Tе секунды, которые ты летишь, прыгая со скалы в воду

Чужой пристальный взгляд на голой коже шеи — будто накинутая по ошибке удавка — не тянет, но и не отпускает. Жадная нерешительная задумчивость. Кейя делает очередной глоток вина и лениво поворачивает голову в сторону Дилюка. Тот уже даже не дергается — так и продолжает смотреть, пристально, вдумчиво, будто вглубь колодца в солнечный день в попытке понять, где начинается вода и отражаются ли там звезды. Внутри Кейи воды уже не осталось — только поросшие мхом камни на дне, песок вперемешку с глиной и пара глазастых ящерок. Звезды, правда, действительно имеются. Он так от всего этого устал, это просто непостижимо. Горло сжимает неприятным спазмом. Кейя сглатывает. Криво улыбается. Дилюк выдыхает громче обычного, но на этом все — на этом всегда все, решительная порывистость нынче не в моде. — Еще пара минут, и вино от твоего пристального взгляда вскипит, знаешь? Придется обновить напиток, — Кейя стучит короткими ногтями по тонкому стеклу, прикрывает глаз, вновь отворачивается, садится полубоком и осматривает шумную толпу в который раз за вечер. — И обновлю. Вина сегодня на всех хватит, еще останется, — Дилюк отвечает тоже как обычно: лаконично и коротко, основная волна заказов пока что схлынула, но табличка при входе "два напитка по цене одного" обещает еще больше посетителей после заката солнца. Кто-то что-то напутал в поставках, и сегодня алкоголя в таверне даже слишком много. И как назло — одно молодое вино, которое пить нужно быстро, иначе закиснет. Бочки временные, без обжига внутри, не для настаивания, а только для короткого хранения. Все это слегка странно: Дилюк всегда внимательно проверяет количество вина и в таверне, и в отправляемых в город повозках, и Кейя, возможно, даже подумал бы об этом больше пары секунд, но под языком тянет, слюна отдает железом, и он решает просто запить весь этот неприятный привкус очередного разочаровывающего дня. Дилюк упрямо продолжает полировать стаканы и разговаривать с его затылком: — И все же я не понимаю, как это произошло. Кейя тоже не понимает, как это произошло. Они тут, друг напротив друга, вновь играют в непонятную игру из полунамеков и долгих марких взглядов. Дилюк вон уже на него посмотрел. Теперь, видимо, очередь Кейи сверлить взглядом чужие тонкие бледные губы или встрепанную челку, потом — новый виток ничего не значащей беседы, и так — до самого закрытия, чтобы вечером следующего дня встретиться здесь же, будто заходящее солнце и восходящая луна на темнеющем небе, и продолжить тот же самый танец в полутьме. — Знаешь, мастер, в этом и проблема. У тебя вообще много проблем. И я даже знаю, как решить главную из них, — Кейя морщит нос, сглатывая набежавшую в рот слюну. Слова сами рвутся прочь, и как бы он не скалился в улыбках, язык за зубами удержать уже не получается. Еще пару таких приторных, странных вечеров в обществе друг друга, и он сам размозжит себе лоб о барную стойку. Дилюк любит просчитывать риски и отрицать очевидное. Любит планы, додумывать за других и решать тоже — за других. Разложи он его на отполированной барной стойке и трахни прямо при всех — Кейя был бы не против, святые семеро, он бы обхватил ладонями свои ягодицы и только раздвинул бы их шире, подмахивая, но нет — бар, вино, ничего не значащие разговоры, далекий шум толпы, звон стаканов. Повисшие в воздухе секреты. Скрип полотенца об идеально чистую поверхность очередного бокала. Кейя буквально видит их — десяток разномастных мыслей, жужжащих, шепчущих, они живут в вьющихся алых волосах и к концу смены умудряются заплести Дилюку пару прядей в мелкие косички, будто ласки, что плетут коням колоски на гривах. Коням Кейя помогать привык. Они потом благодарно лижут его ладони. С Дилюком так, к сожалению, не