Жесткие грани небесной души

      Маменька считает, что это именно она сумела уговорить Соню отказаться от Николеньки и принять предложение Долохова.       Пускай.       Маменька уже не так молода, все ее победы в прошлом, пусть к ним добавится еще одна, всем на радость.       На самом же деле Соня приняла роковое решение в тот миг, когда Николай, не особенно стесняясь, признался ей, что он "тысячу раз влюблялся и будет влюбляться", потому что Соня твердо знает две вещи: что она однолюб, и что ее сердце этой тысячи не выдержит. Оно и десятка не переживет.       Та жертвенность, которая составляет значительную часть ее чувств, которую она в себе любит и взращивает, принимает вдруг иной вид и иную форму: форму Федора Долохова. Освободить Николая, освободить маменьку и освободить себя — от страшной необходимости постоянно собирать разбитое сердце так, чтобы оно снова стало целым. Соне до сих пор кажется, что после визита Жюли одной крошечной части в нем не хватает.       Долохов не вызывает у нее никаких чувств кроме страха неизвестности и неизведанности: он красив и добр к ней, но в его светлых голубых глазах будто плавают острые льдинки, способные ранить до крови. Впрочем, раз Николенька убеждает, что Долохов — прекрасный человек, его друг, у Сони нет поводов ему не верить. Николенька никогда не пожелает ей зла.       И Соня, краснея и робея, твердо сжимает перо пальцами и выводит строки коротенького письма.       Долохов приезжает почти сразу же: три часа спустя после отправления письма. Он несколько смущен и даже рассержен ее переменой к нему, но вместе с тем обстоятелен и очень добр.       — Я вас, Софья Александровна, на руках носить буду, — он берет ее руку и долго целует. — Вы не беспокойтесь, я все понимаю.       Что он понимает? Что она выходит за него по благородству души и безысходности?       И Соня застенчиво отнимает руку.       — Я отпуск выпрошу, ради свадьбы, хоть немедленно. Или ждать будете? — и Долохов усмехается. — У меня деньги есть, хоть завтра венчайся.       — Завтра я не могу, — Соня краснеет, осознавая какую-то детскость своих слов. Долохов громко смеется. — Недели две, пожалуй, достаточно. Если вам, конечно, так можно.       — Мне все можно, — отвечает Долохов и скользит особенным взглядом по ее фигуре. — Вы ангел, Софья Александровна, вы настоящая, истинная женщина: я такую всю жизнь искал, я вас до гроба любить буду.       Эти две недели приготовлений к свадьбе Соня примеряет наряды, думает, мучается думами и не понимает, что такое истинная женщина. Вот Наташа — истинная? А Вера? Вера все-таки нет: уж слишком злая. Но Наташа? Как она Денисову нравится! И всем, всем... Соня никому кроме Долохова не нравится так, чтобы ее замуж взять. Все только слова пустые.       И Соня накануне свадьбы решает спросить у самого Федора, что же за существо такое — истинная женщина и почему он, Федор, в ней такую видит.       — Преданны вы очень, помыслами чисты и благородны, не чета глупеньким светским вертихвосткам.       — Но как же... Я слышала...       Нет, невозможно спросить про графиню Безухову. И потом, свет так много сплетничает, как maman говорит, наверное, неправда все.       — Что же вы так сконфузились? — голубые глаза Долохова азартно блестят. — Завтра венчаемся, вы мне все, все можете говорить, слышите? А то, что я Элен Безуховой внимание уделял — это вы забудьте, пустое. Было, виноват. Но я сразу понял: дрянная женщина!       Соня смотрит на него недоверчиво. Разве так о дамах говорят? И тон — презрительный. Но Николенька утверждал, что Долохов — широкой души человек. Николенька врать не будет.       Последнюю ночь в родном доме Соня проводит без сна, мысленно прощаясь с комнатами, оранжереей, маменькой и папенькой, Николаем, книгами и рисунками, детскими куклами, из которых она давно выросла. Наташа лежит рядом на постели и гладит ее по плечу, прильнув к ней всем телом как котенок.       — Соня, ну что ты плачешь? Соня, милая, ты ведь завтра женой станешь! — И Наташа с нахлынувшим исступлением целует ее в щеки и лоб. Большой рот ее вдруг кривится, и она плачет взахлеб вслед за подругой, сквозь слезы приговаривая: — Он такой смелый! Николай говорил, что на войне отличился, помнишь? Он тебя очень сильно любить будет, правда-правда, я вижу, как он на тебя смотрит. Как влюбленный!       Домик Долохова, стоящий в дальней от Ростовых краю Москвы, неказист. Соня, привыкшая к свободе и воздуху, в первые минуты задыхается в пыльной комнатке с низенькими потолками, куда ее проводит Марья Ивановна и сестра Екатерина. На столе стоит скромный букет белых роз и бутылка шампанского.       — Какая вы славная, душечка! — горбатая, нексладная, но с мелодичным голосом Екатерина открыто любуется Соней, остановившейся у стола в голубом подвенечном платье. — Я мечтаю, чтобы мы подругами сделались. У меня ни одной подруги нет, только маменька, а ведь маменьке не все скажешь.       Соня вежливо целует ее в залог будущей дружбы, но мыслями она очень далека от этого дома, полутемной комнаты, пошлых роз. Она будто просыпается от странного и неуютного сна и обнаруживает себя среди чужих.       "К маменьке хочу! К папеньке. Но нельзя! Я собой жертвую, чтобы ношей им не стать, и прежде всего — Николаю. А любить вечно буду!"       И Соня силой воли сдерживает выступившие на глазах жгучие слезы. Все незнакомое вокруг, все отталкивающее. Тоскливые серые комнаты с дешевыми бумажными обоями, сквозь которые они прошли сюда, навевают отчаяние.       Марья Ивановна обводит комнату морщинистой рукой. Она еще не так стара, да обстоятельства состарили ее раньше времени.       — Вы располагайтесь, Федор сейчас придет. За подарком поехал. Служанка у нас имеется, хоть и небогаты: Акулинкой кличем. Надобно вам что-нибудь?       Соня отрицательно качает головой.       Марья Ивановна с явным одобрением в голосе поучительно замечает:       — Хвала господу, вы разглядели нашего дорогого Федю: он чист душой, благороден как уже не бывают благородны нынче в свете. Вы будьте послушны, мягки, и он вас не обидит, а вознесет. Поперек ничего не говорите: осерчает, вспыльчивая натура! Но и отходчив. Да вот и он! Ну, я вас оставлю. Пойдем, Катя: нечего молодым мешать.       Федор шумно вваливается в комнату и раскладывает перед Соней свадебные дары.       — Шаль, турецкая! Я за бесценок ухватил, так сказать, чтобы жену мою грело. У нас холодно бывает. Бусы жемчужные — тебе под платье пойдет. Зеркало вот, в раме серебряной, нравится?       Соня только замечает, что Федор переходит с ней на "ты" и коротко кивает. Зеркало ей совсем не нравится — безвкусица. Она почему-то проговаривает это слово Наташиным голосом и улыбается. Федор воспринимает эту улыбку как поощрение и взмахом руки поправляет свои кудри.       — Ну, довольно. Потом рассмотришь: времени у тебя в распоряжении много. А сейчас поди ко мне, поди, не бойся.       Соня смотрит на него вопросительно, не понимая, что он от нее хочет. В голове только проносится страшная мысль о том, что он ее сейчас поцелует — и прикосновение губ Николая сотрется навеки.       — Что, ты настолько невинна? — брови Федора ползут вверх. — Мое восхищение, право слово. Не беда: я сейчас тебе все покажу. Покажу, как любить умею.       Но Соня остается равнодушной ко всем ласкам мужа, и после, лежа в темноте, повернувшись к нему спиной, наконец дает волю слезам. Засыпает она только под утро и сквозь сон слышит, как Федор поднимается и, кликнув старика-лакея, уходит одеваться в соседнюю комнату.       — Чистая душой, но словно мрамор, — произносит Федор, войдя обратно в спальню. — Не мил я тебе, значит? Я хоть светских дам на дух не переношу, в любовных делах большой охотник: смотри, не вздумай недотрогой жить, у меня такое не провернешь. Ну, вставай.       Соня стыдливо выбирается из постели, дрожа. В доме действительно зябко, и она просит натопить камин, на что Федина матушка отвечает, что дров переводить нечего, уж лучше одеться потеплее — вот и подарок-шаль пригодится. Федя страшно рад будет, что угодил жене.       