Чувства, не ставшие спасением

Тихое утро, блеск солнца на золотом интерьере и письменном столе, за которым сидел заклинатель, снаружи кабинета слышались размеренные звуки просыпающейся резиденции, было по обыкновению спокойно. Однако покой отчего-то не был умиротворённым. Цзинь Гуанъяо привык, что здесь напрочь отсутствует ласкающее душу семейное тепло, однако это утро кажется холоднее обычного. Деревянный стол безупречно чист и в полном порядке, украшаемый лишь простой, разрисованной изящными пионами курильницей, где только начали гореть палочки благовоний, запах которых заметишь не сразу, будучи погруженным в мысли. По центру стояли чернила и бумага, где кисть с лёгкостью, словно лепесток цветка, выводила иероглифы, мягкие и воздушные. Гуанъяо полностью сосредоточен на письме, не обращая внимания на колющие холодом иглы разум. Всё прерывается, когда за дверями раздаются крики и громкий топот ног. Цзинь Гуанъяо поднимает голову на звук резко открывающихся дверей, откуда вбегает маленькое бедствие. — Паршивец, ноги переломаю, я кто для тебя, чтоб бегать по всей резиденции! — Каждое слово по кусочку рвёт тишину, заполняя прорехи шумом и громким запахом лотосов, так и кричащим, что его ни чем не перебить. Заклинатель быстро справляется с удивлением. Утро, видимо, всё же решило весенним ветром через распахнутые двери принести кроху тепла, которое сейчас бросилось на его колени. Гуанъяо легко улыбается маленькому мальчику, тот с угрюмым лицом старается более удобно устроиться на его коленях. Следом входит глава ордена Цзян, недовольно смотрящий на племянника. Гуанъяо бросает краткий взгляд на цзыдянь, пребывающий в покое, не искрящийся всполохами пурпурных молний. Не так уж всё и плохо. — Глава ордена Цзинь, — Цзян Ваньинь кланяется из вежливости, и держится от ругани тоже из вежливости. — Цзян Ваньинь, — он почти незаметно усмехается, позволяя себе менее формальное обращение, кладя руку на макушку племянника и откладывая в сторону кисть для письма. — Что-то случилось А-Лин? Вы разве уже не должны были отбыть в Пристань Лотоса? Цзинь Лин посмотрел на него, надув щёки. — Почему ты не можешь с нами? Ваньинь, стоя в стороне, скрещивает руки и хмурится. — А-Лин, твой шушу очень занят, а нам уже пора. Гуанъяо поражённо выдыхает. А-Лин впервые просит его о таком, и он не знает, как реагировать. Сердце предательски ускорилось, он не планировал сильно привязываться к отпрыску Цзинь Цзысюаня. Он старательно пытается подавить порыв встать, взяв на руки ребёнка, и отметить, что он поразительно похож на своего цзюцзю, когда хмурит брови. С главой Цзян всё тоже выходило спонтанно. Связующим в их приятельских отношениях был А-Лин, желающий постоянно находиться с оставшимися родственниками. У них с Цзян Ваньинем было крайне мало общего и всё же такое нашлось. Ваньинь был странной для него личностью. Прямолинейный, грубоватый, но готовый замолчать, когда дело касается его и ордена репутации, но неохотно идущий на жертвы. Он хочет счастья и мира для семьи и своих людей, но общество, статус, обстоятельства и страх исключают возможность идеального мира. Противоречивая личность, с которой Цзинь Гуанъяо предпочёл бы не иметь слишком личных дел. Не ему было судить, но ничего с собой не мог поделать. Как же так вышло, что теперь он хочет узнать его лучше? Когда они оставались одни, что случалось не часто, глава Цзинь вежливо улыбался и пытался начать светскую беседу, но другому это претило. Тогда он, как бы невзначай, начинал говорить про своего отца. На этой теме они и сошлись, — оба не получили и крохи любви от отцов, — начиная с маленьких шажков из-за недоверия и настороженности Саньду Шэншоу, из-за желания и тоски Ляньфан-Цзуня, которые он оправдывает самому же себе возможностью приобрести союзника. Порой в голову бьёт с