выйдет, как бы не хотелось. Дилюк молчит, ожидая продолжения монолога. Кейя вздыхает, вновь поворачивается к нему лицом и говорит тихо, но уверенно: - Ты кое на чем зациклен, поверь мне, я вижу. Так вот — я могу помочь тебе. Честно. Я не против, — последняя фраза не несет в себе двойного смысла. Только тот, что дрожит, накаляя воздух между ними, уже пять проклятых месяцев. Кейя имеет в виду именно то, что говорит. Закончив, кивает, подпирает щеку ладонью, скользит мизинцем по подбородку, очерчивая губы, и закусывает кончик ногтя зубами. У Дилюка краснеют кончики ушей, но в остальном — снова ничего. Только очередной тяжелый вздох, поджатые губы, взгляд, тут же переведенный куда-то в сторону шеренги бутылок на краю стола. От разочарования у Кейи сжимается живот и желчь ползет по горлу. Дело обычное, но сегодня все эмоции почему-то слишком яркие. До тошноты. — Мастер, можно графин воды? — к бару подходит молодой искатель приключений, бледный и взмокший, с испариной на лбу и синими, бескровными губами. Кейя, как раз ищущий что-то, на что стоит отвлечься после очередной неудачи, обращает внимание на чужой внешний вид, про себя отмечая зайти завтра к Сайрусу и уточнить о здоровье его подопечных. — Только воду? — Дилюк тоже хмурится. Заметил. Кейя может определить это по одному тону его голоса. — Да, мы с ребятами, видимо, отравились чем-то днем, может, суп прокис от жары, а может, травы положили не те. И что-то плоховато. Кейя слушает плеск воды, глухой звук поставленного на стойку тяжелого графина, провожает нетвердо идущего парнишку взглядом, а потом ему на плечо опускается горячая рука, прося обернуться, и он подчиняется, походя расстегивая еще одну пуговицу на рубашке. К тошноте прибавляется жар, но это нормально — он не ел со вчера, выпил уже три бокала, на подобное опьянение и разочаровывающие разговоры тело всегда реагирует одинаково. Сегодня всего этого уже случилось в избытке, а вечер даже не подошел к середине. Дилюк смотрит на него темным, далеким взглядом, и глаза у него — будто оттаявшие ягоды шиповника по весне. Красные-красные, сладкие от морозов. — И ты так уверен? В том, что не против? Внутри у Кейи все сворачивается в колкий, шипастый ком. Желудок каменеет, мурашки кусают затылок, он смотрит на Дилюка в ответ со строгим весельем, давно отрепетированным, потому что на соблазнительную улыбку сил уже не хватает — внутренности будто накручивают на раскаленную кочергу, пространство перед ним идет взволнованной рябью, где-то поблизости со звоном разбивается бокал, кто-то задушено вскрикивает, падая, Кейя моргает раз, другой, пытаясь прогнать черные точки, покачиваясь, шлепает по столу раскрытой ладонью, ища опору. Привкус железа на языке становится слишком отчетливым. Что-то не так. Дилюк на секунду отворачивается, отвлекаясь на зал, потом, явно одернув себя, вновь смотрит на Кейю, дожидаясь ответа, нервный, прямой, будто копье, алый и горящий, его силуэт пляшет яркими всполохами на фоне подступающей со всех сторон черноты. Не показалось? Он же решился? Выбрал, наконец? Кейю хватает только на кривую искреннюю улыбку. Он уже было раскрывает рот, чтобы сказать что-то режуще-правдивое, но вместо ответа он и успевает только что отвернуться от нахмуренного бледного лица, нагнуться, не вставая со стула, закинуть белую кисть болтающегося на шее меха себе за спину и выблевать все три бокала вина себе прямо под ноги. Рядом вновь кто-то падает и задушено хрипит. Кейю тошнит снова. Вместо секретов он пока что прощается только с выпитым алкоголем. *** Кейя помнит — в детстве Дилюк тоже очень медленно принимал важные для него решения, всегда подходя к этому чересчур серьезно. Это касалось всего — даже перед простецким выбором "прыгнуть с высокого утеса в воду или нет?" он