КОНЕЧНОСТИ

[8th - конечности]

      Теплый; аж светится весь – пятна по бронзовой коже как осколки нездешнего солнца. Дима каждый из них целует, не боясь порезаться или обжечься.       – Ну что?.. – Полусонно-полунедовольно; не отошел еще от всех этих перелетов-заездов, от съемок, от холода и бессильной злобы и невозможности что-то изменить – здесь, от жары, перегрузок и усталости – там, и вообще…       От этих двух месяцев в другой стране.       От разлуки.       От тактильного голода.       – Соскучился пиздец, Сереж.       – Устанешь еще меня терпеть…       – Не говори так.       – Еще скажи, что любил бы меня, даже будь я червем, – и усмешку ехидным усталым выдохом в шею с одной стороны, целуя, а с другой – по контуру лица, по плечам, по ключицам до груди, останавливая пальцы над сердцем.       – Что за бред? Опять какие-то фанфики?       – Ты это каждый раз спрашиваешь… И ты не ответил.       – Г-споди, Сереж… Конечно. Конечно любил. Люблю. Это же ты.       Дима кожей его улыбку чувствует, каждой клеточкой – и сам как дурак не может не улыбаться; Сережу ответно в себя всеми конечностями вжимает, притискивает близко-близко.       Вернулся наконец-то.       Вернулся – но какой-то неуловимо другой.       Родной все равно – сколько бы времени не прошло.       – Дим… Ты же помнишь, что мне надо будет…       – Сейчас? Прямо сию секунду ехать?       – Да нет конечно… Завтра. – Едва слышно, на выдохе; кончиком носа о шею трется, ластится, льнет – замерз – сам ведь тоже соскучился... По всему этому их.       – Ну вот завтра и будем об этом думать.       Оседала внутри взболтанная за все это время порознь муть, даже казалось – наконец-то дышится легче. Легкость казалась странной, распыленной, но конечности весят всю тонну: руку поднять – повиснет плетью; ни сил, ни желания сейчас себя куда-то выпутывать.       Не так быстро.       – Кстати, а кто такая Ольга?       – Что?       – Ну, там некоторые считают, что… Ты и… – И самому вдруг на секунду становится странно – страшно? – о чем-то таком, абсолютно беспочвенном, думать, – ты и эта Ольга…       – Ах, Ольга…       Дима лица его в зашторенной полутьме не видит, хоть и пытается глаза скосить, чувствует только продолжительный выдох-усмешку и ласковый поцелуй.       – Да это девушка моя. Ты не знал разве?       И изломавшиеся в ехидной усмешке губы на своей шее под ухом тоже чувствует.       Провокатор.       – Неужели? И как успехи? – По бедру, через оба свои перекинутое, от колена вверх до нижней кромки белья, под белье – тиская, оглаживая с нажимом; не может не чувствовать, как их обоих уже опять штормить начинает.       – Успешные… Или ты сомневаешься в моих способностях в плане женщин?       Файт?       Секунда – меньше секунды: разгоняется, распаляется, – на Диму сверху рывком, в одно смазанное движение; в постель вжимает, упираясь руками по обе стороны от его головы, к лицу склоняется близко-близко, длинные пряди выгоревшей волной:       – Ревнуешь?..       Все это блажь, дурость одна поиграться: Дима прекрасно давно это знает.       Знает – потому что себе так не доверяет, как ему.       Видит, что дурость, что блажь, очередное хитрое игрище покозлить – показать, что и вот так он умеет, что это все сателлитный узел , что это только смазка, а дальше будет сказка.       Видит, что вот-вот посыплется, не выдержит собственной псевдосерьезности, что глаза у него уже совсем поплывшие и сам он весь как всклокоченный бесенок.       Видит.       И не может не чувствовать полоснувшее лезвием – петля затянулась, – внезапное возбуждение.       В который раз с момента его сегодняшнего приезда?       Залипает на Сережу, залюбовывается в миллионный раз за еще – долгожданное счастье, – не закончившееся сегодня – и липнет к его острому взгляду.       – А у меня есть по-настоящему серьезный повод тебя ревновать?       Целую секунду ждет, чем еще он в него выстрелит, уже наперед в труху расколотый – и в черт знает какой раз за вечер просто Сережи касается – кончиками пальцев едва-едва, – со всей нежностью, на какую только способен: по скуле, по шее, по ключицам до груди, касаясь соска, соединяя пятна одно с одним.       Рукой чувствует продолжительный длинный выдох – и сам, кажется, уже готов задохнуться.       