Родной и знакомый

      И вроде бы уже давно вышла из возраста, когда нужно верить в детские сказки о вечной любви. В сказки с счастливым концом.       А так хотелось, держа за руку это татуированное бедствие, шагать с ним в светлое будущее. В будущее, которое оказалось таким далеким и недостижимым, что уже и на стену, воя от бессилия, лезть было бесполезно.       Говорят, что если чего–то сильно желаешь, то вся Вселенная помогает достичь этого. Но в этот раз откуда–то из космоса пришло послание сделать исключение из правила.       Юля грузно переворачивается на правый бок, пустым взглядом прожигая стену их спальни. Кажется, видит каждую неровность, каждую крохотную деталь на обоях: считает их, чтобы отогнать гнетущие мысли, что зудят до одури, раздражая корку мозга.       Один, два, три...       — Не спишь, да?       Матрас прогибается под чужим весом, а Юля лишь сильнее сворачивается в клубок, поджимая колени к груди. Дышит рвано, редко; словно неживая. Кривится, чувствуя отголоски боли во всем теле. Кости помнят. Каждая мышца помнит. Каждое нервное окончание начинает подергиваться, когда извечно ледяная ладонь Глеба обвивает девушку за талию, пододвигая, прижимая к себе — морозному с улицы. В носоглотке отпечатывается его запах — родной и одновременно чужой.       «Родной» знакомый.       — Ждала тебя.       Врет, произносит фразы отрывисто, однако теперь куда спокойнее, чем тремя часами ранее; голос не дрожит, хотя в застывшем воздухе их маленькой спальни и этот шелест созвучен с отдаленным раскатом сухого грома.       Один, два, три...       — Я все уберу за собой.       — И сам тоже убирайся.       — Что?       — Ты слышал, Глеб.       Один, два, три...       И вдруг разрывающая вспышка боли. Будто раскаленным донельзя кнутом полоснули по спине. На миг грудную клетку обожгло страхом, когда смысл этих слов медленно, но верно дошел до воспаленного сознания Викторова. На один всего миг, но затем этот страх снесло давящей, опаляющей волной боли, вкручивающейся под лопатки.       Ей казалось, что мясо заживо сдирают с ребер и не дают шевельнуться. Вывернуться. Но она должна, должна, должна была. Нет больше сил глушиться, нет больше сил слушать внутренних демонов, что тянули свои когтистые лапы за душой Глеба, наплевав на хозяйскую. А в грудине надрывно выло сердце, словно предвкушая новую волну боли, хотя еще не отошло от старой.       Один, два, три...       Сколько они сказали друг другу до того? Глеб и не вспомнит. Мысли внутри завязались таким плотным узлом, что впору было сдохнуть. Или орать, как ненормальному. Но он не мог издать ни звука.       — Пожалуйста, Глеб.       Дыхания нет. Плотный обруч обхватывает ребра и сжимает их. А Юля, обернувшись через плечо, только смотрит на него из–под плотной пелены соленой влаги, обещая всех чертей преисподней. Пока бесы в ее груди продолжают корчиться от боли и отсутствия кислорода, разрывая когтями свою живую клетку в поисках выхода.       Викторов жмется к ней сильнее, шепчет какую–то очередную ерунду о прощении; о том, что бухать так страшно больше не будет. Судорожно, сокращающимся горлом. Закрывая карие глаза, поедая непослушными легкими кислород. Вслушиваясь в собственное натужное мычание на выдохах. Утыкаясь носом ей куда–то между лопаток.       Один, два, три...       — Люблю же я, блять, тебя.       Их отношения — давно уже оставленный богом разрушенный храм. Без святыней и алтаря. В нем даже нечего красть, ведь никто и ничего не жертвовал. В нем пахнет смолой и горелой полынью вместо ладана и воска свечей.       Горечью.       Болью.       Мечтами.       Разочарованием.       — Слышишь? — надрывается Викторов.       Юля лишь отстраненно кивает в ответ.       — Утром уйдешь.       Когда первые лучи рассвета показались над столицей, молчаливое солнце застало их в том же положении, в котором их видела луна.       Не ушел. Да и не собирался.       Один, два, три...       Больно сделал? Глеб давно уже это понял.       «Люблю», — и это все, что у них осталось на двоих.       Утром станет легче.