* * *
Из готической розы над алтарем лился свет. Этот свет чертил на каменных плитах храма солнечную дорожку, разгоняя полумрак, скапливающийся по углам величественной залы. В какой-то степени разгоняя мрак в душе самого Клода Фролло. Он стоял на галерее и рассматривал пустое в этот час здание собора. Третий час уже отслужили, до полудня — было еще время. Никто не прерывал его мрачного уединения, его торжественного одиночества. Фролло хотел бы сказать, что уединение его было вместе с Богом, но на деле — лишь с тяжёлыми, смятенными мыслями. Порок и греховность окружающего мира отвращали Фролло, отвращала его и собственная беспомощность перед ними. Вчерашняя ночь в очередной раз плюнула ему несовершенством этого мира в лицо. Бог либо отвернулся от них на миг, отвлекшись на что-то более важное, либо в бессилии опустил руки. Фролло же, как пастырь, обязан бороться с грехом в этом мире, но, похоже, был не в состоянии преуспеть в этом. Прерывая, как накануне, преступление в одном месте, он просто не был способен поспеть во все злачные закоулки Парижа разом, даже если бы и не смыкал глаз до Лауд. Десятки и сотни душ ежедневно отворачивались от Бога и собственной божественной сущности. От этого Фролло делалось почти физически больно. Вдруг архидьякон услышал далекий звук, решив поначалу, что ему показалось. Блеяла коза. Никакой козы в Соборе Парижской Богоматери не должно было быть. Но тем не менее она выбежала вперёд, так что ее уже было видно с галереи, где стоял Фролло. Маленькое белое животное спешно перебирало ногами, и Фролло готов был поклясться, что слышал звонкий перестук копытец, хотя, по всей видимости, ему это только почудилось, ведь он находился слишком далеко, чтобы уловить этот негромкий звук. Вслед за козой появилась и девушка. Водопад чёрных волос, стыдливо прикрытых почти прозрачным платком, многочисленные юбки, мелодичный звон подвешенного на талии бубна, чьи звуки уже совершенно точно разносились эхом по пустому помещению собора. Цыганка. Красавица Эсмеральда. Со странным чувством архидьякон смотрел на девушку. Чужестранка, чужачка. Площадная плясунья. Еще сегодня чистая душой и телом, а уже завтра — упавшая в порок и захлебнувшаяся в нём с головой. Черный неистовый гнев взметнулся в душе Фролло на эту осторожную поступь легких ног плясуньи. На этот восхищенный взгляд, скользящий по каменным ликам святых, поставленных в нишах, на эту невозможную свободу идти куда захочется и жить полной жизнью. На эту преступную беспечность перед лицом подстерегающего в темноте улиц зла. Как-то он видел вблизи её представление, здесь же, на Гревской площади. Девушка плясала, порхала, кружилась на небрежно брошенном ей под ноги старом персидском ковре, и всякий раз, когда ее сияющее лицо возникало перед Фролло, взгляд ее больших черных глаз ослеплял его, как молнией. Взоры толпы были прикованы к ней, все рты разинуты. Она танцевала под мелодичный звон бубна, который ее руки высоко взносили над головой. Тоненькая, хрупкая, с обнаженными плечами, быстрая, как оса, в золотистом, плотно облегавшем ее талию корсаже, в пестром раздувавшемся платье, сияя очами, она казалась существом воистину неземным. — Животным не место в доме Божьем. — Фролло поспешил вниз, появляясь позади цыганки, словно дух возмездия. Девушка вздрогнула, неловко взмахнув своими округлыми девственными руками, унизанными браслетами. Вновь послышался серебряный перезвон. Цыганка резко обернулась. Ворох юбок обнял её ноги, на секунду вычерчивая их стройность. Она была невысока ростом, но казалась высокой — так строен был ее стан. Она была смугла, но в свете, льющимся через розы и витражи ее кожа приобретала чудесный золотистый оттенок, присущий андалускам и римлянкам. Маленькая ножка ее тоже была ножкой андалуски — так легко ступала она в своем узком изящном башмачке. — Почему, отче? Разве есть на ней какая вина? Это же Джали — мой самый большой и верный друг. И ей здесь нравится. Архидьякон не спешил отвечать. Натренированный алхимией нюх уловил мускус и сандал — терпкие ноты её запаха. Приятный аромат, головокружительный. Большие сверкающие глаза с доверчивой простотой взирали на него вопросительно. Он на мгновение потерялся в них, забывая о вопросе. Проказливая козочка тем временем выскочила из-за спины своей владелицы и забралась на приходскую скамью. На красноречивый гневливый взгляд Фролло Эсмеральда кинулась к животному и, схватив поперёк туловища, стащила с лавки упирающуюся козу, приластившись на секунду к её мягкому белому боку лбом. Впрочем, стоило девушке вновь повернуться к Фролло, коза опять забралась на возвышение. Архидьякон вздохнул, силясь подавить новую вспышку праведного гнева. — Я сейчас же уйду, отче. Только… — цыганка вдруг смутилась и опустила взгляд долу. Длинные пушистые ресницы стыдливо прикрылись, а на смуглой щеке заалел румянец. — Только?.. — поторопил её Фролло нетерпеливо. — Только скажу вам спасибо, святой отец, что уберегли меня от беды прошлой ночью. Фролло опешил. Цыганка вновь вскинула на него свои миндалевидные глаза и, смутившись, рванула в сторону, стремясь обогнуть его и выскользнуть наружу. Каждый раз, встречая ее в толпе, Фролло видел, как Эсмеральда вздрагивала и старалась убраться от него подальше. В глубине души это расстраивало его, но Клод Фролло знал, что так оно даже было и лучше. С годами он лишь убеждался в жизненной необходимости хранимых им монашеских клятв. Но теперь… — Постой… — Фролло замялся, — дитя. Он обернулся ей вслед. Эсмеральда замерла, как вкопанная, водопад её волос взметнулся и опал, ручейками сбегая по спине. Она повернулась и медленной поступью, неуверенно, с помутившимся взглядом птички, поддавшейся чарам змеи, направилась обратно. — Опасность никогда не оставит тебя, пока ты являешься пленницей улиц и своей порочной жизни. Медный перезвон бубна, раздававшийся каждый раз при её шагах, пожалуй, нравился Фролло, как и сандал, как и почти черный цвет её глаз. О, пресвятая Мария, что за наваждение?.. — Порочной жизни? Что это значит, отче? — Жизни без Бога, — многозначительно сказал Фролло. Цыганка боязливо оглянулась на статую распятого Сына Божьего, стоящую в глубине алтаря. Мраморные черты были искажены одновременно мукой и смирением, смуглые, но не менее совершенные, чем у каменного изваяния, черты лица Эсмеральды исказило сомнение. — Разве петь и плясать… разве радоваться свету и солнцу, идти туда, куда вздумается, и не делать никому дурного — разве это порочно? Фролло задумался. Своими словами цыганка напомнила ему ребенка, несведущего и не смиренного, оттого поражающего истину прямо в цель. Так ли важно имя Бога, если душа твоя тянется к свету и правде? Фролло испытал острое желание потрясти головой. Ересь. Сомнения — дьявольские козни, которые никого и никогда не довели до добра! Неужто сам дьявол явился сюда в облике дерзкой прелестницы, чтобы искушать его? Маленькая язычница, которая привела с собою