две язвы

***

В квартире чужой почему-то до противного уютно. И от этого глаз дёргается в несколько раз сильнее. Особенно когда ещё и халат уже знакомый выдают, пахнущий ожидаемо парфюмом хозяина помещения. Вот везде разлит этот аромат, но все равно приятно. И в кране всегда горячая вода есть, и вся сантехника сама чистая, а полотенца мягкие. Мастер чуть зубами скрипит, но все же опускается в гостеприимно набранную к его приходу ванну. В голове мысли сразу же плывут и остаётся только лениво стучать по бортикам, покрытых влагой. Взгляд лениво ползет по темной плитке на стене, подмечая уже практически выученный наизусть узор. Он здесь не в первый раз и точно не в последний — надо же как-то приседать на уши своему любимому критику. Может ещё какую-нибудь новую завихрастую статью напишет или подредактирует очередной рассказ. Иногда писатель думал, что в этих круглых рабочих очках тот всегда становился язвительным, но все же достаточно собранным для работы.       — Ну что, как тебе? — Латунский уже стоит на пороге и подпирает плечом стенку. Уже не в обычной уличной одежде, как все окружающие и случайные знакомые привыкли видеть, а в любимом домашнем шелковом халате. Коротком, разумеется, но грани приличия все соблюдены. У него и ноги несуразно тощие, хотя и приятно на вид длинные. Коленки острые, но ладонь на них хорошо всегда смотрится. И талия…талия была. Практически как у женщины, но с мужской огранкой в некоторых местах. Вот все прекрасно кроме характера язвительного и усов этих щёточкой. И ведь если не лукавить и говорить откровенно — Латунский был красив, пусть это и не было особо заметно с первого их знакомства. И пальцы же вот, сжимающие изгиб талии, до приятного длинные и утонченные. Как у пианиста — все же не зря музыкальный инструмент занимал часть квартиры, радуя концертами соседей по выходным. Иногда им обоим хотелось побренчать на гадость всем. Именно на гадость, потому что для радости не всегда настроение находилось. Да и слишком многого хотят.       — Приемлимо.       — И это все что мне может сказать талантливый писатель? — Когда Осаф фыркает, то сразу же становится похожим на недовольную выдру. Мастер вживую их никогда не видел, но в книгах попадались фотографии и рисунки. Что-то похожее.       — Удивительно что ты меня хвалишь, — Без улыбки это сказать не получалось, потому губы сами расползаются в ней.       — Лимит на этом вышел. И уходит, даже не оборачиваясь. Делает как всегда это намеренно и с определенным скрытым умыслом, намекая следовать за собой. Да и по покрасневшим ушам всегда понятно, для чего приходил и раскручивал на диалог. Пустыми разговорами они редко занимались, предпочитая более интеллектуальные диалоги или хотя бы поток язвительных подколок, чтобы потом плавно перейти к делам насущным. Вода же ничего не скрывала совершенно и с ракурса критика открывался прекрасный вид на каждую часть расслабленного тела. Пока что такого. Мастер снова улыбается, только теперь уже сам себе, немного обнажая зубы. Само ехидство и в то же время радость проскальзывает. По крайней мере эго было поглажено в полной мере. Ведь получить похвалу от ненавистного в светлое время суток критика было приятнее, чем от подозрительного в последнее время друга. Все-таки частенько Алоизий задавал странные вопросы и дергался от неудобных для него в ответ. Будто бы чего-то боялся. Долго в тепле засиживаться было нельзя, иначе сон своими цепкими лапами цеплялся за уставшее нутро, утягивая в опасную бездну. Не хватало еще утопиться в чужой квартире — лучше уж с достоинством сделать это у себя дома. Мастер встряхнулся, откидывая прочь мрачные мысли, и просидел еще добрых полчаса, отмокая, как посуда в раковине. Сейчас он мог спокойно одеться, не боясь, что кто-то с улицы решит заглянуть в окошко на уровне земли, — люди слишком любопытны, да и Бегемот тоже любитель пугать и иногда мурча тыкался мордой в стекло, просясь внутрь. Прохладный воздух лизнул распаренную кожу, заставив поежиться. Около открытого окна слишком уж активно пил Осаф. Открыл только купленную бутылку вина и пригубил не меньше двух бокалов точно. Потому и губы были с привкусом красного полусладкого — не любил он шампанское и кривился от кислоты и пузырьков. Привереда. Еще и немного уворачивается от ласки, хотя быстро сдается и подставляет тонкую шею. Кожа там бледная, потому что на солнце не так часто вылезает, проводя основное время суток в кабинете за разбором чужих проектов или написанием своих. В ледяных кабинетах, практически не отапливаемых. Его бы пожалеть, но даже ничего толком внутри не дрогнет — слишком своеобразные у них отношения. Латунский сначала держится ледяной королевой, чуть отклоняясь назад, но быстро тает, разрешая обвить руками себя за талию. И тихо так стонет, опираясь задницей на подоконник, когда губы касаются уже острых ключиц. И ведь стоило издать первый звук, как сразу же атмосфера меняется. Тоска скукоживается до размеров песчинки, оставляя лишь острое лезвие похоти, которое медленно скользит вдоль горла к низу. И полосу оставляет и от дрожи уже никуда не скрыться. Они даже окно не закрывают и не отходят в спальню — кто их увидит-то? Разве что пьяный зевака решит поднять голову вверх, чтобы полюбоваться на звезды. Да и не докажет — быстрее его запрут на несколько замков. Стоны становятся громче, когда Мастер вводит сразу два пальца внутрь. Он никогда не церемонится, да и сам знает, что это не так больно для него. И