Ля-ля-лялечка

Арсений стоит у прилавка в супермаркете. На самом деле, они с Антоном заскочили всего-то на секундочку, потому что закончилась последняя пачка Антоновых сигарет. И это маленький магазинчик, крошечный, не то чтобы не популярный, а настолько веющий древностью, что здесь есть и жвачки по рублю, которые сейчас стоят отнюдь не рубль, и круглые жвачковые диски в бобине, которые можно разматывать и откусывать от них по кусочку, и бусы с сахарными твердыми конфетками. И все бы ничего, Арсений бы просто взял себе сушеных креветок в дорогу, — потому что насколько бы интеллигентным он ни выглядел, с Омсковым детством ассоциировались именно они, — но на передний план, как актриса из голливудских фильмов, выходит соска. Не та, что для младенцев, нет, но соска с карамельным кончиком, для ребят постарше, просто в забавной упаковке. Невкусная даже, наверняка, но он стоит и смотрит на нее. И на руку, усыпанную кольцами, совсем близко к этому синему безобразию, выбирающую себе пачку не любимых — потому что любимых здесь нет, — но хотя бы удобоваримых сигарет. Продавщица неспешная, и пусть и обозначила кивком, что заметила их присутствие, отошла на склад, переставляя то одно, то другое и занимаясь своими продавцовыми делами. И это, наверное, первый раз за очень долгое время, когда Арсений не бежит, не спешит, не старается урвать свое, а может поглазеть. И Антон, очевидно, выбрав, постукивает своими длинными пальцами по стеклу, а потом переводит взгляд и замечает: Арсений практически прикован к соске. — Ты что-то будешь? — спрашивает он, наклонив голову. Наверняка сейчас Антон еще не понимает, что этот голодный взгляд по ней, по этой маленькой детской игрушечке, но Арсений вздрагивает, а непослушные губы почему-то отвечают роковое, осевшее на языке: — Соску. И что хуже всего: оплошность настигает его опосля, заливается в уши и замораживает тело, словно ледяную фигурку. И Антон знает его, знает хорошо, чтобы заметить и дрогнувшие на секунду уши, и убежавший вниз взгляд, в общем все, что обычно на сцене не выделяется яркими пятнами, но что для человека, который знает его больше восьми лет, очевидно, — мигающий всеми цветами радуги знак стыда и интереса. — Соску... — тянет Антон. Арсений с ужасом видит, как тот поворачивает голову к прилавку, замечает это пластиковое чудовищное чудовище и усмехается. Он не задает ни единого вопроса, ни малейшего, хотя губы довольно и хитро изгибаются, а за спиной будто тени, толкающие на безумство или преступление. Продавщица разрушает повисшую между ними связь, задает вопрос, и Антон просит: — Синий винстон и вот эту карамельную соску, пожалуйста. Арсений пихает его в бок, но Антон только смеется. И уже на выходе Антон догоняет его у двери и шепчет: — Сосочку для моего мальчика, — слова прокатываются по виску, сжигают, нахрен, нейронные связи и плавят. — Попросил, как хороший мальчик, ну не чудо, а? — Анто-о-он! Арсений садится в машину. Мимолетный взгляд на себя в зеркало: да, там отражается именно та самая сучистая сука с красными щеками, какой он себя и ощущает. Антон докуривает, а Арсений успевает открыть телефон, пролистать ленту новостей, совершенно ничего не поняв из-за того, как быстро и нервно палец перелистывает посты; ответить в чате, что они уже в тмутаракани, — но голова еще там, у прилавка, и он нетерпеливо трясет ногой и цепляется свободной рукой за брюки, сминая их гармошкой и нервно создавая складочки. Антон заводит машину, она рычит мягко, плавно, и Арсений даже самую малость расслабляется, как тот усмехается, разрывает картонно-пластиковую упаковку и протягивает Арсению: — Так не терпелось пососать, не правда ли? Арсений раздувает ноздри, взгляд падает на руку, на пальцы, на синее колечко между и желтоватый леденец, но почему-то он не отводит ее от себя, только поджимает губы и отворачивается к окну. — Мне кажется, ты сейчас задымишься, — дразнится Антон, — а знаешь, что успокаивает? Со-о-осочка. Арсений поворачивает голову, открывает рот, чтобы сказать, какой Антон отвратительный, нелицеприятный человек. И он действительно такой: тычется леденцом в губы. Арсений — это дьявол вселился в него, точно! — открывает рот и вбирает конфету. Она сладкая, слишком сладкая, действительно простой жженый сахар, без привкуса химикатов, фруктов, не изысканный десерт или что похлеще. Но он сглатывает, слюна стекает в горло, ее много, будто он рожден был, чтобы оказаться в такой ситуации, и Антон — блядский Антон напротив — растягивает губы, хихикает и хвалит: — Хороший мальчик. Арсений проваливается в странное состояние, оно расползается по телу, охватывает каждый волосок дрожью и заставляет чувствовать. И он за это ощущение цепляется, хочет поймать его пальцами и сделать еще что-то, хоть что-нибудь, чтобы получить в ответ сочную, словно абрикос с дерева, похвалу, чтобы ее сок стекал с пальцев и омывал каждую клеточку израненного, потрепанного жизнью тела. Он не реагирует, занырнув с головой в это состояние, не видит и не слышит ничего вокруг, потому что давно не был крохотным, таким вот маленьким. И это унижение, именно