в дом Божий нечистую тварь! И какую… поговаривали, будто это учёная коза, что умеет читать и передразнивать почтенных господ… Не в ней ли прячется злой, коварный дух? Фролло слыхал, что такие случаи бывали — нередко слуги Люцифера осмеливались осаждать верующих даже у порога храма, с нечеловеческим хитроумием испытывая волю добрых христиан на прочность. Но Бог никогда не оставлял преданные Ему души, и враг рода человеческого всегда бывал повержен и бесславно изгнан туда, откуда явился. На мгновение Клода кольнул нелепый, отчаянный страх — будто в детстве, когда он пугался бесформенной груды сброшенной в тёмном углу одежды, принимая её за чудовище; нынче Фролло был силён и решителен, он был архидьяконом и служил в Соборе Парижской Богоматери; он мог вступить в пререкания с самым отъявленным разбойником и солдафоном в тёмном переулке, но борьба с отцом лжи смущала его. Он готов был крикнуть на весь Собор «вон!» и прогнать наваждение, но вовремя остановился. Будто кто-то большой, сильный и бесконечно снисходительный положил тёплую руку ему на плечо, напоминая, что гневные слова — неподходящее оружие против князя тьмы, ведь именно когда человек позволяет гневу овладеть собою, следом им легко овладевает дьявол. Будто приоткрылась дверь, ведущая из тёмного помещения на залитый солнцем двор — и Клод Фролло, только что снедаемый страхом и душевными терзаниями, припомнил чувство лёгкости, которое так хорошо знал в детстве, когда простой и короткой молитвой изгонял все мрачные видения прочь. Тот маленький мальчик, каким он когда-то был, не знал теологии, не читал труды отцов церкви, да и вообще не умел читать, но был неизмеримо твёрже в вере, чем учёный архидьякон Клод Фролло; тот мальчик не сомневался в Боге — он ясно и живо ощущал Его присутствие. Удивительное, полузабытое воспоминание мелькнуло в памяти, поманив счастьем и простотой бытия. Фролло поднял глаза на Распятие и вдруг увидел, как в далёком сне, не сурового судью, мелочно подсчитывающего грехи и добродетельные поступки, а Спасителя людского; он огляделся вокруг и увидел статую Девы Марии, и её лик в разноцветном сиянии витражей показался ему особенно ласковым и кротким. — Разве это порочно — радоваться свету и солнцу? Я никому не желаю зла, отец! — повторила цыганка. Клод Фролло внимательно вгляделся в ясные глаза Эсмеральды, полные искреннего любопытства — будто эта неразумная девушка и впрямь желала услышать ответ на свой вопрос. Полудетские черты её совсем молоденького личика дышали такой чистотой и таким врождённым благородством, которое не смогла стереть и запятнать даже бродячая жизнь среди отъявленных грешников, что Фролло отринул мысли о дьявольских искушениях. О нет, не из ада явилось это дитя! Это Господь Бог в своём неизреченном милосердии направляет его, посылая ему испытание. — А разве ты мудрее всех великих мужей, маленькая цыганка, чтобы знать, где кончается хорошее и начинается дурное? — спросил он, хмурясь — не столько грозно, сколько болезненно. — Сосуд скудельный, слабое дитя! Да знаешь ли ты, что ни один волос не упадёт с твоей головы без Его воли? Сильнейшие и многомудрые мужи не могли устоять пред искушением, а ты в своей дерзости думаешь превзойти их? Куда же ты денешься без Господа Бога, без голоса совести, без страха Божия и без Его милосердия? Кто пойдёт за тобой незримо и в храм, и во дворец, и в вертеп разврата? Кто убережёт тебя, если ты в своей слабости не прибегнешь к Нему? О, грешные люди! Вы бежите к Богу только в несчастии, а в веселье и здравии забываете о Нём… Но для каждого из нас, великого и малого, наступает миг… да, он непременно наступает… когда горе стучится в дверь, а рядом ни единой живой души, ни одного человека, на чьё плечо ты мог бы опереться… и кто же тогда утешит и наставит, кроме Предвечного? Какая сила поднимет тебя с колен, кроме пламенной веры в Него? Цыганка стояла напротив, снизу вверх взирая на архидьякона. Он говорил не столько с нею, сколько с самим собой и с той великой силой, что испытывала его, задавая вопросы устами неграмотной дочери языческого народа. Ему и самому нужны были эти слова, чтобы за годами учёных трудов и поисков вновь разглядеть то единственное, что должно было всегда составлять основу и суть его существования — веру в Бога. Конечно, нередко и успешно он читал проповеди, но никогда — перед столь внимательным взглядом. Он смотрел на Эсмеральду, сомнения на лице которой постепенно уступали место робкому восхищению его плавной речью, и на сердце у Фролло становилось легче. — А что такое Бог? — спросила она взволнованно; цыганочка совсем не знала Фролло, не ведала о терзаниях и борьбе, бушевавшей в его сердце, но её чуткая душа, открытая миру и людям, угадывала глубину и силу чувств, сказывавшихся в его речи. — Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы, — величественно произнёс священник, простирая руку и указывая на неземное сияние витражей. — Бог есть Любовь, — добавил он, чувствуя странное волнение. Пожалуй, он давным-давно раскрывал Евангелие лишь во время богослужений, в тишине своей кельи предаваясь соблазнительному чтению трудов алхимиков или, на худой конец, собрания церковных законов и установлений. Как бесконечно далеки они были от древних слов, которые он произнёс сейчас и которые показались ему свежими и новыми, исполненными утраченной надежды! — Любовь? — удивлённо переспросила Эсмеральда, и Клод сообразил, что слово «любовь» это дитя улиц и больших дорог не сможет понять так, как должно. — Все самое лучшее и хорошее, что есть в человеке, — попытался пояснить он, — любовь… как мать любит своё дитя, как любят друг друга братья и сёстры. Любовь, в которой нет порока… нет страха, — вспомнил он. В любви нет страха, нет мучения! Отчего же существование такого ревностного служителя церкви, каким был Клод Фролло, отравлено и мукой, и страданием, и разочарованием, и предчувствием беды, заставившим его написать на стене Собора зловещее слово «рок»? Эсмеральда опустила длинные ресницы, а затем бросила задумчивый взгляд на ряды каменных статуй. О да! Людям нужны образы, нужны воплощения. Недаром многие скатываются в идолопоклонство — человеку хочется видеть средоточие добродетелей. А идею — эфемерную и духовную — ухватить и осмыслить могут лишь единицы. — Без Бога человек слеп и одинок, заблудившийся во тьме неверия бредет он, не имея ни начала, ни конца; ни смысла, ни мерила своему существованию, — продолжил Фролло. Цыганка состроила гримаску, на миг исказившую ее прекрасные черты и могущую означать равно сомнения и усмешку. Потом её лицо вновь стало серьёзным, и она произнесла: — Я не понимаю, отче. Но, может быть, вы сможете научить меня своей вере?* * *