все ещё двигает рукой медленно, не забывая свободной пощипывать и гладить гладкое бедро под халатом. Ему не хотелось задирать до поясницы его — нравилось смотреть, как двигается ладонь под дорогой тканью. Есть в этом своя изюминка и своя прелесть. Осаф хватает ртом воздух и слезящимися от боли глазами смотрит на раскинувшуюся перед ним ночную Москву. Смущение все же покрывает кожу, расползаясь по ней пятнами, и хочется все же спрятаться в квартиру. Но вот писатель совсем иного мнения. Он давит, он шепчет на ухо что-то на немецком и, кажется, строчку стихотворения на французском. И все об одном: о том, как ему нравится доводить до истомы, как ему нравится такой вид и как ему хочется через этот секс выразить все свои чувства. Такие запутанные и тяжелые, тянущие его куда-то вниз. Потому ладони крепко сжимают талию до синяков и движения чуть более резкие чем обычно. И все равно член стоит, потому Осаф сам себя касается, добавляя себе удовольствия сверх. Он жадный и всегда куда-то спешит, потому по привычке быстро двигает ладонью.       — Нельзя, тише-тише, — Мастер ощутимо болезненно кусает плечо, что сразу же на нежной коже проступает след от зубов. После же будет неприятно ныть, раздражая до стука в голове.       — Сука ты, — Осаф зубами скрипит и снова стонет, не сдерживаясь. У него звездочки скачут в безумном танце под прикрытыми веками, а горло сдавливает от каждого толчка. И плечи сводит от холода, а грудь ходуном ходит потому что тяжело-тяжело. Ногти чуть ли не ломаются в попытках схватиться покрепче за подоконник. Влажные шлепки кожи о кожу настолько стыдно звучат, что хочется спрятаться. Закрыться в свою раковину и кусать любую руку, что захочет погладить. Шипеть и плеваться ядом, чтобы больше никого из настоящих близких не осталось. И все же ничего кроме стонов с пухлых губ не срывается. Все настолько бесстыдно, что бледная кожа покрывается румянцем снова и снова. Уши горят, лицо переливается всеми оттенками красного, а глаза поблескивают от еле сдерживаемых слез. Очень хорошо и настолько приятно, что в конце концов голос переходит в обычный скулеж. Как у собаки, что хочет, чтобы ее приласкал. Мастер не жадный: он не только берет, что само плывет к нему в руки, но и отдает. Любовно прижимается губами к влажной от пота шее, ведёт языком от уха к плечу и улыбается куда-то в него же. Целует целует и ещё раз целует. Шепчет тихо и неразборчиво на немецком, прекрасно зная, что его любовник и слова не понимает. Пользуется этим, подбирая специально слова, от которых его голос становится особенно бархатистым и жарким. Толкается при этом глубже и глубже, от чего на бедрах появятся позже и правда синяки. Сначала багровые, а после подернутые синевой. И все же не настолько все это болезненно. От чувственности подкашиваются ноги и приходится вцепиться в подоконник сильнее. Перед глазами все плывет и под веками вспыхивает волнами фейерверк. Искрами рассыпается вокруг радужки и не тухнет. Даже не тлеет, а только разгорается все сильнее от каждого сочного укуса или прикосновения. Член сочится смазкой, пачкая дорогие обои, но на это уже совсем плевать. Особенно когда они пачкаются в финале, когда Латунский срывается на особо жаркий стон. И затихает он быстро, обмякая в сильных руках, позволяя себе довериться. Мастер следует за ним, наслаждаясь собственным и чужим оргазмом одновременно. Ему льстит, что любовник заканчивает раньше и даже не язвит. А просто молча дрожащими руками тянется к практически незаметному на стоящем рядом столике портсигару. Сигареты самые обычные классические и вообще не его. Осаф прикуривает одну и сразу же протягивает зажигалку цыкаещему писателю. У него вообще-то задница саднит, колени дрожат и легкие с трудом справляются с табачным дымом. Сразу же хочется осесть на пол и разгрузить звенящую после секса пустоту внутри. Дать понежиться расслабленному телу на кровати, но тёплый бок Мастера тоже неплох. Он тянет к себе поближе, по-хозяйски устроив ладонь на талии, и касается губами влажного виска. Смотрит долго во все еще расфокусированные глаза и чему-то улыбается до странности нежно.       — Увидел что-то смешное? — Латунский надевает обратно свой панцирь и накидывает на плечи сползший халат. Чешет бритый подбородок, чтобы хоть как-то подавить собственную нервозность. Он весь соткан из сомнений и ускользающих из пальцев ноток недоверия. Каждый раз дает себя погладить, кусает ладонь и отбегает на безопасное расстояние. И ждет, когда накажут или вцепятся в ответ зубами. Вот только в ответ лишь глаза закатывали и портили идеальную укладку. Когда после секса злишься, то напоминаешь дворового кота, которого подманили только одной сосиской, а потом бросили на улице. Я ж не такой, — Мастер подтягивает Осафа к себе вплотную, выдыхает сигаретный дым в окно и целует как можно глубже. Языком оглаживает небо и каждый уголок горячего жадного рта. Ладонь с талии так и не исчезает, а только лишь мягко гладит каждую выступающую косточку через халат. Между двумя телами нет свободного места, что даже бабочка не пролетит. В глазах можно проследить нотки сомнения, но сейчас лишь только искреннее желание собраться в одну нерушимую цепь. Латунский ворчит что-то под нос, выпутывается из объятий и уходит на кухню. Запивать смущение чаем, вином или чем-нибудь гораздо крепче. Мастер же, провожая взглядом узкую спину только лишь усмехается и гасит окурок в пепельнице рядом с таким же. Они точно друг друга стоят.