И действительно почти задыхается, когда Сережа за губы – так сладко, так нужно, – цепляет с задушенным всхлипом. Ниже – еще ближе, – склоняется, на локти падает, притираясь плотнее, выгибается, рукам поддается, подставляется, позволяет себя трогать так, как Диме хочется.       Как им обоим хочется.       Приподнимается едва заметно, сильнее сжимая бока коленями, всем телом трется, ловчее седлая – но на спину себя уложить не позволяет.       – Не так быстро.       Задницу под ладонями вздергивает; от плеч до поясницы – волной, играя мышцами – чтобы статическое электричество ярче заискрило.       И так чувствует – горячо; и чтобы еще сильнее – от губ отрывается, вообще почти от него отклоняется, назад подается, дурея от ощущения горячих пальцев между ягодиц. Сползшая резинка натянувшегося белья ощутимо давит на член, и Сережа на нее давит сверху, трогает себя через ткань прямо так.       На секунду ловит поплывший Димкин взгляд – и не может уже отлипнуть, вдохнуть почти боится: другой рукой ему солнечное сплетение накрывает, подбирается на коленях чуть выше, притирается промежностью, ладонью – кончиками пальцев, касаясь едва-едва, – медленно вниз.       И – так же медленно ему через трусы по головке и ниже, слишком медленно.       Не до конца даже понимает, зачем сдерживает себя, но Дима…. Полувдох от неожиданности комкается о закушенную губу, когда Дима ему ягодицы крепче сжимает, сам приподнимается-вскидывается – невыносимо, – снизу-вверх вдоль спины до шеи и за шею на себя резко, кусаясь и тут же зализывая – за губы: Сереже от этих контрастов орать хочется, но он только стонет-сипит.       И опять вдохом давится – оттянутая резинка хлопает по коже неожиданно – неожиданно остро.       – Твою мать, Чеботарев, я тебя покусаю…       – В прошлый так раз понравилось? – И опять ленточкой шлепает.       Но не кусает, не так – зубами по шее только царапает, тут же сразу языком – так, что у Димы вообще все остальные слова в горле обратно ссыпаются до сипящей немоты; отрывается сразу же почти, в плечо толкает обратно в постель, взглядом липнет из-под волос и – медленно, слишком медленно, – выпрямляется над ним, полностью встает.       Большими пальцами цепляет резинку, ниже тянет, снимая – и резинкой оттягивает член на секунду.       По бедрам, по ногам надоевшее – в свободном полете; ногу высоко задирает, откидывая ступней, замирает над ним, греческая статуя, позволяет все рассмотреть…       И обратно на широко раздвинутые колени в постель тоже медленно, тягуче; медленно рукой Диме от груди по животу – поглаживая намеком на касание.       Но за член его трогает с силой, всей ладонью вдоль ствола; очерчивая до основания – так, чтобы ствол между средним и указательным – и от дернувшейся твердости под ладонью дуреет совершенно. За верхнюю кромку – кончиками пальцев, наконец совсем раздевая; потому что, если еще чуть-чуть – пиздец.       Совсем понесло, засвистело – не думает уже, как, наверное, по-блядски это представление выглядело: не способен думать сейчас хоть что-то связное – и смазку у Димы тоже на ощупь отбирает.       Ближе – выше, – себя к нему подтаскивает, оседая, притираясь плотнее, прогибаясь так, чтобы соприкоснуться наконец – и наконец в себя вставляет влажные пальцы, дышать пытается хоть как-то ровнее, но дыхание слишком сухое, слишком горячее, пальцам внутри горячо.       Дима сам буквально физически все это чувствует – как Сережа это делает, какой он внутри, как наверняка инстинктивно сжимается; почти чувствует: смотреть в глаза пытается всеми силами, но сил не хватает, и он жмурится, чуть склоняясь, скулит едва слышно, двинув кистью резче.       Красивый. Тени от волос по всему лицу, пряди завиваются, разметавшись во что-то невообразимое, по упертой руке жилы натянулись, налились синим, на другом отвернутом плече ключичная кость выпирает; пресс через кожу кирпичиками, татуировки на крепком животе кажутся черными, из головки течет прозрачное, вязкое.       Дима просто смотреть на него готов, на все это великолепие, но смотреть невозможно – от возбуждения уже захлестывает.       Чувствует, что окончательно ебнется, если сильнее к нему не прикоснется.       Давно уже ебнулись, оба: и чтобы напрочь – осталось совсем чуть-чуть.       От коленей ему по напряженным подрагивающим бедрам – проминая, поглаживая, придерживая; и себя сдержать пытается.       