всегда замирал на долгие минуты, рассматривая воду под собой, изучая отвесный склон, слюнявил палец, семилетний, в коротких шортах и грязной футболке, но уже важный до безобразия, будто заправский моряк из Тернового порта, пытаясь понять, в какую сторону дует ветер. Его, растрепанного и пухлощекого, Крепус уже тогда звал в свой кабинет и рассказывал, как на самом деле устроен мир. О том, сколько людей требуется для сбора винограда в пик урожая, сколько бочек должны привезти и из какого дерева они должны быть сделаны, каким количеством моры обойдется винокурне сгнившие от сильных дождей новые саженцы виноградных кустов. Как сильно нужно стараться для того, чтобы с честью называть себя рыцарем, быть надеждой и опорой для обычных горожан, ветром в знаменах, непробиваемым щитом, пылающим мечом. Насколько важно правильно преподнести себя в высших кругах, всегда ходить по грани — не задирать нос, чтобы не посчитали зазнавшимся аристократом, но и не зевать на балах — ведь именно там, среди пышных платьев и сигарного дыма, всегда решаются подчас самые важные вопросы и вершатся судьбы. Дилюк тогда еще не обладал ни глазом бога, ни стремлением заниматься винодельческим бизнесом. У него нос был в крупных, рябых веснушках, уши постоянно обгорали от солнца, а по ночам, начитавшись страшных сказок, он жался к горячему боку Кейи, боясь кошмарного черного ужаса, засевшего под кроватью. Любил прятать хлеб в карман во время завтраков, чтобы с важным видом кормить прирученных голубей во дворе, сидеть долго, по часу, почти не двигаясь, а потом задыхаться от восторга, когда они начинали клевать прямо из ладони, и смотреть на Кейю огромными, алыми, смешными и очень яркими глазами из-под встрепанной челки. Тогда, еще до поступления в Орден, он казался Кейе легким, воздушным, будто высокое голубое небо, бездонное, бескрайнее, но, все же невероятно переменчивое. Потому что Крепус учил Дилюка всему и сразу. А Дилюк слушал и запоминал. Понимал, как мог, переспрашивал, пропитывался всем этим, будто вывешенное на сушку белье — дождевой водой во время шумного летнего ливня, и уже хранил в своей голове все эти знания, взяв себе в привычку просчитывать риски, кажется, абсолютно во всем. Это плохо сочеталось с его страстным желанием достигать безоговорочного успеха, всегда быть первым и идеально выполнять любые поставленные отцом задачи. Все это сталкивалось внутри него, вызывая тихие злые срывы, драки, дни молчаливой апатии, споры с жаркими криками и обидными словами. Правил, обязанностей и ожиданий было много, так много, но Дилюк, Кейя видел и понимал, старался изо всех сил. — Ну же, прыгай, иначе морское чудовище съест только меня одного! - Кейя знает Дилюка уже два года, а еще он знает о том, какие чудеса творит правильная мотивация. Язык страны ветров такой богатый, роскошный на слова, метафоры, описания, Кейя может говорить, кажется, до бесконечности, наконец выучив его в совершенстве. Теперь он замолкает только во время приемов пищи и сна, говорит, говорит, говорит, а Дилюк всегда слушает и слышит каждое его слово. — Если я неудачно приземлюсь и сломаю ноги, то не смогу присутствовать на тренировках минимум три месяца. Пока что Дилюку всего семь, он еще не поступил на службу, но забот и ограничений в его голове уже на пару толстых книг, сотню грустных разговоров шепотом перед сном, на обгрызенные от волнения ногти и тошноту после особенно серьезных бесед с отцом. Он по-прежнему улыбается Кейе широкой щербатой улыбкой и машет рукой оттуда, сверху, солнце путается в его распущенных алых волосах. Кейя ждет его внизу, в тени отвесных скал, колыхаясь среди теплых волн. Прыгнет или нет? Риск минимальный, Кейя, в конце концов, приземлился удачно. Кейе тоже семь, но совершенно другие семь — пять лет там, нигде, в