силой лютого мертвеца мысль, что втроём они напоминают некое странное подобие семьи. — Я действительно очень занят, А-Лин, но не грусти, мы скоро увидимся, — Он растягивает уголки губ шире, гладя Цзинь Лина по волосам. Ещё немного и Ваньинь потеряет терпение. — Ну пожалуйста, А-Ди! Мужчины застыли, уставившись на невинно хлопающего глазками мальчика. «А-Ди»? — Мне другие дети сказали, что это странно, что у меня нет родителей. Почему вы не мои родители? — Он поворачивает голову к по-прежнему стоящему у прохода Цзян Чэну. — Вы всегда рядом со мной. Улыбка Цзинь Гуанъяо дрогнула, в груди неприятно заныло. Так не должно быть, он должен относиться к ситуации легче. Цзян Ваньинь подошёл ближе, садясь на колени рядом с ними. Мужчина видит, как тот смягчается, а глаза, направленные только на А-Лина, совсем не скрывают растерянность, и Гуанъяо невольно засматривается в них: небо, закутанное грозовыми облаками, прояснилось, вспышки молний утихли. — А-Лин, — начинает Чэн, и Гуанъяо, наблюдая за разворачивающейся сценой, чувствует себя так, как есть на самом деле: виновник горя в маске добродетеля. — Мы братья твоих родителей, поэтому не можем ими быть. Они, правда, не хотели тебя оставлять. Когда подрастёшь, мы вернёмся к этому разговору, тогда тебе будет легче понять, — Он протягивает руку и кладёт её на предплечье племянника. Тот поджимает губы, ворча, что он уже большой. — Можно хотя бы на один денёк представить, что у меня есть родители? — Мальчик скрещивает руки и, слезая с колен шушу, показательно отворачивается от взрослых, когда те пытаются его успокоить касаниями. Гуанъяо старательно держит улыбку. Кто же знал, что маленький Цзинь Лин захочет найти утешение таким вот образом. Видя раздражение, смешанное со страданиями, на лице Цзян Ваньиня, глава Цзинь подумывает подозвать слугу, чтобы та сообщила делегации Юньмэна, что их глава задержится и явно надолго. Но главе Цзян уже нужно быть дома, клановые дела без него не решатся. Снисходительно посмотрев на Цзян Ваньиня, чьи губы плотно сжаты, Цзинь Гуанъяо начинает подбирать слова для А-Лина. Его даже самую малость умиляет неуклюжесть Ваньиня, когда он не может должным образом поддержать и найти правильное слово для племянника. Он не ощущал на себе родительскую любовь, не знал, как проявлять эту любовь, и не был готов к ребёнку, тем более к травмированному из-за смерти родителей. Сам Цзинь Гуанъяо, пускай и получил материнскую любовь, от остального мира — упрёки и издевательства, после получения высокой должности — лесть и шепотки за спиной. У него тоже не была лёгкая жизнь, но он смог научиться красноречию, подстраиваться под ситуацию, идти по головам. Оправдывает ли его непростая жизнь? Нет. Конечно, нет. Но он не умеет и не хочет по-другому. Даже если бы хотел, уже слишком поздно, чтобы поворачивать назад по тропе, усеянной тьмой и трупами. — Давай так, А-Лин, — Он протягивает руку мальчику, который заинтересованно поворачивается к нему. — Я постараюсь приехать в Пристань Лотоса через несколько дней, и только на один день ты сможешь называть нас так, как ты пожелаешь, но только когда рядом нет посторонних лиц, только мы втроём, хорошо? Цзинь Лин сразу же просиял, пожимая бóльшую руку. — Ты будешь «А-Ди», а цзюцзю, — Он указывает пальчиком на него, коварно посмеиваясь. — «А-Нян»! Цзян Чэн возмущённо-гневно уставился на паршивца. — Почему я? — Мне показывали их портреты, А-Нян там была в пурпурных одеждах, прям как ты, А-Ди — в золотых, как шушу. Что ж, логика ребёнка не оспорима. Чэн вдохнул и выдохнул. — Ну всё, теперь точно ноги переломаю, — Он резко поднялся, отходя от стола, потянувшись к завизжавшему Цзинь Лину, который тут же начал бегать по всему кабинету, заливаясь звонким смехом. Другой мужчина покачал головой, возвращаясь к письму под звуки