оно позволяет ему упасть с головой в это чувство, потому что Антон становится чуточку выше и сильнее. И только когда он видит себя мельком в зеркале, как рот совершает поступательные сосательные движения, а горло мерно движется от сглатывания, он резко вытаскивает соску изо рта, сжимает в кулаке и прикладывается головой к стеклу. «Господи, какой позор!» — сковывает мысль его грудь. — А-арс? — обеспокоенно спрашивает Антон, но Арсений этот вопрос не улавливает: слишком сильно кусает собственную губу и пытается успокоиться холодом окна. Это маленький городок, в котором они остановились за сигаретами, — и соской! — им ехать до пункта назначения еще два часа, как и планировалось, и они уже снова выехали на шоссе, ели и сосны мелькают сплошняком. Арсений не готов быть в пути еще два часа, в липком ощущении стыда, потому что секунду назад оно не убивало его наковальней, секунду назад стыд был для маленького Арсения, а большому в стыде нельзя, неуютно, большому и взрослому его нужно с себя снять и скинуть. И он просто готов умереть на месте, поэтому не сразу замечает, как Антон притормаживает и заворачивает куда-то, в тот самый поворот рядом с лесом без названия и неизвестно куда ведущий. Он глушит мотор, и Арсению жутко не нравится то внимание, которое получает его вынужденная слабость. — Ты чего, Арс?.. В его голосе беспокойство, и Арсений, не переставая припадать лбом к стеклу, требует, коротко, хрипло, чтобы запихнуть всхлип по себе, который нормален, куда подальше: — Поехали. Он не смотрит на Антона, он настолько близок к тому, чтобы разрыдаться, что готов лаять и огрызаться, лишь бы не выпустить ни единой слезинки. Но Антон выходит из машины, заставляя Арсения зажмуриться, — чертов Антон! Не может оставить его одного, когда это так необходимо — и обходит, чтобы открыть дверцу и обнять. Арсений позволяет, но в этих объятиях прямо сейчас неуютно. Он застывает соляным столбом, потому что ему не нужна жалость, потому что он к ней не готов и не хочет ее. Но ему кажется, что легче допустить это касание, чтобы быстрее перевернуть страницу и забыть о том, что только что произошло. Но Антон шепчет: — Прости, Арс, я перегнул, да? И пружина внутри ослабляется, он не один в этой ситуации, и Антон беспокоится о нем, потому что Арсений важен. Антон боится, что ранил, потому что хочет быть к нему бережным, и Арс, выдыхая, сводит ладони за чужой спиной, притягивая к себе горячее тело пальцами. — Дело не в том, что ты перегнул, — вымученно бормочет Арсений. — Дело в том, что мне понравилось. *** Проходит не день, не два, не пять и не восемь — работа, будни, съемки и разъезды занимают все их время. Но Антон дает ему дозреть и попросить, потому что знает, что тараканов в этой черепушке надо отлавливать по-одному, каждого брать на ручки, рассматривать лапки и аккуратно ставить на верхнюю полку. И Арсений просит обращаться к нему, как к годовалому малышу. И они пробуют. *** — Идем со мной. Антон откладывает телефон, и Арсению неизвестно, что он делал и как давно, но он этой руке доверяет, кивает и соглашается. — У меня есть для тебя подарок. Арсений улыбается. Он вообще почти всегда рядом с Антоном улыбается, потому что Антон особенный, потому что в нем столько любви, что можно обогреть радиатором не то что его одного — всю страну. Но он не хочет страну, он хочет этот свет себе, хочет, чтобы лучики, падающие от Антона ему на кожу, были капельку особенными, отличающимися от тех, что достаются остальным, поэтому подарок — подарок ему! — греет душу. Стоит им войти в спальню, Арсений обмирает. Первое, что бросается в глаза: пакет с игрушками, которые Антон уже как несколько дней купил для него, для их маленького эксперимента, но еще ни разу он не стоял так близко к кровати, ни разу не перемещался с полки в шкафу — сюда. — Да?.. — спрашивает Антон, беря его руку в свою и пробегаясь пальцами по линии жизни. Арсений звучит хрипло, будто кто-то разом высосал всю жидкость изо рта, и подписывает себе приговор: — Да. Антон улыбается, он светит будто еще ярче, невозможно слепя самим собой. Он кладет ладони на талию и начинает планомерно надавливать, заставляя присесть на кровать. Он оглядывает Арсения сверху вниз, щурится, качает головой и садится перед ним. Его пальцы обвивают лодыжки, и он заставляет его поднять сначала правую ногу, а потом — левую. И скрещивает их, пока наконец не удостаивает легкого похлопывания по бедру и не выпрямляется. По позвоночнику ползет дрожь: Антон настолько сокрушителен, настолько убийственен с самого первого движения, контролирующего Арсения, что он сразу же ощущает это малознакомое уже оскорбительное чувство маленьковости. — Я купил подарочек моему любимому мальчику, — напоминает Антон с улыбкой, а Арсений сглатывает слюну. Слова делают все только хуже, и он с придыханием смотрит, как ладонь опускается в пакет и достает из нее маленький красный кусочек ткани. Антон подходит к Арсению, встает на колени перед кроватью, будто им действительно нужно сокращать разницу в росте, будто иначе никак, и подносит этот клочок ткани к Арсению. — Посмотри, что