сухой страшной тьме, среди бесплодной земли и черной грязи, и уже третий год здесь — и границы стираются, Кейя привыкает, перестает бояться, и теперь жадничает, с осторожностью, но все чаще и чаще. Красный — этого цвета никогда не было там, среди блеклых древних полутонов, призрачных вздохов, красный — это цвет жизни, крови, яблок, вина, длинных кучерявых волос, внимательных блестящих глаз. Прыгнет или нет, сюда, в прохладную синюю тень, в пенистые волны, к Кейе, мокрому и крохотному на фоне бескрайней лазури? В тот момент это кажется отчего-то невероятно важным, распутье, выбор, обещающий в будущем сотню событий. Потребность знать чужое решение сводит пальцы ласковым холодом. Дилюк прыгает. Волна поднимается такая, что Кейю накрывает с головой, соленая вода забивает нос, он выныривает, хохоча, ловит протянутые бледные ладони и крепко сжимает, благодаря. Теперь он знает. И в этом — спокойствие. *** Дилюку ужасно, до боли сложно сдерживать огненный темперамент, и это ломает его изо дня в день, с хрустом, визгом, скрежетом, так тяжелый объятый огнем двуручник разрубает деревянные щиты хиличурлов. Так скрипят по ночам зубы Дилюка, сжатые, желваки ходят под кожей, он не может расслабиться даже во сне. Потребность действовать моментально и давняя привычка просчитывать все риски и продумывать последствия борются внутри него, выигрывая с попеременным успехом, его штормит, будто океан в непогоду, но Кейя слишком хорошо его знает для того, чтобы допустить несчастья. Вместе с ними самими вырастают и проблемы. Конфликты Дилюка с ленивыми, вечно пьяными капитанами и рыцарями обостряются, Крепус требует полного участия в винном бизнесе, лагерей хиличурлов и отчетов о появлении магов бездны поблизости от города становится все больше. Кейя бинтует сбитые костяшки широких, стертых мозолями бледных рук, смахивает с алых ресниц злые горячие слезы и всегда находит Дилюка, где бы тот не прятался, теряясь в коридорах Ордена, чтобы правильным словами, крепкими объятиями и горячим ужином прогнать чужую усталую печаль хотя бы на один вечер. За годы взросления бок о бок он знает о Дилюке абсолютно все: во сколько тот засыпает после сложных походов, какими дорогами возвращается на винокурню в выходные, его любимый двуручник для тренировок, сказки, которые они вместе читали друг другу перед сном, то, что Дилюк не любит джем из валяшек и то, как очаровательно краснеют его нос и щеки, быстро обгорая на солнце. Для Кейи Дилюк — это старая, давно изученная вдоль и поперек карта местности со своими горами и реками, в которых они купались голышом после особенно жарких сражений днем, темные леса с высокими кронами и толстыми стволами деревьев, в дуплах которых живут совы, земля с протоптанными пыльными дорогами и давно найденными кладами. Кейе комфортно от этого, знание дарит спокойствие — свою тайну он пока что бережно хранит в себе, безопасно и надежно, дожидается удобного случая и упивается знанием чужой души, хмелея и восторгаясь. Потому что у Дилюка от него нет тайн вовсе. Дилюк старается сохранить что-то для себя. Просто Кейя видит больше и дальше, даже то, что Дилюк так старательно хранит глубоко внутри. Таковы способности наблюдателя, открывшие в свое время перед Кейей сотню возможностей и чужих секретов. Рабочие интрижки, мелкое воровство, поломка оружия по неосторожности, запрещенные травы из Сумеру — Кейя может назвать десяток имен и указать места, но это его, личная, драгоценная информация, оружие без наконечника и рукояти, невидимое при досмотрах на общих построениях. Тайну Дилюка Кейя прячет в нагрудном кармане, под защитой доспехов, она тоже не материальная, в ней нет слов или поступков. Только воспоминание об одной их тренировке, здесь, на вытоптанном поле Ордена, и о том, что случилось