Тяжело.       Тяжело, когда Сережа такой.       И сам он не сдерживается – целует наконец, склоняясь, – глубоко, голодно, так нужно; на ощупь – влажными пальцами Диме от головки до основания вдоль венок, проглатывая стон, в поцелуй усмехается хищно, кусаясь – и зализывает сразу же.       На ощупь – еще ближе, совсем невозможно близко, позволяя себя притянуть как лучше, – и сам на ощупь, направляя ладонью, на член ему опускается, медленно, невозможно медленно, невыносимо, чувствуя каждый сантиметр, до основания.       Стонет-выдыхает, подрагивая, дрожь мелко-рвано по конечностям; по волосам чистой рукой – от лба к затылку; назад отклоняется, упираясь в матрас, приподнимаясь совсем чуть…       И едва успевает заткнуть себя одной рукой, почти до крови закусывая костяшки, чтоб совсем громко не завыть.       Чтобы завыть не совсем громко.       Под руку на животе подставляется, гнется в пояснице – и уже не может сдержаться: срывается – двигается резко, так, как хочется, поддаваясь сжавшим бедра ладоням, и останутся ли следы – в пятый раз за вечер как-то уже похуй.       Да если и будут – не такие страшные.       Глубоко, сильно, единым в одно плотно спаянным общим телом с Димой синхронно, в общем порыве – и всем телом не может не чувствовать…       Пиздец.       Дима, наперед зная, что будет дальше, тянет Сережу на себя, укладывая – стремительно, с нажимом от бедер вверх, к губам прикладывается бережно, отвлекая, но двигается в нем совсем резко, вскидываясь – и сам в унисон стонет.       Не так громко, как они оба могли бы.       Не так громко, как хочется.       Спину ему не царапает, от поясницы и выше всей ладонью – аккуратно, ласкаясь; свежая татуировка не до конца еще затянулась: успел рассмотреть и расцеловать, пока раздевал накануне.       Из поцелуя не выпускает, не дает оторваться и себя от него оторвать не может, на ощупь – одной рукой в постель, упираясь, приподнимаясь – и Сережа совсем плотно в него вплавляется, цепляется сзади за шею, обнимает крепко.       Все еще хоть как-то ровно дышать пытается, когда Сережа вокруг его члена сжимается особенно сильно.       Пиздец.       Ему так еще острее, еще пронзительнее; колени совсем не держат, расходятся – и он снова полностью до основания на нем натянутый оседает, замирая. По пальцам, по всему телу судорога – и он эту судорогу Диме в плечи жмет с силой: благоразумия еще хватает не царапать, не кусать, не как в прошлый раз – не оставлять следов в полную силу, не так, как хочется.       Не так, как они оба могут.       Не сейчас.       Обещает себе где-то отдаленно, на грани – и снова в этом так успешно проебывается, когда Дима всем опять телом вскидывается: губу ему и себе – до крови, до сдоенного стона; так, что у них обоих дыхание об зубы спотыкается.       И еще раз. И еще.       И – вот так, тесным комком, уже не выдерживая собственный ритм, вообще уже не выдерживают – одномоментно, синхронно, одним-единственным и общим телом.       Так, что в голове из шумящего вакуума – обрывки какие-то, конечности слов – как кадры из ниоткуда понадерганные...       …Но медленно на замену всему этому волной выносит что-то настолько сильное – необузданное, необъятное, – что Сережа Диму спиной обратно в постель и сам за ним следом сверху опускается, опадает, к груди жмется, топится в нем – в него, вязнет. И единственно внятное, что он сейчас чувствует-слышит – его-свое колотящееся сердце.       Диме кажется – он вечность вот так с ним готов лежать, выдохшимся, – плыть вот так куда-то по наитию, почти на ощупь – сквозь землю и песок, еле дыша, куда-то вдаль, в глушь какую-нибудь, где вообще никого-ничего нет, спалить все ненужное, побочное, кем-то выдуманное – где действительно можно расправить крылья…       – …грибы растить, свиней баюкать…       – Что?       – Что? Проект, говорю, мне новый предлагают… Но это будет только после того, как мы с тобой… Только вдвоем, вообще никакой работы, обещаю… Короче, у меня дача в Новгородской области, там вообще ебеня, и если ты не против… То мы могли бы…       Улыбаться искусанными губами больновато, кожу уже ощутимо стягивает – но не улыбаться Дима просто не может. Чувствует это так же остро, как и то, что на самом деле нет никаких узлов, петель и смирительных рубашек.