я купил тебе, потрогай, малыш. Он не оставляет замеревшему было Арсению выбора, кладет на тыльную сторону ладоней вязаный чепчик, водит ушками между пальцев. — Ну, вот, не страшно же, да? — наклоняет он голову набок, а Арсений выпускает смешок, потому что еще как, мать его, страшно. — Понюхай, малыш, я постирал для тебя мылом для малюток. Арсений умудряется поперхнуться. — Ты запахи из книжки про собак взял? Он читал: это собакам дают вещи понюхать, чтобы не боялись, — не детям. Как он может совмещать ласку с этим возмутительным унижением? Антон качает головой. Он качает так неодобрительно, что Арсений почему-то тушуется. Он дергает носом, не наклоняясь, потому что наклониться — сдаться, — и втягивает аромат. Его почти неслышно, и становится даже обидно, потому что каким бы чепчик ни был — это подарок Антона, и очень хочется рассмотреть его со всех сторон, растянуть ткань пальцами, обвести кромку ушек и дернуть за длинные веревочки. Но он не готов, он отказывается, он не будет, нет, он просто посидит тут и посмотрит на Антона, потому что смотреть на Антона — это великолепное хобби, вот так! Но из-за его робости Антон решает за него. Он деловито прихватывает свободной рукой за подбородок и решает надеть этот шерстяной чепчик, натянуть, потому что Арсений, как и любой, не ожидающий такой подлянки со стороны родителей, ребенок, ворочает макушкой. — Ну же, солнышко, я же просто не хочу, чтобы ты простудился. Арсений краснеет, в животе тепло, это не возбуждение, нет, но это искры внимания, которые заставляют что-то внутри ломаться и перекраиваться. И нет там никаких искр, да, это так, изжога, точно-точно! Едва Антон отодвигается и сканирует его своим проницательным игривым взглядом, Арсений не удерживает внутри жалобное: — Я выгляжу глупо. Завязочки, плотно обхватывающие кольцом подбородок, не ощущаются тугими. Но одно их присутствие на его шее переворачивает ситуацию на все сто восемьдесят. Их можно сравнить с кольцом на пальце — важно не то, каков металл или, в его случае, какова ткань, а то, что завязочки символизируют. Нос Арсения неуютно подрагивает. Он насильно тянет уголки губ вниз и бегает глазами, не желая смотреть в довольное лицо Антона, надевшего на него это безобразие. Антон тычет ему пальцем в щеку, на что Арсений мотает головой и плотно сжимает губы, не позволяя на лице появиться даже тени улыбки. — Какая пузатая кроха! Ну, чудо, а не мальчик, — склоняет Антон голову набок и умиленно вздыхает. Арсений, весь сжатый, сидящий в позе лотоса и сгорбивший спину, вцепляется пальцами в колени и улавливает бегущее по венам удовольствие от позорной, не подходящей ему по-размеру похвале. — Я не чудо, — бурчит он наконец. Сердце замедляет свой ход, он все еще не верит, что они это делают. — Конечно, чудо, что за глупости, малыш. Возьми сосочку, мой хороший, — тянется Антон рукой к пакету и достает из него заранее заготовленную соску. Она розовая, с маленькими клубничками по краям, и он не краснеет даже — становится бордовым как раз в цвет ягод. — Ты издеваешься, — озвучивает он то, что происходит между ними, но если эти издевки не цепляют его душу за крючок и не тянут к себе, ближе, в объятия — он соврет. — Н-нет. Он отворачивает голову и даже не видит, как серьезно Антон кивает, прислушиваясь к каким бы то ни было причинам Арсения, а может быть, вспоминая их первый не самый удачный опыт с этой ужасающей вещью. В любом случае, он меняет тактику. — Кроха капризничает, наверное, молочко пошло не туда, нужно погладить по животику, чтобы прошло! — откладывает Антон соску на тумбочку. Арсений смотрит, как его рука уверенно достигает мышц пресса и как ладонь уверенно выводит круги, пока в какой-то момент это не превращается в похлопывание по животу. Нежное прикосновение отзывается дрожью, стыд затапливает Ниагарским водопадом, и он старается не смотреть на Антона. Господи! Лучше бы он согласился на соску! — Славный животик. Моя кроха наелась? Арсений в чепчике, который купил для него Антон, в футболке и трусах, активно дышит. Он жалобно открывает рот и тихо выпускает: — Это унизительно. — Ну, разве я могу издеваться над своей лялечкой, солнце? Еще как может. Ноги у Арсения скрещены и медленно начинают затекать, но он не решается отмереть и поменять позу, пока Антон нависает и тычет пальцами, — Господи, убейте его кто-нибудь! — Ля-я-ялечка, — тянет Антон. — Такая хорошенькая! Щеки предательски краснеют. Антон берет его за лодыжки, развязывает ноги и приставляет пяточки друг к другу: — Моего мальчика надо размять, чтобы ножки двигались, суставчики не болели, он рос активным и здоровым малышом. Арсений выдыхает: он не выпустит ни одной скулинки, ясно?.. Его эта идея совершенно и абсолютно не! Просто не! Антон надавливает на его колени, они пружинят, связки неохотно тянутся, а бедра болят. Он смотрит на свои ноги, и его пронзает: его это идея абсолютно да, торкает — какой позор! — Моя маленькая бабочка! Посмотри какой хорошенький, — и будто в замедленной съемке тянет пальцы к щеке, защипывает и умиленно тянет: — ути-пути-пу. — Бля-я-я, — запрокидывает