после. Они тогда оттачивали новые приемы Кейи, уже после отбоя, только вдвоем, на тренировочном поле для стрельбы из лука. Жаркие сумерки оседали влагой на распахнутых рубашках и путали волосы, тупые мечи из дешевого металла звенели так, что отдавало неприятным эхом в уши, тренировка длилась долго, Кейе было важно просчитать все шаги и придумать тактику под любое оружие у врага. Солнце успело устать и уйти в озерную гладь окончательно, когда Дилюк, уже три раза предложивший закончить, одним резким движением вдруг схватил его за запястье и дернул на себя. Раздраженно раскрыл рот, явно собираясь высказать недовольство, тряхнул косматой головой, будто лев с фрески на главных воротах, а потом Кейя сделал шаг ближе, притерся голой грудью к мокрой, горячей груди Дилюка, и между ними повисла жаркая тишина. Тогда Дилюк ничего не сказал. Только кинул тренировочный меч в пыль, зачесал мокрую челку наверх, захлопнул рот, вздохнул тяжело, будто загнанный конь, и ушел в душевые первым, наказав Кейе прибрать за ними беспорядок. Прокравшись вслед за ним в раздевалку, сам не зная зачем, Кейя увидел его сгорбленный силуэт у стены. Луна очерчивала литые мощные мышцы, фиолетовые росчерки синяков, свежие шрамы и царапины. Дилюк жестко, яростно ласкал себя, уткнувшись лицом в сгиб руки, его качало из стороны в сторону, будто лодку на пристани в шторм. Он дышал сбито, жарко, коротко постанывая время от времени, и во всем этом тоже было так много красного. Среди частых жарких вздохов Кейя в ту ночь услышал свое имя. Вначале подумал — показалось, но потом услышал его снова и снова. Щеки у Кейи были, помнится — горячие-горячие, жар прокатился по всему телу, брови взлетели ко лбу. Он тихо ушел, скрывая себя тенями, и вино в тот вечер было невероятно сладкое, пряное от очередного знания и восторга. После он ждет, когда Дилюк подарит ему эту тайну, разделит, сделает общей, но тот медлит. Продумывает и просчитывает. Проходят дни, недели, месяцы, но Дилюк так и не рассказывает ему этот секрет. Поэтому Кейя молчит о своих тоже. Помимо этого ничего не меняется. Они по-прежнему идеально знают и понимают друг друга во всем прочем. Достаточно алого взгляда, и Кейя уже исполняет неозвученный приказ. Горячая ладонь на сгибе его руки — и Кейя тут же поворачивает следом, внимательно осматривая окружение. Заложенный в книгу цветок, которого в ней не было утром — и он вместо сна взбирается после отбоя на отвесную городскую стену, чтобы там, наверху, найти уставшего и вымотанного Дилюка и потом сидеть с ним до рассвета, расстелив на теплых камнях камзол, и обсуждать очередной сумасбродный план, доводя его до идеала. Стакан свежей холодной воды на его столе по утрам, дописанные родной рукой отчеты, новые ножны и упряжь взамен старых — Кейя благодарно обнимает широкие плечи, чувствует горячие ладони на своей спине, медленные, ласкающие, и маленький мокрый мальчик внутри него болтается среди синих волн, смотрит оттуда, снизу, и ждет. Прыгнет или нет? Горящий алым взгляд, теплые пальцы, тонкие губы — прикосновения тоже говорят многое, их тянет друг к другу, страшно, пленительно, но слов по-прежнему нет. Дилюк не отдает ему свой секрет. А Кейя знает, но не знает, что с этим знанием делать. Поэтому в один очень плохой день уходящего апреля он все же рассказывает Дилюку свои секреты. Сразу оба — и сам не знает, почему именно сейчас. Чтобы тайн не осталось вовсе, в странной, ломанной попытке поддержать, показав, что тоже терял и знает, как это больно, или как попытку удержать буйную аловолосую голову, лицо, повернутое на Север, мысли, уже скачущие туда, вдаль, нести возмездие и совершать новые ошибки. Кейя говорит, а Дилюк хмурится все больше и больше. Это не то, как он планировал рассказать об этом, или рассказывать