Фролло стоял, облокотившись на верхнюю балюстраду северной башни, выходившей на Гревскую площадь. Ежедневно за час до заката архидьякон поднимался по башенной лестнице и запирался в келье, порой проводя в ней целые ночи. Сегодня, когда Клод Фролло привычно дошел до низенькой двери своего убежища, до слуха его долетели звуки бубна и кастаньет. Звуки эти неслись с Соборной площади. Фролло, поколебавшись, отошел от двери и минуту спустя стоял уже на верхушке башни, заложив руки в широкие рукава своей темной сутаны и не сгибая прямой спины. Минуло Рождество, а за ним закончился и декабрь. Эсмеральда приходила в иной утренний час в Собор Богоматери, всегда в компании козы — Фролло ничего не мог поделать с ними обеими. Они проводили час или несколько часов — в ее компании время отчего-то летело быстрее — за беседой о Боге, мире и смысле существования человека. Фролло стал постепенно учить Эсмеральду грамоте. Слово «Бог» выучила даже ее коза, составляя вместе золоченые дощечки с буквами из маленького суконного мешочка. Этому ее обучила Эсмеральда. Фролло не очень нравилось такое вольное обращение со святыми для него понятиями, но, честно говоря, он и тут не смог решительно воспротивиться этой ее причуде. Эсмеральда своей наивностью и простотой все больше напоминала ему Жеана, того, каким был его брат, делая свои первые шаги и произнося первые слова. Не то, что сейчас… Как ни странно, напоминала Эсмеральда Фролло и Квазимодо. Впервые увидев того в соборе, она приняла звонаря за ожившую горгулью и ужасно испугалась. И Фролло без утайки рассказал девушке его историю, чтобы заставить её смягчиться по отношению к несчастному человеку. Конечно, особое внимание он уделил тому, что красота телесная ничто в сравнении с красотой духовной. Клод Фролло подобрал Квазимодо, усыновил, вскормил, воспитал. Еще ребенком тот привык находить у ног Фролло убежище, когда его преследовали собаки и другие дети — ещё более жестокие, чем неразумные животные. Архидьякон научил горбуна говорить, читать и писать, как сейчас учил грамоте цыганку. Наконец, Клод Фролло сделал его звонарем. С тех его слов о Квазимодо Эсмеральда начала проявлять к бедному горбуну кроткую благосклонность и тихую жалость; нельзя было не заметить, что цыганочка одарена не только тленной телесной красотой, которую не заметить мог бы только слепец, но и красотой своей чистой неиспорченной души. Это заставляло сердце Фролло сжиматься. А сейчас цыганка по своему обыкновению плясала на Соборной площади, зарабатывая этим себе на пропитание. Она вертела бубен на кончике пальца и подбрасывала его в воздух, танцевала провансальскую сарабанду; проворная, легкая, радостная, она не чувствовала тяжести его уставшего взгляда. Несколько раз заговаривал Фролло с ней о поиске более достойного места жительства и ремесла, но тогда она вскидывала на него свои прекрасные глаза и с достоинством произносила, что это все, что она умеет, а быть нахлебницей у кого-то она не желает. С сердцем, полнящимся то мрачными видениями, то мечтой о благостных деяниях, он думал о том, чтобы дать ей приют в своем земельном владении, доставшемся от родителей, но каждый раз с острасткой и раскаянием отбрасывал от себя эти мысли. Едва ли кто-то понял бы такую доброту Клода Фролло, архидьякона Жозасского, по отношению к уличной плясунье. Слухи, молва и строгий взгляд духовенства погубили бы его и цыганку. На площади вокруг Эсмеральды бурлила толпа; время от времени какой-то мужчина, наряженный в желто-красную куртку, расширял около нее круг, а затем снова усаживался на стул в нескольких шагах от плясуньи, прижимая головку козочки к своим коленям. По-видимому, этот мужчина был спутником цыганки. Клод Фролло не мог ясно разглядеть черты его лица. Как только архидьякон заметил незнакомца, его внимание раздвоилось между ним и плясуньей, и с каждой минутой он становился мрачнее. Внезапно он выпрямился, и по его телу пробежала дрожь. И он смятенно пробормотал: — Что это за человек? Я всегда видел ее одну! Не в силах совладать со своим любопытством и кто знает с какими еще смутными и непонятными для Фролло чувствами, взметнувшимися вдруг в его душе и обжегшими, как раскаленные щипцы, он поспешил вниз по винтовой лестнице башни. По пути он едва обратил внимание на сгорбленную фигуру Квазимодо, который, кажется, тоже наблюдал выступление плясуньи. Впрочем, Фролло не был особенно этому удивлен. Он явственно видел, как Эсмеральда укрощает и разворачивает к себе это черствое сердце — увы, именно таким стало сердце Квазимодо за годы насмешек и людского отвращения. Но Эсмеральда могла и смягчить, и покорить даже его! На площади Фролло попытался смешаться с толпой, но его мрачная репутация отталкивала от него людей, как нос корабля расталкивает морскую воду. Дело было в том, что архидьякон и его звонарь не пользовались любовью ни у людей богатых и почтенных, ни у простого бедного люда, жившего близ собора. Всякий раз, когда Клод и Квазимодо (слуга позади господина) шли по прохладным узким и сумрачным улицам, вслед им летели острые словечки, насмешливые песенки, оскорбительные замечания. Но случалось, хотя и редко, что Клод Фролло ступал с высоко поднятой головой; тогда его открытое чело и строгий, почти величественный вид приводили в смущение зубоскалов. Однако и в том, и в ином случае Фролло, погруженный в свои мысли, был к насмешкам глух, а Квазимодо — не мог слышать насмешников физически. Как только толпа отпрянула, цыганка увидела его и сбилась вдруг с ритма. Разодетый её спутник вскочил со своего стула, и Фролло с удивлением воскликнул: — Владычица! Чем занимается здесь Пьер Гренгуар? Строгий голос архидьякона привел в такое замешательство парня, что тот оступился, задев плечом постаравшуюся возобновить танец Эсмеральду, и оба они чуть не повалились на свой персидский ковер. Кое-как окончив представление, эти двое, повинуясь знаку Фролло, скрылись в церкви, заодно сбегая от недовольства толпы за скомкано завершившееся представление. Внутри Собора было пусто и сумрачно. Боковые приделы погрузились во тьму, лампады мерцали, как звезды, — так глубок был мрак, окутывавший своды. Лишь каменная кружевная розетка фасада, разноцветные стекла которой купались в лучах заката, искрилась в темноте, отбрасывая радужные отблески на противоположную стену. Пройдя немного вперед, отец Клод прислонился к одной из колонн, прямо и серьезно посмотрел на цыганку и Гренгуара, бывшего прежде его учеником. Архидьякон первый нарушил молчание: — Послушайте, мэтр Пьер, вы многое должны мне объяснить. Прежде всего, почему вас не было видно почти два месяца, а теперь вы появляетесь на перекрестках и в премилом костюме? — Ваше высокопреподобие! — жалобно протянул Гренгуар. — Это действительно необычный наряд, и я чувствую себя в нем ничуть не лучше кошки, которой надели бы на голову тыкву. Но… И Гренгуар поведал архидьякону о всех своих злоключениях, постигших его после провала праздничной мистерии, и о том, как блуждая по ночным улицам зимнего Парижа, он набрел вдруг на сборище бродяг и разбойников. При этих словах Эсмеральда, до этого неловко переминающаяся с ноги на ногу, фыркнула и, присев на колени, стала