Арсений голову, внутри медленно и методично выстроенный годами порядок переворачивается вверх дном, и он снова снисходит до заводских настроек. Антон ухмыляется, — паршивец! — наклоняется, упираясь руками в постель, и шепчет: — Какой грязный миленький ротик, где ты услышала плохое слово, моя кроха? — воркует Антон, а Арсений вжимается в плечи и провожает глазами каждый звук. — Это потому что я оставил тебя с дядей Сережей, да? Арсений смотрит из-под бровей, надувает щеки, вмиг становясь маленьким и капризным, и выпускает неуверенное пищащее: — Да, — губы подрагивают, сдерживают все-таки смешок, и он подтягивает к себе поближе коленки, чтобы спрятаться и не показывать, что он в этом безобразии тоже участие принимает. Антон облизывается, как кот на сметану, его глаза сверкают, видя малейшие признаки падения обороны противника, — хотя не они ли играют за одну команду? — кладет руки на колени и начинает то сводить, то разводить. Бедра бьются друг о друга. Это хлопанье чересчур похоже на шлепки яичек о задницу, и Арсений, блядь, не сомневается, что Антон — скотина такая! — знает об этом. Воздух в груди спирает, хочется завыть и заскулить. Но он не будет издавать паршивых звуков, нет, даже если очень хочется. Он, однако, открывает рот, но не зная, что сказать, тут же захлопывает. — Кроха пускает пузырики! — тягуче восклицает Антон. Он проводит пальцем по губам, от верхней к нижней, и они шлепают друг об друга, выдавая громкое бульканье. Смущение внутри живота сворачивается кольцами, словно стягивается сразу вокруг члена, и совершенно позорно на него действует. Антон однако не останавливается: оттягивает нижнюю губу и цокает ноготком по зубу. — Мой малыш такая бука, потому что режутся зубки, ну, конечно, — усмехается он, а Арсений замирает всем телом, как пойманный в свете фар олень, — ну, и откуда ему знать, замирают ли олени? Он замирает, как Арсений, исключительно как Арсений рядом с этим невозможным человеком. — Пососи пальчик, малыш, мне надо проверить, какой зубик новенький. Он протестующе скулит, брови тянутся друг к другу, выражая крайнюю степень измученности, но Антон забирается в его улыбку, как любой порядочный держатель зевающих котов и собак. Арсений готов поклясться, что губы растягиваются вокруг пальца сами, супротив его доброй воли и гостеприимства — отрезать эти отвратительные части тела, он сказал! Антон проводит фалангой по зубам, по десне — палец наверняка карикатурно выпячивает из-за щек. Пока не доходит до коренных, не массирует и не кивает со знанием дела: — Какой славненький зубик! — Арсений почему-то успокаивается, сердце и правда бешено колотилось в ожидании этой экспертизы, он уже открывает рот, чтобы выпустить Антона, но тот протестует: — Раз крохе не понравилась сосочка, надо дать крохе палец. Арсений благодарит себя за то, что успел спрятать член в коленях, и следы его медленной, но верной капитуляции не видны. Он послушно закрывает рот, но видимо чересчур медленно и нерешительно, потому что его торопят: — Ну же малыш, надо сосать, иначе мне никак тебя не успокоить, кроха. И Арсений сосет. Воздух с шумом выходит изо рта, он опускает голову, жмурится, не способный стерпеть это глумление. Антон не выпускает палец, и даже с закрытыми глазами Арсений обводит языком подушечку и сглатывает. — Ну, вы только посмотрите, какой хороший мальчик! Похвала заставляет его распахнуть глаза, он уверен, что подсаживается на нее, как наркоман на дозу. Нет, не бывать этому, он не согласен. Он протестует, вот! В душе и не очень активно. Антон оттягивает пальцем щеку, вытаскивает палец и мажет по губам, пока не вымазывает в слюне. Арсений чувствует себя мокрым, испачканным, и от этого в животе бабочки вспархивают, оцепляя его, как спецотряд подозреваемого, и пакуют специально для Антона. — Моя крохотулечка такая неаккуратная — шепчет Антон, доставая маленькое полотенце с тумбочки. — Надо вытереть тебя, мой сладенький. — Анто-о-н, — скулит он, прижимая колени ближе к себе. — Что, моя детка? — подносит он полотенце к уголку губ, удерживает подбородок руками и трет, пока не становится сухо. — Солнышко зовет папочку? Арсений все-таки поскуливает. Ладно, хорошо, они вдвоем договорились попробовать, Антон очень воодушевленно заискрил глазами, прижал к себе и пообещал: «Я все подготовлю», — и он действительно подготовил. На тумбочке стоит множество детских принадлежностей — Антон запретил их рассматривать, спрятал в большом пакете из Детского мира. Но сказать, что он оказался готов к переходу от теории к практике — однозначно нет. Он очень давно хотел попробовать, но даже заикнуться об этом, о том, чтобы с ним обращались как с годовалым ребенком, было стыдно и страшно. Антон ухмыляется, толкает Арсения на диван. Его взгляд падает на очевиднейший стояк, и он шепчет: — Крохе нужно поменять подгузник, правда? Он дотрагивается пальцами до маленького пятнышка на трусах и жмет пальцами на головку, заставляя Арсения дернуться и задрожать. — Какой славный писюнчик, мой маленький, — улыбается Антон, а Арсений умудряется поперхнуться воздухом. — Будет