вообще, все не так, неправильно, Дилюк делает испуганный, неверящий шаг в сторону, поджимает губы, вскидывает руку, останавливая без слов. Потом, конечно, они дерутся — страшно, насмерть, но отчетливее всего Кейя запоминает именно этот отступающий шаг. Мягкие губы, побелевшие и сжатые, не проронившие в тот день больше ни слова в его сторону. Движение рукой — и что-то прочное, нерушимое, что-то, что было между ними с самого первого дня их встречи, что связывало их, разрезается рубящим взмахом. Знание больше не приносит спокойствия ни Кейе, ни Дилюку. А потом Дилюк уходит и возвращается совершенно другим — запыленным, повзрослевшим, с волосами до пояса и новыми шрамами на бледной коже, что теперь торчат из-под закатанных рукавов его рубашки во время смен в таверне. Вместе с сотней тайн он возвращается — но будто бы не полностью, не до конца, а Кейя уже не совсем уверен в том, что хочет всего этого. Он больше не знает всех чужих тайн, не видит их так, как Дилюк видит его самого. Так, будто у Кейи от Дилюка нет тайн вовсе. Дилюк смотрит на него внимательно, улыбается отстраненно и не использует больше Кейю как продолжение себя самого. Ничего не говорит. Ничего не делает. Снова. От этого горько до рвоты и стыло, страшно сильнее, чем в день признания, чем в остальные годы одиночества после. Когда снова пришлось привыкать жить иначе, ощущая постоянную, гложущую пустоту рядом, и из раза в раз пытаться понять, почему все вышло именно так. В первые месяцы после возвращения Дилюка Кейя живет замороженной, заледеневшей от ожидания жизнью. Знает, помнит: если Дилюк не сделал ничего сразу, с горящей решимостью, значит, он думает. Анализирует. Просчитывает риски. И хоть Кейя привык ждать за эти долгие годы возвращения родного отца, душной, жаркой тайны, одной на двоих, пусть и не рассказанной, пробуждения каенриахского проклятья, чужих ошибок, на которых потом можно сыграть, хоть каких-то вестей, возвращения вырванной части своего сердца и души из четырехлетнего загула, ждать, пока Дилюк, наконец, решится хоть на что-то связанное с ним, похоже на пытку раскаленным железом — не впервой, но все так же неприятно и волнительно. Он тоже устал — ждать и думать о том, как все обернется в итоге. Что ждет впереди. Его комфорт — в ясном знании, но ничто из грядущего не известно ему наверняка. Замечать чужой пристальный, внимательный взгляд, идя по улицам и сидя в тавернах — устало. Узнавать о прощупывании своих дел и связей через третьи руки — душно. Получать помощь на одиночных вылазках и подозрительно много новой ценной информации при запросах — нервирующе. Улыбаться широкой фальшивой улыбкой изо дня в день и танцевать очередной танец на двоих без музыки становится все сложнее, Кейя ждет, ждет и ждет шанса, момента, случая, и вот, сегодня, сейчас, обычным вечером пятницы стоя у черного выхода из Доли Ангелов и продолжая выблевывать из себя странное, дурно пахнущее вино в ближайшую цветочную клумбу, Кейя наконец понимает - вот оно. *** Позади него ужасный гам и неразбериха — люди валяются на полу, звенят бутылки, вопят женщины, гремит, отдавая приказы, взволнованный голос Дилюка, а Кейя утирает испачканный рот тыльной стороной ладони и улыбается темному, высокому, но неизменно фальшивому звездному небу, на котором сегодня не видно ни луны, ни солнца. На плече все еще теплеет недавнее прикосновение широкой ладони, на его рубашке давно нет карманов для хранения секретов, но ведь теперь это и не обязательно? Дилюк решился. Вода смыкается у Кейи над головой, прямо как тогда, голубая и пенистая, теплая, соленая, и чужие руки тянутся следом, чтобы тут же вытащить его на поверхность. Ожидание закончено. Теперь наконец-то Кейя знает — можно действовать. И как именно — знает тоже. Больше никаких секретов.