ласкать своей смуглой рукой шерстку Джали. — Все это очень хорошо, мэтр Пьер, но почему вы очутились в обществе Эсмеральды? — О, так вам знакома Эсмеральда? — удивился Пьер. — Но так нет никакого секрета в этом — ведь она моя жена, а я ее муж. Священник почувствовал, как изнутри его точно обожгло каленым железом. Это было до того неприятное чувство, что даже колонна, на которую он до этого облокотился, казалось, перестала поддерживать его. — И ты не сказала? Ничего не сказала мне, о, несчастная! — сказал он, шагнув вперед и оставляя Пьера за спиной. Эсмеральда поднялась с пола и вскинула на него свой ласковый покорный взор. — О чем тут говорить, отче? — примиряющее сказала она, дотрагиваясь до тыльной стороны его ладони самыми кончиками пальцев. От ее мимолетного прикосновения все тело Фролло содрогнулось мучительной дрожью. — Да, он мой муж, а я его жена, и нас обвенчал цыганский герцог. Но я всего лишь спасла его от смерти этим шагом. И это не далее, чем на год. А потом мы снова станем свободны и вольны идти куда захотим. — Это немыслимо! — Кровавая пелена стала спадать с глаз Фролло от ее нежных увещевательных слов, но он все еще не мог до конца прийти в себя. — Я думал, ты хоть чему-то научилась за все это время! Жить с мужчиной во грехе, деля с ним кров и постель, а потом разойтись, как ни в чем не бывало… Сзади раздалось покашливание Гренгуара, но Клод Фролло даже не обратил на своего ученика внимания. Эсмеральда внимательно наблюдала за его реакцией, и на губах ее, кажется, расцвела едва заметная кроткая улыбка. От этой улыбки Фролло еще сильнее хотелось рвать и метать. — Если только это вас беспокоит, ваше высокопреподобие, — все-таки раздался голос Гренугара, — то, клянусь спасением своей души, я никогда не прикасался к ней. — Так что же вы болтаете о муже и жене? — грозно сдвинув брови, спросил Фролло, отворачиваясь от цыганки. Но решительная ручка, схватившая вдруг его за сутану, заставила ахидьяконаа повернуться к Эсмеральде вновь. — Ни один мужчина не прикасался ко мне, отче. Дверь моей спальни закрыта для всех и даже для Пьера, — сказав это, Эсмеральда зарделась и наконец отпустила рукав его сутаны. — Извините, мессер, но какое вам-то де… — протянул было Гренгуар, но был безжалостно прерван Фролло: — И всё равно я не могу позволить чиниться такому беззаконию, ещё и происходящему между людьми, ищущими путь к Богу. Я должен обвенчать вас. Сказав это, Фролло вдруг почувствовал, что от его сердца, полыхающего с того самого момента, как он увидел цыганку в неизвестной компании на вершине своей башни, отхлынула вдруг вся кровь. И в груди стало холодно, как в самую студеную январскую ночь. Но он лишь стиснул на груди острые грани своего нательного креста и пообещал себе оставаться твердым. — А ведь это совсем не дурная мысль, — развеселившимся тоном сказал Гренгуар, наконец появляясь из-за спины священника и становясь рядом с Эсмеральдой. Ему даже удалось на какое-то мгновение обнять ее за плечи, прежде чем та ловко юркнула ему под руку. — «Если какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее; и жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его. Ибо неверующий муж освящается женою верующею, и жена неверующая освящается мужем верующим». Но как на это посмотрят высшие церковные власти?.. Придется тебе, милая моя оса, стать верующей… — Нет! — воскликнула вдруг цыганка, с отчаянием посмотрев на Фролло. — Я не хочу… — Не хочешь креститься? — грозно произнес архидьякон, вновь хмурясь. Эсмеральда быстро улавливала суть христианского учения, которое объяснял ей Фролло, и ему начало казаться, что оно так же, как и ему самому когда-то, приносит ее душе успокоение. Сейчас же он был удивлен этим протестующим возгласом Эсмеральды. И хотя архидьякон понимал, что крещение в истинную веру не сделает ее верующей в одночасье, на это он готов был пойти — ради попытки спасти ее душу. Их души… её и Гренгуара. А быть может, и душу Жеана — ведь должны же добрые дела старшего брата облегчить ношу прегрешений младшего? — Не хочу становиться его пожизненной женой, отче. — Хорошенькое дело, — расстроенно протянул Пьер Гренгуар. А Фролло при этих ее тихих и словно бы обращенных только к нему одному словах почувствовал такое облегчение, что ему стало страшно себя самого. — Но я всё равно не могу вам позволить оставить все как есть, — произнес он сурово, в то время как в голове его вдруг отчетливо нарисовался достаточно подробный план.* * *
Существовала легенда о священнике по имени Ламберт Бег, что создал убежище для женщин, которые хотели жить праведной жизнью, но не могли уйти в монастырь. Из-за отсутствия возможности внести денежный взнос или еще по какой причине. И они создали свое общество и стали зваться бегинками — в честь своего спасителя и помощника. А ещё говорили, что этими первыми бегинками были жёны крестоносцев. Когда их храбрые мужья отправились в Святую землю, освобождать Иерусалим от ига язычников, этим женщинам оставалось лишь молиться за них и ждать. Но годы бежали, вести из Святой земли доходили медленно. Воины Креста гибли и пропадали без вести на Востоке, в таинственных далёких песках, а их жены оставались в неведении — не стали ли они уж вдовами, которым некого ждать? Многие из них и рады были бы хранить надежду на лучшее, а с надеждой — и верность супругу; да только что может слабая женщина? Разве может она решать свою судьбу? И родственники ополчались на этих несчастных, торопясь счесть их вдовами, дабы выдать замуж. Ведь так можно было породниться с богатым семейством — или перестать кормить лишний рот. Тогда эти достойные дамы собрались вместе и создали свою общину; если бы мужья, к общей радости, вернулись, то жены могли бы вернуться в их объятия, ведь они не принимали монашеского пострига и давали обет целомудрия только на то время, пока состояли в общине. Для Эсмеральды, которая еще не определилась со своей дальнейшей судьбой, тут могло бы быть самое безопасное и чистое место среди всех возможных. Гренгуар, лишившись возможности достойно зарабатывать на свое пропитание без обаяния Эсмеральды, тоже имел бы возможность получать у добрых сестер тарелку горячей похлебки. Особенно ежели расторопно помогал бы им по хозяйству. Собрание бегинок кололо глаза Риму, не подчиняясь напрямую Святому престолу, как прочие полноценные монашеские ордена; так что смотрели на них косо, и были даже попытки запрета их деятельности. А всё же бегинки продолжали существовать. Фролло подумал, что у таких упорных в своем убеждении людей и маленькой цыганочке нашлось бы достойное место и занятие. На этот раз Эсмеральда, уступившая его увещеваниям, не стала спорить. Фролло знал, что несколько женщин недавно решили создать свою общину в Париже, неподалеку от моста Менял. Он был знаком с ними как с прихожанками Собора Богоматери, начитанными и ведущими праведный образ жизни. Во главе у них стояла мать Беатрис, дочь богатого купца