таким красивым, когда вырастет, правда? Слова забираются под ребра, отпечатываются в сознании ярким пламенем, заставляя сойти с ума. Антон сдвигает пальцами резинку, головка выглядывает из-под края. Он трет ее пальцем, кружит, и Арсений подается бедрами вверх. — Не елозь, моя кроха, ты же все изгваздаешь, — и с этими словами Антон садится ему на бедра, придавливая. — Ждешь, пока я тебя раздену, малыш, чтобы начать брызгаться? Арсений скулит. Да, так часто и бывает с маленькими мальчиками, но он же не такой, и он не может не… сдержаться. Голова однако представляет себе эту картинку, позорную, яркую, он вбирает в себя с шумом воздух. Ласковые зеленые глаза напротив мучают его с профессионализмом дьявола. — Но это ничего, — мурчит Антон, — я купил для тебя столько подгузников и пеленочек, я обязательно тебя переодену, кроха. Он наклоняется близко-близко и шепчет: — Я разрешаю тебе брызгаться, маленький, не держи в себе. — Ан-тон, — зовет он, шепчет прямо в пухлые мягкие губы. Вдруг он действительно начинает ощущать нужду, вместе с яростным пылким возбуждением, закатывающим его словно в бетон. — Н-не смогу, — признается он. Антон звонко целует его в щеку, громко и слюняво, словно неспособный сдержать восторг и умиление при виде него. Поверить в то, что он, Арсений, может вызвать восторг — невероятно сложно. Но почему-то невыносимо хочется проскулить: «Еще». — Конечно, не сможешь, солнышко, этот плохой дядя Сережа забыл дома бутылочку с водой. Пальцы на ногах сжимаются, и Арсений воет, натурально, несдержанно воет, не справляясь. Антон однако освобождает его от своего веса, подходит к этому пакету, нависающему над судьбой Арсения словно Немезида, и достает — еб-а-а-ать — детскую бутылочку с водой. Антон снимает крышечку, трясет в воздухе, будто специально для того, чтобы Арсений обратил на нее внимание — но он уже, он не может отвести взгляда. Он садится на кровать рядом с Арсовой головой, берет, забираясь подмышки, и затаскивает к себе на колени. Арсений позорно хнычет, это логично, да, детей кормят на руках, но — черт его дери! — неожиданно. В последний раз его с такой легкостью таскали в саду, наверное. Антон убирает прядь, неудобно упавшую на глаза из-под чепчика, нежно ведет пальцами по коже, как над чем-то особым, и Арсений скулит в очередной раз за этот вечер. — Баю-баю-баю-бай, — начинает Антон покачивать его, а глаза у Арсения с мукой возводятся к потолку, — слишком резко взял на ручки, моя кроха, не хнычь, маленький. Член подергивается, Арсений выгибается, но потереться нечем, и поясница ноет, потому что желание выгнуться в нем сильнее желания поберечь ее. — Так хочется, — ухмыляется он, договаривая: — Пить, да, малыш? Он приставляет бутылочку к губам, Арсений сглатывает, а предвкушение, смешанное с ужасом, замирает прямо в груди. Соска тычется в губы, желтоватая, резиновая, гладкая, он вбирает ее, и она становится символом его окончательного, безвозвратного падения. Антон наклоняет бутылочку и обнимает другой рукой, плотно прижимая локти к боку, и Арсений чувствует себя невероятно беспомощным. Он делает глоток, вода на диво успокаивает. Даже пить... из его рук. Он гибнет от этой мысли, потому что гибнуть можно только героически, от рук величайшего врага, и зажмуривается, чтобы не видеть этой улыбки. Он сосет, сглатывает раз за разом, пока бутылочка не начинает громко сипеть в недостатке жидкости, а он не распахивает глаза в ужасе, что выхлебал целую бутылку, погрузившись в это непозволительное состояние. Антон убирает бутылочку, он улыбается снова, с невероятным восторгом водя пальцами по арсеньевскому лицу, переходя от одной родинки к другой, цепляясь за редкую щетину, будто все в нем достойно его внимания. — Так бы и сидел со своим мальчиком, но я обещал поменять тебе подгузник, правда? Арсений выгибается, словно становясь призмой, готовой Антоновы слова принимать, разбирать на составляющие и отпускать спектром непохожих друг на друга эмоций. Он эти эмоции себе не разрешает, и сейчас, когда замечает в себе их отблески впервые, потому что они слишком ярки, что даже через слои защит их нельзя не уловить, тело вторит сильно и громко. Арсений за эти звуки не отвечает! Антон похлопывает его по боку и командует: — Давай, малыш, мне нужно встать, приподнимись, мой хороший. Арсений мотает головой: то, что он присутствует, не означает, что он будет помогать. С замиранием сердца он видит, как четыре пальца складываются в кулак, и Антон, цокая, размахивает указательным. — Плохой мальчик. Арсений замирает: это чувство какое-то новое, он пытается распробовать это беззлобное «плохой», но что-то внутри сжимается, нет, он капризный, но сегодня... не плохой. Он сводит брови в раздумье, хмурится: — Нет. Антон кивает, улыбается. — Не плохой? — хмыкает он, забирается пальцами под футболку и щекочет ребра, заставляя дернуться. — Конечно, не плохой, просто так нравятся папочкины колени, да? Арсений медленно через рот выдыхает, заслышав скабрезное, запретное «папочка», и едва заметно кивает. Антон наклоняется, целует его в лоб, прямо под чепчиком, и воркует: — Ну я же не могу оставить тебя грязным, детка, — и с этим словами он обводит рукой сочащийся смазкой член, мимолетного касания мало, невозможно мало, и Арсений пытается потереться о проворно ускользающую руку, — я должен хорошенько позаботиться о тебе, малыш, и тебе придется, — строжится он, — привстать. Антонова рука заползает под спину, и он помогает Арсению опустить голову с колен на кровать. В животе булькает, он скрещивает ноги, старается мерно уверенно дышать и не обращать внимание на мочевой пузырь. Арсений рад этой мимолетной передышке, он смотрит в потолок, но мозг фокусируется на шуршании пластика, на медленных гулких шагах и наконец на хватке на лодыжках, которая подтягивает его прямо к краю. Антон подцепляет пальцами край трусов и тянет вниз, а Арсений выдыхает от легкого движения ткани. Его чуть переворачивают с одного бока на другой, чтобы легче стянуть белье с ягодиц, а потом заставляют вытянуть ноги к потолку, чтобы стащить окончательно и бросить в угол. И вдруг Антонова рука ложится на низ живота, жмет, и Арсений дергается, чувствуя, как жидкость давит на мочевой пузырь, усиливая возбуждение. Из головки члена брызжет тоненькая короткая струйка, Антон отпускает. И он громко скулит в ответ, чувствуя, как намок край футболки. — Т-ты невозможный! — Арсений приподнимается на локтях, видит маленькое пятнышко и со стоном падает на кровать. Антон кладет руку на мокрую ткань, Арсений вздрагивает, но пальцы мягко скребут, водят туда-сюда. — Возьми меня за руку, — просит тихо и серьезно Арсений. Весь его мир рушится, переворачивается с ног наголову: он не был настолько мокрым, мерзким и гадким уже очень и очень давно. Это ощущение расползается по телу скверной, заполняет самые крошечные уголки, потому что это настолько запрещено и стыдно, что он просто… Антон кладет обе его ноги себе на плечо, целует в икру. Тянется другой рукой к ладони и сжимает пальцы. — Арс? — Я мерзкий, — сдается он с громким выдохом. — Грязный. Антон целует его в пятку, трется щекой о лодыжку и обхватывает губами косточку на ноге. — И что, от этого ты меньше мой? Слова пронизывают словно электрошоком, и член подергивается, когда их смысл полностью укладывается в голове. — Ну-ка, скажи, Арсений, давай, произнеси вслух: я грязный, мерзкий и твой. Челюсть подрагивает. Слова вонзаются в него иглами, он в очередной раз начинает тяжелый переход по подвесному мосту, уже ломает ногу и почти оказывается в пропасти, как Антон тянет его за шкирку на себя и говорит: «Поймал». И если можно изобразить страдание: он его олицетворяет. Слова забитые, еще не его, пока Антоновы, и ему сложно забрать их у него, потянуть на себя и попытаться в них поверить. Антон смотрит, кивает, поощряя, и клюет в косточку. — Ну, — нетерпеливо топает он ногой, половицы скрипят, и его накрывает осознанием: они все еще дома, вдвоем, на знакомой кровати, в обставленной ими обоими комнате, в окружении любимых белых простыней и шелковых наволочек. И самый ценный человек держит его, Арсению лишь нужно сделать глубокий вдох. И он повторяет: — М-мерзкий, грязный и твой. Он сам своих слов и не слышит почти, они тихие, и голове сложно в них поверить, но Антон с улыбкой кивает и говорит: — Громче. Они словно отражаются от поверхностей, и хотя приказ тихий, он звенит колоколом в ушах. — Я твой, — повторяет уже легче Арсений. Антон улыбается, массирует подушечкой большого пальца костяшку на руке. — Правильно, ты мой малыш, — подтверждает Антон, — мне нужно было, чтобы ты пописал, милый, чтобы с водичкой из организма ушло все лишнее. Блядь-блядь-блядь. Где он находит эти слова, те слова, которые ему когда-то шептала мама, ласковые до невозможности, но разъедающие словно ядом изнутри? Арсений выгибается, он открыт и распят, и так хочется спрятаться от этого невыносимого, отвратительного человека. Человека, который отпускает его руку, обхватывает член ладонью и проводит от основания до головки, выдавливая хрипы и стоны. — Ты выпустил так мало жидкости, малыш, ты уверен, что не хочешь еще? — Н-нет, — выскуливает Арсений. Антон ухмыляется: — Я бы мог еще надавить на твой животик и проверить, но тебе не очень понравилась эта идея ранее, правда? — Пожалуйста. — «Пожалуйста, нет» или «пожалуйста, да»? Арсений мотает головой, палец выводит круги на головке, он жмурится, а Антон похлопывает его по бедру. — Если детка не может решить, на нее придется надеть подгузник. Рука отпускает член, Арсений приподнимает бедра, пытаясь потянутся следом и хнычет. — Ты мерзавец. Антон хихикает. — Ну, разве можно говорить так о своем папочке, он так заботится о тебе. Арсений обессиленно бьется головой о матрас, как слышит: шуршит пластик. Он с замиранием сердца понимает, что подгузник не был угрозой, что Антон в самом деле купил это уродливое белое чудовище, прямо сейчас берет из принесенной и сложенной ранее кучи вещей на тумбочке, разворачивает и собирается на него надеть. Той рукой, которой он прижимал лодыжки к плечу, Антон тянет его, и ягодицы чуть приподнимаются. Арсений ждет со страхом и замершим в груди вожделением, и вот — Антон