Монастырь

Он ничего не говорит, пока я вишу над ним. Места в комнате мало – это не комната, а кладовка для инвентаря. Я прохожусь взглядом по его светлым волосам и про себя отмечаю: красиво. Никакой близости между нами нет: просто мы в одно и то же время приходим в кладовку, чтобы забыть, как нас зовут, и выходим, игнорируя друг друга. Я никогда не смотрю в его глаза: это плохой тон, грозящий мне сердечными проблемами. Он никогда не говорит со мной: не понятно почему. В тесной кладовке я чувствую себя душно и отнюдь не из-за пыли. Не помню, когда это началось, и предпочитаю не думать, когда закончится. Мы всегда были вместе. С детства я видел его светловолосую голову, но никогда не обращал внимания. Впрочем, как и он на меня. В монастыре детей много – все друг друга знают, но ни один не знаком ни с кем. Мы держимся особняком, потому что это грозит нам проблемами. За проявление эмоций и лишние движения нас бьют розгами. Розгами нас бьют не только за это, потому всего мы стараемся избегать. Джейми никогда не пытался – всегда отхватывал. Сначала я считал его дураком, потом всмотрелся. Если мой смысл жизни был избежать боли, его смысла жизни вообще не было. У него не было стремлений и неудач – поскольку надежд в нём никогда не бывало. Бок о бок в едином монастыре я провел с ним четырнадцать лет, с того дня, как меня подкинули, и не нашел в нем ничего примечательного. В тот день шел ливень. Я выбежал занести висящую одежду – солнце пропало за тучами так быстро, словно хотело мне подгадить. Остальные тоже вышли. Из-за их неповоротливых, мокрых тел я не видел дорогу, из-за охапки - своих ног. Гром дребезнул по куполу – все подпрыгнули. Я подумал, что Сатана явился за нашими душами. Жаль, тут они не водились. Я забежал в прачечную, свалил все в кучу. Остальные тоже свалили и разбежались. Стоило мне выйти за порог, появился пастырь и наказал все сложить, а промокшее – развесить. Делать нечего – повернулся обратно. Провозился до ночи, потом обнаружил в кладовке его. Он спал, спрятавшись ото всех. Оторопев, я сначала не понял, что делать, затем посмотрел на его спящее лицо и решил вышвырнуть. Он проснулся – недовольно, заворочился. Я отошел, не разбирая слов. Он не уходил и остался сидеть, только не спал, а лупился на меня. Я снова поднялся, замахнулся, чтоб ему отвесить, как он перехватил мою руку. Я упал в кладовку. От него пахло сыростью, холодом и чем-то травянистым. Кожу обожгло. Я чертыхнулся, отстраняясь. Он смотрел на меня без слов. Я допустил большую ошибку – взглянул в его глаза. Кожа, где он меня касался, все еще горела. В тусклом свете лампы все казалось нечетким, размытым. Он протянул руку, снова притягивая меня к себе. Я, не то растерявшись, не то поддавшись любопытству, наклонился. Ждал от него каких-либо слов, но он молчал. Моя рука вдруг оказалось у его лица – он открыл рот, прикрыл глаза и засунул себе в рот мой палец. Я застыл. Из головы все вышвырнуло – стало пусто. В животе что-то заворошилось. Он облизывал мои пальцы, будто хотел их сьесть – я стоял, как истукан. Желтый свет лампы до нас не доносился – на него вообще падала моя тень, поглотив всего целиком. Я наконец спросил, что он делает. Он не ответил и притянул меня к себе: я упал на него. Я не понимал, что он делал – что-то непонятное, очень влажное и жаркое. Лицо его краснело, глаза бегали, блестели ненормально. Я поймал себя на том, что гляжу на него, как прикленный и попытался скинуть это чувство. Тогда впервые это произошло – он меня не отпустил. В месте, где никто ни за кого не цепляется, меня не отпустили. Этот якорь стал первым, которым он на меня закинул. Он откинулся на спину, держа меня – я лег, оперевшись руками по обе стороны от его головы и глядел, глядел, не понимая: чего он хочет? Он молчал, будто игнорировал меня, однако резвость, с которой тянул мой рукав, с этим не сходилась. Его шея была красной – пунец, никогда не облеплявший его даже в моменты вранья, облеиклеил всего. Я чувствовал себя странно, глупо и непонятно. Мозгом понимал: надо уйти, телом ничего не предпринимал. Чего хотело сердце вообще не слышал: мы давно забыли его голос. Я наклоился, чтобы понять, что он говорит. Его руки скользнули по моим волосам, губы мазнули по виску. Меня как в костер бросило. Его рука двинулась к моей спине, не то прижимая, не то останавливая. Под одежду он не лез: я, как прикленный, пялился на его ключицы. Он всегда легко одевался независимо от времени года. Всегда я был уверен, что кожа его ледяная. Не заметил: рука потянулась вперед. Коснулась его лба, огладила подбородок. Будто я не руководил своим телом. Он вдруг весь поддался, перестал копошиться и замер. Я не знал, что меня так заводит: его реакция или свои действия? На пробу я снова коснулся его головы, запустил пальцы в кучерявые волосы, подождал, затем опустился к шее. Он странно вздохнул. Пусть было темно, пусть ничего не видно, я ощущал каждое его движение – каждый брошенный взгляд. Я не понимал, что сам делаю. Будто почувствовав мои метания, он обнял меня, но не так люди обнимают друг друга, а как волк вгрызается в зайца. Впился пальцами в спину, вжался лицом в шею – вздохнул и обжег кожу. Меня захлестнула краска. Я взял его за плечо, попытался отстранить, но он не отстранился, как прикленный. Я раздраженно пихнул его, не понимая, что делать: что со мной творилось? Что он со мной сделал? Он отпустил, упал назад на локти – больше не трогал. По его мутным, потемневшим глазам и горящим щекам я понимал, что с ним что-то творится, но не захотел с этим возиться. Боясь собственной реакции, я вскочил, вышел из кладовки. Желтый свет падал на его опущенную голову и раздвинутые ноги. Блики играли в желтых волосах. Я выбежал. Забыл про одежду, не разобрал дорогу. Подумал: нужно ли рассказать все пастору? Понял: не нужно, отхлестает. Жаловаться всегда было грешным делом, а тут все, что тебя не убивало, являлось жалобой. Жар с тела не спадал, даже после того как я юркнул в холодную постель. Черный потолок мерещил мне его лицо: темное, странное, томное. Руки, хватающие меня за спину. Мне померещился я, хватающий его за бедра. В ту ночь мне снилось странные вещи: половину я не понял, а половину не запомнил. К утру, когда солнце ударило в окошко, поднялся с постели. Посчитал, что все привидившееся мне вечером – сон. Только его шея, оставившая отметины моих пальцев, и взгляд, устремленный на меня, заставил понять, что это не так.