе говорит демон и, в мгновение ока оказавшись рядом, разрывает юбки “Генриетты”. Уен дергается. Он позволяет стянуть свои запястья жестким шнуром от гардины, — этот шнур ничего не стоит испепелить силой мысли, но сейчас Уен хочет в кои-то веки побыть послушным. “Чтобы посмотреть, что будет дальше”. — Как же изнывает твоя пернатая задница, раз ты решился развлечься с человеком, — улыбка Сана зазубренная и острая как кинжал. — Скажи, неужели тебе настолько тяжело без хорошего траха? Взглядом Уен ищет, что бы запустить ему в голову, чтобы он наконец заткнулся и приступил к делу. Может, подойдет старинный серебряный подсвечник? — Что такое, мой ангелок? Злишься из-за того, что я говорю правду? Только не начинай плакать, я слишком люблю твои слезы. Он подхватывает Уена ноги под коленями, устраивая его так, как ему удобнее. Жаляюще кусает за выступающую тазовую кость. — Мне нравится, когда ты обретаешь плоть. Она такая нежная, — выдыхает Сан. Его кадык судорожно дергается. — Совсем не то, что трахаться в открытом космосе. На Земле все совершенно иначе. Демонические лапы на его бедрах сжимаются крепче, вытатуировают когтями хаотичный узор. Чулки краснеют от тоненькой струйки крови, змеящейся по коже. Тело становится податливым как воск, умелые прикосновения разжигают пламя. С губ Уена не срывается ни звука, но капельки пота покрывают его с головы до ног. Перед глазами все мерцает, кружится, и тогда он рывком выбирается из хватки Сана и отползает к противоположному краю кровати. Чтобы посмотреть, что будет. Сан настигает его быстрее, чем успевает сдвинуться секундная стрелка часов. Остатки платья окончательно рвутся. Чужие пальцы массируют его вход и одновременно поглаживают член. Основание серебряного подсвечника упирается ему в задницу. — Не выпендривайся, — посмеивается Сан. — Это я трахаю тебя, а не наоборот. “Милый, — с удовольствием думает Уен, — это всегда наоборот”. — А вот и нет, — Сан нагло подслушивает его мысли. Его мускулистые руки двигаются медленно, тягуче, наслаждаясь каждым движением. “А вот и да! Это просто дает мне возможность наслаждаться и контролировать. Контроль не зависит от того, в чьей заднице находится член. И вообще, член в мире бесплотных духов — это как переменная в уравнении. Вот. Мне пора завести отдельный конспект для моих гениальных мыслей. У Чонхо для этих целей есть аж целая Библия, а я чем хуже?” — Фу, конспекты, — отмахивается Сан. — Придется искать пророков и благочестивых мужей, которые смогут тебя услышать, а они если и услышат, то переврут каждое твое слово. Одна нервотрепка от этих кожаных мешков… Уен раздраженно встряхивает головой. Подсвечник твердый и холодный, и он слишком медленно двигается внутри, только усиливая безумное вожделение и задевая чувствительные нервные окончания. — Скажи, что ты хочешь этого, — бормочет Сан и поглаживает его по низу живота, проходясь пальцами по головке члена. — Говори вслух. Говори. Не заставляй меня ждать. Темные глаза блестят от ярости и возбуждения. Тонкие губы, отдающие приказы, притягивают взгляд. “Вот заладил! — злобно думает Уен. — Так я тебе и сказал. Проиграю спор, а потом…” Он из последних сил задумывается о том, что, собственно, будет потом. Он проиграет, и… И что будет дальше? И почему он никогда не обговаривает правила игры на берегу! — Но ведь правила такие скучные, — хрипло говорит Сан, и сейчас Уен полностью с ним согласен. Честно говоря, он готов согласиться с чем угодно, лишь бы поскорее получить желаемое. Он ерзает, шипит, поджимает пальцы на ногах. Ресницы слипаются от невольных слез. “Развяжи меня,” — мысленно упрашивает он, выгибаясь от резкого наслаждения. Серебро толкается глубже. Сан неожиданно отстраняется и прищуривается: — Ты уверен, что ты ангел? У вас там в бухгалтерии ничего не перепутали? Иногда мне кажется, что ты из наших. Ведешь себя как портовая шлюха. “Срать с вами на одном поле не сяду,” — огрызается Уен и получает болезненную пощечину. Придя в себя, он утыкается носом в шею демона. Пахнет адским пламенем и ураганом. А еще почему-то ромом, сахарным тростником, кожей и влажной древесиной — словом, пиратским кораблем, который рассекает темные воды таинственного бурного моря. Голова кружится от жара, и Уен аккуратно прячет этот запах в свою обширную кладовую воспоминаний. Сан вытаскивает подсвечник и силой притягивает Уена к себе. Его грудная клетка вздымается и опускается, как волны, омывающие Венецианскую Ривьеру со всех сторон. — Знаешь, ты единственное существо, которому я действительно доверяю, — горячие пальцы оттягивают соски Уена, выкручивают, слегка царапая их ногтями. — А ты доверяешь мне, или я не прав? Это самое опасное из их маленьких удовольствий: доверие. Всепоглощающее, жестокое, почти тираническое, но — доверие. Если оно исчезнет, что у них останется? По спине проходит дрожь. Пальцы захватывают в кулак мошонку и тянут вверх, будто играя. — Все хорошо? — невинно спрашивает Сан. Уен выплевывает штырек, удерживающий маску: — А по мне не видно? — он не узнает собственный голос и жмурится, стараясь запомнить эту блаженную и болезненную секунду. Чужой язык зализывает ранки на искусанных губах. В ангельском языке миллионы слов для обозначения времени и ни одного — чтобы обозначить мгновение. Например, мгновение, в которое треск свечей, плеск волн за окном, похотливые вздохи, море желания и наслаждения, музыка небесных сфер, — все смешивается в симфонию потрясающей красоты. Одержимый дикой похотью демон вбивается в его тело и кажется, что он уже знает его наизусть. Утром Уен переодевается в мужской фрак и на цыпочках пробирается к выходу из палаццо. Позабытая черная маска хрустит под подошвой его новенького сапога. — Останься, — приглушенно просит Сан. — Поваляемся, посмотрим телек. Демон возлежит на мягких подушках. Пламенный взгляд блуждает по ангельскому лицу, и Уен чувствует, как его несуществующее сердце замирает от нежности и преданности. Il fuoco, l’amore e la tosse presto si conosce, — так говорят предусмотрительные итальянцы. “Огонь, любовь и кашель не скроешь”. Тогда Уен откашливается. — Телек еще не изобрели, идиот. Сан моргает. — Точно, — глупо смеется он и в мгновение ока материализовывается рядом. Они расстаются на мосту Вздохов, взяв друг с друга обещание встретиться на карнавале через сотню лет. Но в итоге встретятся совсем при других обстоятельствах. — — — — — Генриетта, в которую влюбился Джакомо Казанова, — вполне реальная француженка, встреченная легендарным героем-любовником не в Венеции, а в Мантуе, городе в итальянской Ломбардии. Но я немножко меняю историю в силу своей любви к венецианскому карнавалу:)