и долгое время его правая рука. Она умела читать, писать и считать, ей удивительно легко давалось изучение иностранных языков. В юности она была богатой невестой, и её руки искали многие, но она всем отказывала, предпочитая оставаться хозяйкой в отцовском доме и посвящать досуг изучению разных наук и искусств. После смерти любимого отца она, оплакав его, твёрдо решила создать в Париже общину по типу тех, что существуют во Фландрии, чтобы своими трудами воздвигнуть почившему отцу самый лучший памятник. Она любила свою свободу и не желала подчиняться чужой воле, чувствовала в себе силы самой руководить и направлять других, поэтому путь монашества ее не прельщал. Мать Беатрис была довольно суровая и решительная дама примерно одного с Фролло возраста. Высокого роста, крепкая, с низким грудным голосом, она была лишена обыкновенной женской привлекательности, то бишь соблазнительной прелести; но взгляд её тёмных глаз был умным и проницательным, а морщинистое лицо иной раз освещала добродушная улыбка. Даже Клод Фролло, до сих пор остерегавшийся женщин, этих дочерей тьмы, вынужден был признать, что матушка Беатрис действительно умна, и когда она заговаривала с ним, а ему волей-неволей приходилось отвечать ей хоть парой вежливых фраз, Фролло чувствовал себя так, будто к нему обращается добрый брат. Впрочем, ее стремление к свободе было ему не вполне понятно; зато она, как никто другой, поняла бы Эсмеральду… И Фролло не ошибся. Узнав, что это цыганское дитя, прекрасная уличная плясунья, стремится к истинной вере и делает значительные успехи, матушка Беатрис с радостью согласилась взять девушку под свою опеку. А Эсмеральда, проявив трогательное послушание воле и совету Клода, охотно вошла в дом бегинок. Пристанищем этих добродетельных дам, держащих тут же больницу, был достаточно просторный двухэтажный дом с садом, купленный на деньги Беатрис. В их обществе состояло десять-пятнадцать женщин, занимающихся разного рода рукоделием — от простого шитья до тонких и искусных вышивок, переписыванием книг, разнообразными благотворительными делами и прочей богоугодной деятельностью. В комнате на втором этаже, служившей матери Беатрис и кабинетом, и спальней, хранились книги; тут же она обычно принимала гостей. Здесь же, в часы, когда Фролло приходил давать Эсмеральде уроки по Святому писанию и грамоте, происходили и их совместные уединенные занятия. Фролло хотел было совсем закончить обучение Эсмеральды. Здесь, под опекой матери Беатрис, у неё были наставники и без него. Однако Эсмеральда твердо — эта твёрдость удивительным образом сочеталось в ней с мягкостью и кротостью нрава, — воспротивилась такому ходу событий. Она пригрозила Фролло, что если он откажется от занятий с нею, она тотчас вернется на Двор чудес и забудет дорогу к храму. А Клод Фролло не собирался позволить всем своим трудам пойти прахом. В комнате матери Беатрис было сухо и светло. Белая ткань покрывала непокорные волосы Эсмеральды, а простое сукно закутывало её прежде оголенные плечи. Клод Фролло ловил себя на мысли, что скучает по живости её недавнего облика, когда она ещё не была облачена в строгий покров монашеской одежды. — Держи руку прямее, дитя, и у тебя все получится. — Нет! Все напрасно! — цыганка фыркнула. Видно было, насколько не по ней роль прилежной ученицы, но она все равно старалась. Клод явственно видел это. Её нежные маленькие пальчики были все перемазаны чернилами. Чернила были даже на округлой нежной ее щеке. — Я помогу. Он положил свою узкую холодную кисть поверх её и решительно постарался вывести её ладонью пару букв. Заскрипело перо, неловко прорывая пергамент. Рука Эсмеральды под его пальцами стала слабой и безвольной. Ей быстро надоело это занятие, и она повернула голову в сторону Фролло, на его гладко выбритой щеке запечатлелось влажное пятно ее дыхания. Ни сандалом, ни мускусом она больше не пахла. Только чистотой. И вдруг, совершенно неожиданно для Фролло, она подалась ближе к нему, неловко стукаясь носом о его щеку, а потом нежные губы Эсмеральды коснулись его плотно сомкнутого рта. Фролло дрогнул и отпустил ладонь Эсмеральды со сжатым пером. Она целовала его, едва касаясь лепестками губ. Почти невинно. И тем не менее даже эти несмелые касания разворошили в душе Фролло давно и безнадежно тлеющие огоньки, в одно мгновение раздувая их до адского пламени. Архидьякон сгрёб цыганку в охапку, закрыв глаза, приник сильнее к её нежному податливому рту. Он целовал её со всевозможной нежностью и страстью, копившейся в нём все эти годы, а руки, повинуясь неясному порыву, стянули с головы её покрывало, высвобождая непокорные прекрасные волосы и с наслаждением зарываясь в них. И не чувствовал он никогда прикосновения к чему-то более прекрасному… — Эсмеральда, — выдохнул он, отстраняясь и будто впервые вслух произнося её имя, отваживаясь на это, не прячась за обезличенным «дитя». Она смотрела на него, и во взгляде словно плясали золотые искры. Поцелуй и взгляд её пьянили. Нетвердой рукой Фролло отстранил её от себя сильнее, ничего больше не сказав, словно безумный, сжал в руках грубое покрывало с её головы и кинулся прочь.* * *
Самые разнообразные мысли снедали Фролло. Со времени студенчества в Сорбонне, когда они с Жеаном осиротели и маленький мальчик остался у Фролло на руках, Клод отдал все чувства, всю любовь, которая была дарована его пламенной натуре, крошечному беззащитному существу. В нём самом тогда ещё много было от ребёнка, умевшего ощущать присутствие Бога, честного, искреннего ребёнка; он любил брата, он любил Бога и церковь и не видел поприща лучше и благороднее. Он отдал себя служению — и дал обет целомудрия. И никогда не желал он ни одной женщины, никогда ни за кем так ревниво не следил, как теперь за Эсмеральдой. Один её взгляд заставлял его будто умирать и тут же воскресать вновь. Эта страсть губила его, толкала к пропасти, к отречению и измене самому себе, своим обетам, но… Одновременно это сильное и глубокое чувство будто исцеляло его огрубевшую душу, измученную жизненными разочарованиями — в науках, брате и, как ни горько ему было признавать это, в самой вере. Эсмеральда вдохнула в его жизнь новый смысл, новое значение, и Фролло цеплялся за неё, как утопающий цепляется за соломинку, из последних сил. Он горел, горел в своих мыслях, внутри тела, облаченного в рясу — и не видел никакого выхода. Он знал, что должен навсегда прекратить посещения общины бегинок, и всё же очнулся на пороге тёплой комнаты — большого помещения для больных, где, как услужливо сообщила ему одна из сестёр — прежде, чем он спросил, — можно найти Эсмеральду. Бегинки смотрели на его занятия с маленькой язычницей как должно: они полагали, что мэтр Фролло, учёный и ревностный христианин, помогает обращать в истинную веру блуждающую во тьме душу. Знали бы они, в какой бездне тьмы блуждал он сам! Фролло предполагал, что за стенами дома бегинок люди болтали и что-то другое, совсем