подталкивает под него подгузник. Антон разводит его ноги широко, встает между, и Арсений может видеть и свой гордо стоящий член, и светящееся довольством лицо его мучителя. Арсений жмурится, но почти тут же открывает глаза. Антон снова достает что-то из пакета, и звук откупоривания очередной бутылочки выводит его из равновесия. Он наблюдает, как и на член, и на задницу падают почти невесомые частицы присыпки. — У моего малыша не должно быть опрелостей, — похлопывает его по ягодице Антон, и шлепки мягкие, нежные, утапливаются в кожу очередным слоем уничижительных нежностей, — такая сладкая попочка, ну, что с тобой таким делать, а? — Ты меня убиваешь. Антон нежно кружит пальцем вокруг входа в анус, дразня, не проходя внутрь. — Детка капризничает, — вдруг он стучит пальцами себе по груди и восклицает: — Ну, конечно, капризничает, папочка забыл дать ему погремушку. И он достает ее: цветастую, яркую, в виде цветка с синими, желтыми, красными лепестками. Антон вкладывает ее Арсению в ладонь, заставляет сжать пальцы и вместе с ним трясет. — Сука, — скулит Арсений. Она не тяжелая, очень звонкая, но Антон потряхивает ее, и рука кажется не своей, даже капельку чуждой. Он будто куколка, и даже то, что Антон может управлять им, вот так, сворачивая пальцы, разгибая, таская ноги, как ему хочется, — выворачивает наизнанку. Он словно и не должен ничего решать, не может, и от этого невозможно, потрясающе хорошо. — Все-таки не буду тебя больше оставлять с дядей Сережей, столько новых слов, и ни одно из них — папочка, — укоризненно бормочет Антон. В голове мелькает: вот его усаживали в автокресло, пристегивали ремешками. Антон целовал его в лобик на прощание, говорил: «Я ненадолго, кроха», — и уже Сережа катал его на одной из своих многочисленных тачек, нежный к детям, но все еще пылкий и иногда несдержанный в выражениях. Антон уносит его, утаскивает в свою фантазию против воли и желания, и он задыхается всхлипом. Антон отпускает его руку с погремушкой, и Арсений почему-то не бросает ее, продолжает держать. Он закатывает промокшую футболку выше и продолжает надевать верхнюю часть подгузника. Его палец залазит в пупок, Арсений сжимается, подспудно ожидая давление, но его нет. — Пупочная ранка хорошенечко зажила, повезло мне, да, малыш — могу застегнуть на тебе липучки и не бояться поранить. Какая же он скотина! Арсений почему-то чувствует жар, понимая, что Антону пришлось посмотреть видео, чтобы понять, как этот подгузник правильно надевать, что он сидел и читал про эти «пупочные ранки», — и Арсений на секундочку становится еще меньше, будто погружаясь в эту сказку, утопая у ней, в отблесках заботы и внимания. Рука сжимается, ей нужно ухватиться хоть во что-то, и это что-то — погремушка, которая вдруг издает громкий пугающий звук. — Нравится, малыш? Папочка купил ее для тебя. От того, что Антон решает за него, что хочет, чтобы остальные видели его так, а не иначе, сносит крышу. Он понимает: будет так, как он сказал. Каждой маленькой деталью — будь то бутылочка, чепчик, подгузник — Антон называет его своим. Слова сипло выбиваются из горла, он и сам не ожидает их, но не может не сказать: — Твой малыш. Антон улыбается. Он опускается и сцеловывает звуки с его губ, нежно, не забираясь языком. Он трется щеками о скулы, кожа теплая, словно бархатная, Арсений подставляется поцелуям и в нос, и в лоб. Он замирает так, а Антон гладит его поверх чепчика по голове, ласкает, и Арсений позволяет почувствовать себе эту нежность каждой клеточкой тела, впустить глубоко, чтобы она шептала «люблю». — Вот видишь, малыш, как папочка может наградить тебя, если ты хорошо себя ведешь. Подгузник застегнут, и Арсений чуть ерзает, пытаясь привыкнуть к окружающей его вате. Между бедрами почти никогда не было так тесно, и это не очень приятное ощущение. Но этим ощущением Антон сделал его маленьким, и маленьковость и убивает, и воскрешает его, как если бы он шагнул в очищающий огонь и грехи его полыхали и искрили, а он стоял, удостоенный внимания святых, и сгорал. Антон встает. Арсений опирается на локти и наблюдает за его действиями. Он возвращается к тумбочке, достает из-за нее большое зеркало, опирает его на дверцу шкафа. Потом берет Арсения под коленки и тащит к краю кровати. Арс же цепляется пальцами за одеяло, погремушка с громким треском откатывается на другую половину кровати. Антон наклоняется и словно маленького тянет на себя, поддерживая ладонью спинку и усаживая. — Мой маленький потерял игрушечку, такой неосторожный. Антон мотает головой, тянется за ней и открывает ладонь прямо перед Арсением. — Давай, крошка, возьми ее в ручку. Возбуждение горит внутри синим пламенем, он действительно берет ее и от этого ощущает себя беспомощным. И послушным. Он хочет быть хорошим, самым хорошим мальчиком для Антона. — Вот умничка! А теперь посмотри, как хорошо папочка о тебе позаботился. Арсений скулит. В зеркале не просто он: там он в вязаном красном чепчике, нитки которого свисают под подбородком и тянутся вниз, длинные, алые на его бледной коже. В руке чертова погремушка, он встряхивает ей, она