попыток поймать маленькое бедствие. Цзинь Гуанъяо смотрит на почти готовое письмо, предназначенное для Цинь Су, пока что просто дружеская переписка, вскоре обещающая стать нечто большим. Слова выверенные, подобранные лишь для расположения к своей персоне, от того содержание могло казаться безжизненным, но он умеет правильно пользоваться словом, не давая и шанса увидеть хорошо спрятанную ложь. Он замирает, когда в кабинете воцаряется тишина. Мужчина переводит взгляд на мягко улыбающегося Цзян Ваньиня, держащего на руках радостного А-Лина, и неосознанно сжимает кисть сильнее. Эти двое всегда для него казались разорванной картиной: слишком много частей было оторванно жизненными тяготами и потерями. И сейчас, смотря на них, он хочет притвориться, как наивное дитя, что он одна из недостающих частей этой картины. Он мнёт письмо, выбрасывая его в мусор. Цзинь Гуанъяо поднимается, поправляя складки на ханьфу, где на груди изображён пион «сияние средь снегов». Когда он делает первый шаг к Цзян Чэну и Цзинь Лину, он не может избавиться от чувства, что пионы абсолютно везде, они слепят глаза в садах и комнатах, вшитым рисунком на ханьфу давят на грудь. И в горле образовывается ком, словно в него запихали горсть горьких лепестков. Он упрямо "проглатывает их", прежде чем спокойнее задышать терпким запахом лотосов. — Позвольте проводить вас, — Он не возвращает на лицо привычную приторную улыбку, лишь смотрит с прозрачным желанием и неприкрытой эмоцией, чем-то похожей на веселье. И Цзян Чэн впервые за несколько лет улыбается ему.

…

Храм Гуаньинь в полном хаосе. Шоюэ пронзает грудь бывшего Верховного заклинателя, он истекает кровью, золотое ядро издевательски поддерживает остатки жизни. Но он не чувствует, что умирает. Дыхание замедляется, глаза метаются от меча в груди к лицу Лань Сичэня, чей лик искажён болью. Он не хотел, чтобы всё закончилось так. Ляньфан-Цзунь был готов сколько угодно поддерживать свой непорочный образ, держа все свои ужасающие преступления и секреты за завесой густого мрака. Вернувшийся Старейшина Илин и Второй Нефрит всё испортили. Точнее сказать, Не Хуайсан? О, Цзинь Гуанъяо видел этот взгляд у главы Не, прикрытый веером и слоями искусно созданных масок, которые не заметил даже он. Хотелось смеяться, хотелось кричать на всех и обвинить во всём, хотелось наброситься на Сичэня и сказать, что он бы ни за что не посмел ранить друга и что тот посмел усомниться в этом. Но он только заходится приступом кашля, выплёвывая кровь. Молча ждёт свой конец, какое-то противное чувство мешает напоследок сделать или сказать хоть что-то. Вместо него кричит душа, её надрывный голос осколками стекла режет слух и разум, оглушая. Больно, потому что понимает — всё могло бы быть иначе. Но он ни разу не жертва в сложившейся ситуации, сам же и подвёл всё к такому исходу. Сейчас Гуанъяо не хочет восклицать, что у него не было выбора, уже бессмысленно нагло врать себе и другим людям. Изо рта вырывается хриплый, болезненный вздох. На его счету множество отнятых жизней, собственная в том числе. Лицемерие, ложь, убийства, его позорно спустили вниз по лестнице, но Цзинь Гуанъяо решительно поднимался обратно по скользким от пролитой крови ступеням, оступился. Что бы сказала А-Нян, увидев злодеяния сына? Оставшиеся силы он тратит на то, чтобы сдержать слёзы, извиняющимся взглядом в последний раз посмотреть на Лань Хуаня, оседаюшего на пол от потрясения и горя. Сознание покидает Цзинь Гуанъяо, но он упрямо поворачивает голову вбок и встречается взглядом с Ваньинем, прижимающим к себе дрожащего Жуланя, юноша уткнулся в грудь цзюцзю, отказываясь смотреть на происходящее. В отличие от самого Ваньиня. Его бледные губы дрожат от гнева, а глаза блестят от слёз… Теперь Мэн Яо действительно чувствует, что умирает. Умер, пожалуй, давно.