Федор, не обратив ни малейшего внимания на шаль, сообщает, что уезжает сразу же после завтрака: простого, но довольно вкусно приготовленного. Подают скромно, без размаха, как у Ростовых. Одна Акулинка вертится на кухоньке и бегает с тарелками взад и вперед.       — Ты меня оставляешь? — Соня сразу огорчается и с усилием для себя говорит ему "ты". — Я думала, мы вместе теперь будем выезжать.       — Женщинам вроде тебя, дорогая моя, в мужском клубе не место.       — А что вы там делаете, в клубе этом?       — В карты играем, — Федор самодовольно улыбается своему отражению в засиженном мухами зеркале. — А что касается выездов, так я сразу скажу, что делать там нечего, скука одна смертная, как у Ростовых, все или о сплетнях, или о политике. В театр, пожалуй, можно и съездить. А так — я не для того женился, чтобы на тебя в гостиных барчуки да господа богатые смотрели. У меня друзей мало: Анатоль да еще двое, зато какие это друзья!       Соня растерянно спрашивает:       — А Николай?       — Николай! — как-то насмешливо произносит Федор. — Какой же он мне друг? Он мне в карты проигрался, так и ненавидит теперь. Ты и сама о Николае забудь: он от тебя легко отказался, вон, в Польшу в полк ускакал, зная, что ты замуж за меня выходишь. Не любил, значит, никогда. Я для тебя теперь — все. Слышишь? Ты мой ангел и моя женщина. И чудо, чудо как хороша...       Соня не слышит и не замечает ни тона его самовлюбленного голоса, ни блеска глаз, обращенных на нее с неким предвкушением обещанного наслаждения. Она уходит в их комнату и садится в кресло у камина.       С того дня ее жизнь полностью переворачивается. Если первый месяц-другой Федор еще проводит довольно времени в ее обществе, то потом она надоедает ему, превращаясь из истинной женщины в обычную, ничем не примечательную, а примелькавшуюся жену. Наташе не позволено приезжать в гости, а к Ростовым Федор ее не отпускает.       Единственной отрадой Сони становится горбатая Катя, с которой они украдкой от матушки разговаривают обо всем на свете, и больше всего — о жизни за пределами дома, которая течет без них, будто их и не существует.       — Федор меня стесняется, — признается Катя однажды и грустно глядит на свое вышивание. Соня с беззлобной завистью думает, что вышивает она прелестно. — Никогда и словечка обо мне среди друзей не скажет. Может, кто и посмотрел бы на меня. Матушке вся его любовь уходит, Соня, не нам с вами, а та и рада стараться, поддакивать. Избалован он. Она в нем ничего дурного не видит, будто нимб над ним сияет золотой и слепит ее. А меж тем Федор безобразник — да вы сами, к сожалению, увидите.       Соня убеждается в правдивости ее слов довольно скоро, будучи уже беременна. Федор с несвойственным ему мрачным выражением лица, явно пьяный, входит в их маленькую бедную гостиную и с порога заявляет:       — Придется снова подзатянуть пояса, мои драгоценные дамы. Полагаю, ненадолго.       Соня откладывает шитье в сторону.       — Что это значит? — спокойно интересуется она. — Ты говорил, у тебя денег сорок тысяч. Это огромная сумма.       — Огромная! Все сквозь пальцы утекло, как и все громадные деньги. — Федор скидывает сапоги, и старик лакей поспешно их уносит. — Ну-ну, не стоит делать такое лицо...       Соня вспыхивает и впервые в жизни теряет самообладание. Если бы кто еще полгода назад, когда она еле слышно говорила перед алтарем "да", утверждал, что она способна повысить голос на человека, который стал для нее символом своей жертвы и благодарности приемным родителям, Соня ни за что бы не поверила. Он, он, превратил ее в эту раскрасневшуюся от того, что ей стыдно даже говорить об этом, женщину, коротающую свои дни в убогоньком доме с неласковой свекровью. Он сделал ее закрытой для всех и совершенно несчастной. Только за что? Что она ему сделала? Разве что разрушила его идеал, его мечту о той, ради которой жизнь отдать можно?       — У нашего будущего ребенка есть свои потребности...       — Э! Пока он родится, я еще тысячу раз выиграть и проиграться успею. — Федор тянется к бутылке, но Соня ловко хватает ее первая и прячет за спиной. — Отдай. Поставь на стол. Я дважды повторять не буду. Я обещаю, слово даю, что ребенок ни в чем нуждаться не будет. Ну?       Соня горячо возражает:       — Я тебе не верю.       — Все вы одинаковые. Думал, чистую взял, истинную женщину, на руках готов был носить, а та днями сидит, куксится, все шьет да смотрит исподлобья. Что, не оправдал я твоих надежд, Софья Александровна? Думала, от себя сбежишь, от Николеньки своего драгоценного? Враки! От себя и на войне не сбежать. И в объятиях женских помнить обо всем будешь, уж я-то знаю.       Соня мгновенно меняет тон со взвинченного на ледяной. Его брошенные слова "тысячу раз" вдруг вызывают в ее душе незнакомую озлобленность против мужчин. Им позволено все! Влюбляться, губить, проигрывать, сражаться, умирать в сражениях, получать медаль, ездить в клубы и сорить деньгами — а ей необходимо рожать, быть послушной, изящной и чувственной. И она рада была бы быть такою, она любит детей (как же она любила Петю!) но не тогда, когда к ней относятся как к вещи, как к игрушке.       — Так это правда, что ты за княжной Апраксиной увиваешься? Скучно тебе со мной, ангелу крылья обрезал — и на землю швырнул окровавленным, с неба словами сладкими украв. А сам новую потеху для себя замыслил. Хорош!       — Что я делаю в свете, тебя не касается: я тебе верен, будь довольна, а княжна мне и правда для потехи нужна, — Федор делает к ней размашистый угрожающий шаг. — Хочу одному насмешнику отомстить, да так, чтобы помнил, с кем нельзя связываться... А тебя я взял, чтобы Николеньке твоему прекрасному насолить, и деньги — сорок тысяч — это его, его деньги, он мне проигрался! Назло ему карты подмешивал. А? Что скажешь теперь?       Соня нарочно позволяет шампанскому выскользнуть из взмокших ладоней.       — Вот она где, твоя бутылка!       — Зашибу! — Федор бросается к ней с поднятой рукой, но Катя хватает его за локоть. — Уйди прочь, горбатая!       — Не позволю! Тяжелая она, с ребенком, опомнись, Федя, — Катя тащит его в противоположный угол. — Убьешь ее, покалечишь, себя не простишь.       Соня стоит выпрямившись и наступает ножкой на осколки. Из-под ноги в домашней туфельке раздается хруст, и она чувствует, как стекло впивается в ее нежную стопу. Что, если умереть? Была свободной сиротой, стала затворницей. Схлопнулась клетка, теперь уж навсегда. Все они здесь — все трое — во власти Федора. И она будто угадывает, что ему именно это и нравится, он этой властью упивается, дергает за ниточки. А как соловьем разливался — там, у Ростовых! Господи! Хоть бы на секундочку туда вернуться, домой! Какой страшный, страшный обман. И ведь маменька довольна осталась.       — Нечего прощать, крест на мне давно всеми поставлен, и тобой, и ей, — лицо Федора искажается ненавистью, в глазах мелькает жалость к себе. — Что бы я ни делал, никто не полюбит меня. Проклят я. Я ко всем с открытым сердцем — вот он я, добрый молодец, берите! А они — пустые, мелочные...       Акулина, вжав голову в плечи, проскальзывает между ними с метлой в руках и сметает осколки бутылки в угол. Катя умоляющим жестом просит ее уйти, чтобы под горячую руку не попасться. Марья Ивановна тяжелой походкой — у нее часто болят ноги — подходит к сыну и успокаивающе гладит по русым вихрам.       — Полно, Федя, шуметь. Позволяешь жене много, вот и распустилась. Твой отец-то бывало, даст мне оплеуху, я и присмирею. Ты золотой мой мальчик, непонятая прогнившим обществом натура, дай я тебя приголублю. Интригу сейчас только мертвый не крутит, так что теперь? Одного Федю судить? У него душа тонкая, небесная...       Соня едким, тонким голосом произносит:       — Небесная душа мерзавца и негодяя!       Федор высвобождается из материнских объятий и, приблизившись к Соне, отвешивает ей звонкую пощечину. А потом, будто спохватившись, странно всхлипнув, опускается прямиком на разлитое шампанское и утыкается лицом в ее колени.