звенит, и он снова и снова, будто это успокаивает, начинает ей потряхивать. Он выглядит чудовищно, и вместо спокойствия его сворачивает в баранку желание потереться обо что-нибудь. Но глаза все еще прикованы к зеркалу. И самое — он сглатывает — страшное: это подгузник. Белый, с миленьким детским рисуночком по бокам, стягивающий его бедра туго и тесно. Член стоит, и кажется, будто этот самый подгузник полон, будто его пора заменить, и голову кружит от одной идеи, что он мог не сдержаться. Антон садится на кровать, обнимает его, вынуждая прижать локти к груди, и Арсений с ужасом и благоговением смотрит за меняющейся в зеркале картинкой. Антон целует его в прикрытый вязаным чепчиком висок и шепчет в ухо: — Ну же, надуй щеки, малыш, — и с этими словами Антон крепко сжимает его, а Арсений еле удерживает истеричный смешок, — дай-ка мне посмотреть на них, карапуз. Погремушка почти падает от того, насколько он крохотный и насколько невозможным кажется такое простое действие. Антон, замечая ослабевшую хватку, ловит игрушку и лишь крепче прижимает локти к ребрам. Он насмешливо дразнится: — А я думал, что мой голос успокаивает лялечку, — его пальцы стискивают щеки с обеих сторон, теребят. Щечки пухлые, они булькают, когда Антон их потрясывает, и Арсений ужасается тому, как это выглядит в зеркале. Он переводит взгляд на Антона, моргает, все еще пытаясь осознать, и Антон облизывается, улыбаясь ему. Он ведет ладонью вниз, по ребрам, и Арсений елозит, пока рука не достигает подгузника и не похлопывает по прикрытому тканью члену. Арсений вздрагивает всем телом, извивается совсем как карапуз, который проснулся и еще не понял: плакать или нет, но Антон лишь крепче сжимает его в объятиях второй рукой. — Ты такой бука, потому что испачкался, да, маленький? Арсений с надеждой смотрит на него через зеркало, но дьявольская усмешка не позволяет понадеяться на то, что этот черт будет к нему милостив. — Но знаешь, что? — делает он паузу. — Я поменяю подгузник и потрогаю тебя снова только тогда, когда он будет полон, моя сахарная ляля. — Я не мо… — Ты можешь, малыш, — шепчет ему на ухо Антон. — А еще я позаботился о тебе, все будет чистенькое, маленький. Антон нанизывает его стыдом, как бусины на иглу, и Арсений откидывает голову ему на плечо, чтобы еще ближе и теснее. Антонова рука ложится на подгузник, и Арсений скулит от того, что даже такая мелочь под его контролем. — Пись-пись-пись, — шепчет он, и Арсений видит, как рдеют собственные щеки и шея, — отпусти себя, лялечка. Грудная клетка в отражении бешено вздымается, глаза большие, безумные, и он понимает, что самое плохое то, что ему нужно потужиться, чтобы облегчиться, из-за возбуждения. Он пробует: и едва его член покидает всего пара капризных капель, он тут же пугается, останавливается и прекращает. — Моя крошка такая хорошая, давай, милый. Самое трудное: решиться на это вновь, когда уже знаешь и ужасающий звук, и чувствуешь влажную вату вокруг уретры. — Сложно, — всхлипывает Арсений. Антон поглаживает его по плечу, кладет руку на низ живота и шепчет: — Мне помочь? Арсения накрывает, Антон так вовлечен в этот позорный, мокрый процесс, что он только и может что дрожаще пискнуть: — Да. Рука медленно надавливает, и не легче: возбуждение выходит на первый план, а нужда стреляет в голову, до боли. Он тужится, и Антон даже не может порядочно надавить — арсеньевские мышцы делают все за него. Моча почти тут же впитывается, но ее так много, что он чувствует ее тепло, чувствует, как вата набухает и начинает неприятно обволакивать. Он снова грязный и испачканный, и он то ли спрашивает, то ли утверждает, но ему это необходимо, ему это нужно сейчас, как ни в какой другой момент: — Твой?.. — Самый мой малыш, — вцеловывает он слова в висок. Антон проникает ладонью под памперс, смыкая ее вокруг члена, и капли текут ему прямо на ладонь, чтобы тут же стечь ниже и впитаться в подгузник. И рука, и моча, и член — в этом странном грязном безумии низ живота ощущается горячим, и Арсений хрипит. Антон, однако, не убирает руку, сразу же начиная дрочить, жестко, уверенно, раз за разом проходясь по стволу, хлюпая этим водным безумием. Арсений прячет голову в его шее, жмурится и концентрируется только на том, какая она, ладонь, как тело подается вперед, как много, но как хочется еще больше. Антон нашептывает ему глупости в ухо, целует в щеки, и Арсений кончает, изливается, и его трясет, а Антон прижимает крепче, не отпускает. — Ты как, солнце? — нежно ласкает его ухо Антон, и Арсений сосредотачивается на тепле его кожи и осторожных касаниях. — Хорошо. Он не врет. Он потерян, опустошен, но Антон рядом, и в него можно только вцепиться и пытаться дышать, и даже это «хорошо» нашлось внутри с трудом и не сразу. — Ты хочешь, чтобы я раздел тебя и отвел в душ? — спрашивает он, целуя в чепчик. — Или я могу спеленать тебя пледом и лечь рядом. Арсений делает глубокий вдох и просит: — Второй вариант, — он мотает головой и выпускает смешок: — Только сними подгузник, пожалуйста. Антон улыбается, а Арсений собирает носом запах с его кожи и закрывает глаза.