нехорошее. Его уж и прежде клеймили чернокнижником, боялись, шарахались, но не смели осуждать открыто. Что, если час настал и для этого испытания? Фролло словно летел в пропасть, будто в огненную бездну с высоты, равной высоте башен своего Собора… летел и не имел сил остановиться. Помещение для больных было тёплым и необычно тихим; оно имело общую стену с кухней и отапливалось благодаря теплу от кухонной печи; посреди помещения помешалась дополнительная жаровня, где жгли сухие ветки и молодые побеги. Сегодня здесь было мало больных; двое ребятишек спали, щуплая старуха сидела в углу, перебирая чётки, а Эсмеральда восседала на низкой табуреточке возле постели какой-то женщины; нежная смуглая ручка цыганки покоилась в большой руке больной; девушка с невыразимой нежностью смотрела на измученное, исхудалое, изборождённое морщинами лицо спящей. Эсмеральда, словно почувствовав его приближение, бесшумно и грациозно обернулась, подняв на Фролло сияющий взор. Она бесконечно осторожно высвободила руку, поднесла тонкий пальчик к рубиновым устам и с лёгкой улыбкой увлекла Фролло через боковую дверь в сад — и он пошёл за ней, уловив нечто новое, чистое и бесконечно радостное в её улыбке. — Представьте, отче, — смутившись и покраснев, Эсмеральда все-таки отважилась заговорить с ним первая, — я все еще сама не своя от счастья! Господи, теперь я понимаю всё! Всё, что вы говорили о том, что Господь ведёт нас неисповедимыми путями… Позвольте мне рассказать вам! Фролло кивнул, и Эсмеральда начала свой рассказ. — Накануне мы с сестрами припасли маисовую лепешку для… — она глубоко вздохнула, — для затворницы Роландовой башни, той, что на набережной Шатле. Ее зовут Пакеттой Шантфлери. Прежде она всегда встречала меня такими проклятиями и бранью… я боялась её как огня! Она обзывала меня злодейкой и людоедкой, а ведь я… мне было так обидно — ну что я ей сделала плохого? Все говорили, мол, она безумная. Матушка Беатрис даже сказала, что я могу не идти к ней, если боюсь — она хотела послать меня… но я вспомнила ваши слова, как вы говорили о такой любви, чтобы любить и благословлять проклинающих… о, это было чудо, я знаю! И тогда сестры поведали мне ее историю, и я… о, я почувствовала словно какую-то общую скорбь… будто её горе — и моё горе тоже. Фролло едва слышал речь цыганки; слова у неё спотыкались и набегали одно на другое. — Сестры рассказали мне, что у неё была дочка, которую она любила всеми силами своей одинокой души… и эту дочку похитили цыгане лет пятнадцать назад. С тех пор она горевала, и убивалась, и стала затворницей в Роландовой башне. Как же это ужасно! Пятнадцать лет в этой душной, холодной норе! — Эсмеральда зябко повела плечами. — Когда мы подошли к решётке, я протянула ей лепёшку… Затворница, по счастью, не узнала меня. Но она спросила у матери Беатрис, куда подевалась цыганская плясунья, которая так долго досаждала ей… она говорила обо мне! И с такой злостью стала она рассказывать, как её сердце сжималось при виде цыганки, как каждое слово её весёлой песенки было точно иглы, впивавшиеся в её тело! Мне даже стыдно стало, что я доставляла ей такие муки… но это было не то, это была не ненависть… совсем не это! Эсмеральда подняла глаза к небу, прижимая тонкие руки к груди, словно святая на старинной картине. — И тогда она… затворница, — продолжила девушка свой сбивчивый рассказ, — начала говорить, и вспоминать, и жаловаться матушке Беатрис, что её дочь украли цыгане, и всё вспоминала, какая она была… и как горячо она любила её. И что ничего у неё не осталось в память о девочке, кроме башмачка… который она вышила своими руками, такая она была мастерица… — голос Эсмеральды понизился до шёпота, — и тогда… — Она коснулась чего-то спрятанного на груди и извлекла из-под платка крошечный детский башмачок, расшитый изумрудными бусинками. Фролло воззрился на эту вещицу, не до конца понимая, что это значило — он был так полон думами и чувствами, связанными с прекрасной цыганкой, что простой смысл её повествования не сразу доходил до него. — А я… сколько себя помню, я не знала своей матери, от которой мне остался только вот этот башмачок. — Она улыбнулась сквозь слёзы. — Понимаете, отче? Так это была её мать! Затворница из Роландовой башни, сестра Гудула, раскаявшаяся Магдалина Парижа, о которой Фролло, конечно, слыхал, — это была мать Эсмеральды. Он вмиг представил, что за сцена разыгралась на Гревской площади, и почувствовал, что искренне рад за Эсмеральду. Какое же это было прекрасное полузабытое чувство — порадоваться счастью другого человека! Долгие годы Фролло был лишён этого. Трудно было радоваться за Квазимодо, этого несчастного горбуна, который страдал от своих увечий и от людской жестокости; трудно было радоваться и за Жеана — поскольку то, что веселило этого парня, повергало Клода в отчаяние. Но здесь! Здесь было иное. Её счастье озаряло его собственную душу мягким светом. — Но это не всё, то есть не совсем всё, — продолжила Эсмеральда, — цыганка, что растила меня, говорила, что благодаря этому башмачку я смогу найти свою матушку… и если сберегу… если останусь честной девушкой, — она прелестно покраснела, — и всё это сбылось! Мы много с матушкой Беатрис об этом говорили накануне. Это чудо! Как в тех легендах, которые описаны в здешних книгах. О, теперь я понимаю! Бог привёл нас всех сюда, Бог вёл нас своими путями… и вы спасли меня тогда, на улице, и привели сюда, к матушке Беатрис, а она привела меня к моей матери, которую я искала! Разве это не чудо? И… оказывается, я ведь уже крещена. Меня зовут Агнес. Агнес Шантфлери. Это чудо, но я… я ничего не могу поделать… с тем, что в моём сердце, — добавила она, столь явно намекая на свою любовь к нему. На то, что случилось во время урока письма. Клод Фролло с нетерпением дожидался конца рассказа девушки, опустив глаза на свои лихорадочно сцепленные руки. Необыкновенные новости и обрадовали, и удивили его, и нелегко было совместить в уме образ Эсмеральды-плясуньи, Эсмеральды-почти-бегинки и некой новой девицы — Агнес Шантфлери, дочери золотошвейки Пакетты. Но ничто не способно было сбить его с мыслей о том, что он собирался ей сказать. — Дитя, послушай… — Он остановил жестом поток готовых сорваться слов, и она испуганно притихла. — Я… Эсмеральда… то есть Агнес! То, что произошло, ты, должно быть, жалеешь о том поступке… Прервавшись на полуслове, он с отчаянием взглянул на неё, ожидая ее приговора, словно она была его судьей и палачом. Но нет, цыганка не отвернулась и не бросилась с отвращением прочь. Украдкой коснулась она его сцепленных между собой пальцев и прошептала: — Я погибла, мэтр, — теперь она иногда называла его и так, как звали здесь, в общине, — вы предречете мне вечный огонь, но я не в силах бороться с тем, что бьет у меня изнутри. Если вы меня обругаете и погоните от себя — я пойму. Но, пожалуйста, мэтр Клод, не гоните меня от себя. Это для меня было бы просто невыносимо, — выдохнула