Очень милая

      Зарянка показалась такой мягкой и тëплой, что Бутхилл сразу растерялся.       Следовать за ней, лязгая подошвами и болтами в коленях, внимать песням светлым, пытаться хоть слово вставить, но резко себя одëргивать — вот и всë, что он может себе позволить. Зарянка даже не оборачивается, ведь Бутхилл не просто за спиной, ведь, чтобы ей на него хотя бы покоситься, нужно голову склонить: он снизу, у подножия ступеней, он совсем маленький с высоты еë величия, девственности и полëта. Да, Зарянка — не просто журавль в небе, и уж точно не синица в его руках.       Но всë равно настолько тëплая, что даже на таком расстоянии немыслимом Бутхилл чувствует.       Чувствует и хочет сжать. До мяса.       Она принцесса в пуховых пелеринах и подушках, она воплощение всего того, чем мир Бутхилла обделил, что ему кости обглодало и выжгло, до рези в глазах — Бутхиллу насильно глаза раскрыли и роговицу порезали, он ослеп, ослеп бесповоротно, а Зарянка такая белая, что весь мир собою топит, в своëм очаровании.       Бутхилл попался.       — Если вам так понравились мои песни, господин, не стоило меня так рьяно преследовать, — улыбается так, что даже в мыслях Бутхилл не смеет обозвать покрепче. — Достаточно спросить.       Зарянка, спой же, сколько мне осталось жить?       Бутхилл срывается: краснеет (от злости), губы поджимает сразу после оброненной фразы (от досады), ему обидно и больно, что солнце заключило себя в оболочку этой хрупкой девушки, которую Бутхилл определённо может сжать. Она наклоняет прелестную головку и снова светится: понравилось, значит. Понравилось наблюдать, как он страдает. Ну-ну, вот ты какая.       Сама льнëт и руками шею обхватывает; сама робко звенит откровениями, рассыпается по плечам звëздами и осколками истин, которые Бутхиллу будто бы не были известны с самого рождения: вообще-то, он пули телом глотал не для того, чтобы какая-то (прекрасная) девица сейчас строила из себя всезнающую богиню. Бутхилл сам умный и не попадë—       Мило.       Зарянка вручает ему билетик за кулисы, золотой с переливами, как раз в цвет пуль, которые его плоти лишали, Бутхилл уже сжимает ткань этих кулис и плачет навзрыд: о, только не стенания о родном и любимом, только не тоска по тому, чего он никогда не имел. Песни Зарянки обладают удивительным свойством: металл плавится так, что Бутхиллу физически больно. Однако позже она даже не спросит, почему он так рано покинул концерт. Понимает, значит.       Очень милая.       Руки еë теплее раскалённых планет, а взгляд пронзает быстрее зарядов револьвера — если вторая смерть подобна этому, Бутхилл даже не против лишиться головы, единственного, что у него осталось… осталось ли? Нет, он точно теряет разум, когда Зарянка касается нежно пальчиком его ладони и смотрит то ли делано невинно, то ли искренне наивно. Как бы сквозь прутья своей клети.       — А если я скажу пожалуйста, ты позволишь? — Бутхилл уже откровенно материт еë в мыслях, но сказать вслух не может — не сколько из-за ограничений модуля, сколько из-за испуга собственного. — Я совсем осторожно, невесомо.       Он не успевает, потому что Зарянка достаточно наглая, чтобы не дожидаться ответа: теперь очевидно, что скромницу из себя она только строит, потому что сейчас укладывает прелестную головку ему на колени и смотрит наверх; сначала в его глаза, затем в небо, и так по кругу. Бутхилл снова краснеет (и снова от злости, ты не подумай), Зарянка смеëтся так, будто завтра для неë не наступит.       Бутхилл знает, что каждый смешок — один год. Сама того не ведая, Зарянка прибавляет ему время для жизни, для любования, для утопания в ней, а он, как назло, мечтает, чтобы его металлическое тело стало еë новой клетью. Во всех смыслах, даже самых девственных.       Зарянка целуется — не в губы, а в костяшки пальцев, но Бутхилл всë равно чувствует, как плавится металл под натиском такого жара, Зарянка же делает вид, что не замечает, и уже лезет к скулам, к ключицам, к груди. Последнее, что мелькает в голове, прежде чем все настройки Бутхилла летят к чертям — «еë перья щекотные». И правда, трепещут, кожу шеи ему железную задевают, царапают.       Ничего не остаëтся, кроме как обхватить еë голову и зарыться в мягкие волосы, развязывая ленточку. Будь Бутхилл не столь тяжëлым и пахнущим кровью, он смог бы устоять, он смог бы увернуться от чар. Но, о Эоны, птичка певчая уже распахивает перед ним крылышки, уже взъерошивает оперение, и становится, как на поверхности Солнца, душно. Зарянке забавно, какая плоть Бутхилла всë же холодная в сравнению с еë. Зарянке всë равно, на самом деле, как Бутхилл еë обозвать хочет в самых повинных мечтах. Может, она тоже материться умеет. Бутхилл тянется ладонями, очерчивает свежие синяки под грудями белыми и хочет расплакаться от нежности, сжимая, но не до мяса.       Нет, всë же, безумно милая.