она, опуская взор. Бедная девушка! Нынче она тоже познала метания между Небом и адом, светом и тьмой; чудо влекло её ввысь, а незаконное, недозволенное чувство — к гибели. Бедная, она тоже ощутила силу влекущего за собою Рока! Но Клод Фролло уже не чувствовал этого мрачного давления судьбы. Всё было просто и ясно для него сейчас. Он знал, что должен сделать. Как христианин, как порядочный человек, как… как мужчина. — Послушай, послушай, Эсмеральда… то есть Агнес. — Дыхание Фролло сбилось. Ему словно стало тесно в оковах собственного тела. — Я не могу ничего тебе дать, дитя, милое мое глупое дитя. Сутана опутывает меня, словно саван, смертельно белый саван, в который я сам завернул себя, обрекая вдруг… на могилу. Но теперь я вижу, какую огромную, фатальную ошибку совершил. Никогда не видел я ничего прекраснее твоих глаз, не внимал мой слух ничему мелодичнее твоего голоса. Я погиб, — горестно протянул он, — совсем погиб, милая моя плясунья. Но я не хочу погибать! — тут же воскликнул он. — И тебя не хочу губить. Ты такого не заслужила, и чудо, о котором ты рассказала мне сейчас… тому подтверждение. Да. Всё верно. Есть чудеса. Рок будет сломлен. Для Бога всё возможно. Да какой перед ним Рок? Девушка глядела на него восхищённо, и невольная улыбка расцветала на её алых губах. Она вся обратилась в слух. — Послушай, я знаю, что мне должно сделать. Никто не в состоянии освободить меня от клятвы, никто. Один лишь Папа. Я напишу самому Папе Римскому — напишу самому Богу, если потребуется! — и попрошу освобождение от моих клятв, обетов и возможности сочетаться с тобой узами законного брака. — Брака? — Щёки цыганки премило вспыхнули. — Пожизненного брака?.. Она смотрела на него так, будто никого роднее него у неё не было — никого в целом мире. Ради этого взгляда он бы отправился за разрешением куда угодно, перешёл бы пешком какие угодно горы и реки, пустыни и дикие края. Он взошел бы ради него на костер Святой инквизиции. — Но мало, ничтожно мало таких обращений и еще меньше — удачных решений. Фролло знал почти наверняка, что, в основном, священника ждало только поругание и осмеяние — в дополнение к публичному покаянию. Он не сказал Эсмеральде об этом, не желая ее напугать. А вслух лишь добавил: — Нам это необходимо, Эсмеральда. Не коснусь я больше кожи твоей, волос твоих, пока не будет у меня решения Папы. — О, несчастный, несчастный мой Клод Фролло! — прошептала цыганка, следя за ним отчаянными глазами. — И вы на это пойдете? Фролло твердо кивнул и заметил: — Хорошо, что ты уже крещена. Моя Эсмеральда… моя Агнес! Пусть твоя матушка подтвердит всё. Но если в вашем рассказе усомнятся… Он рассуждал вслух, хотел, чтобы она была готова ко всем тем бедам, что могла принести им так некстати вспыхнувшая между ними любовь. Девушка слушала его, и ей казалось — она улавливает его мысли и чувства так же легко, как матушка Беатрис читала книгу. Прежде Клод Фролло, представитель таинственной плеяды священнослужителей, её строгий и суровый спаситель, учитель и наставник, привлекал её своей загадочностью. Он был тайной, настоящей тайной, вроде тех песен, которые она распевала на площадях, даже не зная значения слов, которые так легко складывались в чарующую мелодию. Можно не знать языка и петь на нём песню. Можно ничего не понимать в той жизни, какую вёл Клод Фролло, и любить его так горячо, что сердце замирало в груди пойманной птичкой. И пело, как птица, выпущенная на свободу в поля. Как такое возможно? — Усомнятся и сочтут, что я околдовала вас? — вдруг спросила Эсмеральда. — Что? — переспросил он, оборачиваясь. Фролло и забыл, как сам испугался цыганки-колдуньи с ручной козочкой и счёл их за посланцев преисподней. Но теперь живо вспомнил. — Отчего ты думаешь так? Эсмеральда смутилась. — Я слышала не раз… моя бедная матушка, когда не знала, кто я, обзывала меня колдуньей, которая творит злое колдовство… а одна из женщин, что здесь… здесь живёт… — прежняя гримаска на миг исказила нежное личико, — до сих пор думает так. Она сожгла мою старую одежду. И смотрит, будто я её проглочу вот-вот. И она говорила… будто в юности знавала священника, которого околдовала цыганка, — девушка говорила быстро-быстро, словно боялась, что мужество оставит её и она не сможет договорить, — и я не хочу, чтобы вас осудили, как его! Не хочу! Лучше смерть! Эсмеральда выпрямилась, её тёмные глаза ярко и гордо сверкнули. О, Пакетта, Пакетта, от какого гордого рыцаря славного рода ты прижила свою красавицу-дочь? От какого древнего благородного корня брал начало этот дивный цветок? Слышанные в обители рассказы о святых и мучениках, о гордых девах, предпочитавших бесчестию смерть, нашли отклик в пламенной душе Эсмеральды. Но неизведанное доселе чувство вело и влекло Фролло вперёд. Долгое время он будто бродил во мраке, среди чёрных закопчённых стен, узких душных улиц, думая без конца о смерти, о грехе, об уродстве грешной человеческой сущности, а нынче, испив счастья разделённой любви, вдруг устремился к свету, свету и жизни. Бог есть свет! И Фролло вдруг увидел свет на зачитанных и заученных ещё в ранней юности страницах, где искал ответы на мучившие его вопросы. Искал все те дни, пока не ходил сюда и не видел своей Эсмеральды. — Всякое может случиться, — медленно произнёс Фролло. — Но в таком случае мы не дадим нас хватить, мы сбежим. В горах Андалузии найдется приют ещё для одного бродяги. Не правда ли? — И он улыбнулся. Его сухие губы отвыкли от улыбок, но теперь он должен был привыкать к улыбкам и смеху. Перед ним открывалась другая жизнь. Почему бы и нет? Прочь от мрачных стен, узких улиц, мелочных установлений, лжи и лицемерия! Правы те, кто ещё помнит о евангельской бедности, о том, что христианам завещаны издревле дороги! Быть может, его уму и познаниям найдётся место там — среди бродяг, свободных, как ветер? — Вам не пойдет такая доля. — От мысли сложности пути, который им предстояло пройти, от невозможности всего этого предприятия на глазах Эсмеральды вскипела влажная пелена слез. Она хорошо ещё помнила, каковы нравы во Дворе чудес и среди бродяг. Они могли стоять друг за дружку горой, они… но это были разбойники, дикие, дикие люди! Эсмеральда обитала среди них, благодарная за покровительство и помощь, но в глубине её души жила мечта найти родителей и изменить свою судьбу. И теперь это случилось; и она знала, знала очень хорошо — Клоду Фролло не место среди бродяг. К тому же теперь Эсмеральда и сама знала, каково это — перенестись в другой, совсем другой мир. Прежде она жила, порхая, будто птичка; шла куда вздумается, пела, плясала и не видела в том греха. Но теперь она узнала, что такое порядок, каковы узы, налагаемые им; всё подчинялось порядку здесь, в доме бегинок, от часа, когда нужно вставать по утрам, садиться за трапезу или за работу. Матушка Беатрис доходчиво и ласково объясняла удивлённой цыганочке, зачем всё это нужно, и Эсмеральда со вздохом соглашалась. Мир, в котором жили бегинки, ещё более суровый мир, плотью от плоти которого был Фролло, являлся, несомненно, хорошим и мудрым. Здесь, помогая тут и там добрым и милосердным женщинам в серых одеждах, Эсмеральда вновь, сильнее и глубже, постигала радость полезной и деятельной жизни. Когда-то она пожалела растяпу Гренгуара и спасла его от виселицы — это был почти каприз сострадательной души; здесь же сострадание составляло основу бытия. Это было хорошо. Но у каждого свой путь. Так говорила матушка Беатрис. «Кто-то сеет пшеницу, кто-то охраняет границы с оружием в руках, кто-то прядёт и ткёт, а кто-то молится за всех, — говорила она, — и у каждого свой путь. Надобно только найти его, своё призвание, и не зарывать в землю дарованное Богом богатство, а приумножать его. Вот, смотри, Эсмеральда: Бог дал тебе прекрасный голос, и душа радуется, когда ты поешь Ему хвалу. Тебе нельзя дать обет молчания, тебе надо во благо использовать свой дар. И так всюду. Нельзя изменять своему назначению. Всё равно что изменить Богу. Назначение привело тебя к нам. Держись, держись его!» И девушка внимала её словам, раздумывая над ними. Нынче она много думала — больше, чем за всю свою жизнь. — Нет, не для вас такая доля, доля бродяги! — воскликнула Эсмеральда, подняв глаза на Фролло. — У вас — свой собственный путь. Клод подумал, что ей, должно быть, так же страшно, как и ему самому. — Не плачь, моя милая плясунья. — Он несмело вытер все-таки сорвавшуюся из глаз одинокую слезу. — Мы вместе, а значит, мы все преодолеем. И если сказано: «Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться». Я увезу тебя в свой дом. Там достаточно земли, чтобы не чувствовать себя скованной и стесненной. И никто, никто не разлучит нас тогда с тобой. — А Бог, мэтр? Как примет всё это ваш Бог? — Что ж… — Фролло тяжело задумался, чувствуя, как холодная рука сжала сердце. — Моему Богу придётся смириться.* * *
Фролло еще раз перечитал кривые, еще по-детски неаккуратные буквы. Перечитал, и к горлу вновь подкатился тяжелый, душивший его ком. Она ушла. Освободила его от ноши болезненного выбора, от возможных чудовищных последствий. Эсмеральда… Агнес! Она не жалела о том, что встретила когда-то Клода Фролло, архидьякона Жозасского, не жалела о том, что он научил её видеть во всем Бога и Его мудрое Провидение. Напротив, была ему бесконечно благодарна. Она опасалась только одного — того, каким несчастным может стать Фролло, однажды отвернувшись от своего возлюбленного Создателя ради земной женщины. Эсмеральда писала, что однажды ощутить на себе его разочарование было бы для неё подобно смерти. Она не хотела быть причиной его горя, его гибели. Она желала ему только счастья и процветания. И она покинула его. Присоединилась к каравану цыган и ушла из Парижа, едва несмело стала расцветать весна. Фролло со вздохом спрятал ее письмо за кипой других пергаментов, в том числе и за тем, на котором уже начал сочинять письмо для Папы. Все теперь казалось ему серым и напрасным. Архидьякон покинул пределы своей тесной кельи, закрыл дверь и медленно стал спускаться по лестнице вниз. У небольшого окошка он заметил Квазимодо. Потерянным взглядом смотрел тот вдаль, поверх крыш домов Парижа, словно оставшаяся без хозяина собака. Фролло встал рядом со звонарём. Он хотел было спросить, что видит тот там, вдали. Но Квазимодо бы все равно не услышал его. Поэтому он просто молча замер рядом, положив на бугристое плечо свою сухопарую ладонь. Квазимодо поднял голову и улыбнулся своей кривой, но зато несомненно искренней и преданной улыбкой. В его глазах стояли слёзы, но Клод достаточно хорошо знал своего воспитанника, чтобы понимать — бедняга хотел утешить его. Внезапным озарением пришли к Клоду воспоминания о том, как робко и вместе с тем радостно держался звонарь рядом с цыганочкой. Её доброе приветствие было для него как манна небесная. Да ведь Квазимодо тоже любил Эсмеральду! И тоже теперь тосковал! Фролло глубоко вздохнул и по-отечески ласково похлопал по плечу воспитанника. Конечно, он давным-давно по-своему привязался к Квазимодо и всё же до сей минуты дорожил им скорее как вкладом в спасение Жеана, который едва ли стоил стольких трудов; а ведь Квазимодо этого не сознавал и был предан и благодарен архидьякону больше, чем иной сын родителям. И Фролло охватило тёплое сострадание, чувство, что они со звонарём нынче объединены не только общим прошлым, но и общим горем от прощания с мелькнувшей чудесным видением девушкой. Как горячо Клод объяснял своей милой цыганочке, что красота души выше красоты телесной, и вот теперь только понял свои собственные слова. Сочувственная улыбка Квазимодо стоила не только смазливого лица и статной фигуры Феба де Шатопера, которого он однажды вечером так славно напугал, но и лукавых мудрствований самого Фролло. Бог есть свет… Бог есть любовь. И отеческая — тоже. В толстом простенке окна Фролло заметил, как в паутине запуталась большая бабочка с золотистыми крыльями. Не успел архидьякон подумать о том, что эта красавица могла забыть так высоко от земли, и посочувствовать несчастному созданию, как бабочка рванулась вперед, порвала своими сильными крыльями паучью паутину и вырвалась в окно. На свободу, к небу и солнцу… И Фролло подумал, что только так, должно быть, и можно победить рок, разорвать липкие сети греха и озлобления. Свет самоотверженной любви, ненавязчивой заботы, уважения и веры — той веры, что и горы может передвигать. Веры в Бога, вложившего в душу человеческую столько сил, чтобы слабый телом человек смог преодолеть стоящие на его пути преграды, разорвать оковы и не упасть в пропасть, а воспарить. Фролло поднял голову, оглядывая Париж, лежавший внизу; где-то там бродил по улицам Жеан; может быть, однажды он придёт к брату, как пришёл к отцу блудный сын, как пришла к Клоду Эсмеральда, своим появлением разорвав оковы страха и сомнений, мучившие его. Любящий бесстрашен. Фролло познал бесстрашие благодаря ей, благодаря её любви. Она принесла в жертву свои чувства, спасая его от возможной — несомненной! — гибели и упорхнула, как бабочка, на волю. Фролло оставалось лишь молиться за неё, мысленно следуя за девушкой по тем дорогам, по которым она пойдёт… Пусть Бог и Его Милосердная Матерь хранят её от бед! Мудрая девушка, она поступила так, как велела совесть, как велел долг. Она сумеет остаться верной себе. Она сумеет! Вера будет стеречь её, как ручные львы стерегли праведных дев среди испытаний… А Фролло теперь стоял у окна на башне; одной рукой он чувствовал тепло плеча Квазимодо, а другой — нагретый солнцем камень Собора Парижской Богоматери. Клод был служителем Бога, этого храма и этого города; и он смотрел в небо, ощущая, как врата его души открываются навстречу свету. Из боли утраты, из горечи прощания вдруг вырастали крылья, и вырастала любовь — к Богу, чьё присутствие он чувствовал ещё ясней, чем встарь, и к ближним, что жили, живут и ещё придут в этот мир. Во веки веков.