октябрь 1994-го…
Погода москвичей, надо признать, баловала: первая половина осени выдалась сухой и теплой, вторая, судя по прогнозам синоптиков, свирепствовать также не собиралась. Листья деревьев уже успели покрыться оттенками меда и охры. Клены стали ярко-красными, березки золотыми. Акация надела янтарно-карамельный наряд. Космос, подперев кулаком подбородок, внимал заоконным пейзажам. Разговорчики Саши и Вити его, честно сказать, утомили, аж на зевоту пробрало. Парни, перемещаясь хаотично по кабинету, обсуждали очередной «легальный» бизнес: судачили о реконструкциях каких-то, о проектах, Холмогорову неведомых, называли кучу неизвестных имен. Впрочем, Космос уже привык, что во многие дела «Курс-Инвеста» посвящен не был. Клеймо «торчок» буквально бейджем прилипло к его пиджаку. В стране меж тем гармонии тоже не наблюдалось — наклевывалась русско-кавказская война. На Чеченских землях настроения гуляли крайне сепаратистские. Мирно настроенную оппозицию причисляли к врагам. — Памятники культуры, церкви… — смочив слюной палец, Витя листал папку с бумагами. Напоминал учителя, проверяющего самостоятельную работу ученика. — Баклан ты, Белый! Думаешь, всрались кому-то твои храмы? — Э! — осек его Холмогоров, в доме которого (благодаря усилиям матери) всегда уважительно относились к вере. — Аккуратнее на виражах. Богохульник замечанию не внемлил. Продолжал критиковать, не отрываясь от бумаг: — Нет бы заводик какой приглядеть, а ты… — Дай сюда, — осерчал Белов и выхватил папку из лап опричника. — Я в твои дела с фашистами лезу? — Опять двадцать пять. — Вот и ты в мои не лезь. Папа лучше знает. Саша закурил, и проект, над которым он корпел чуть больше месяца, отправился в ящик письменного стола. Неужели Пчёлкин не понимает, что фонд «Реставрация» — жест далеко не доброй воли? Это попытка под личиной благодетеля прокрасться на Олимп, попытка изменить ход событий. Если, а точнее, когда Сашин план сработает, «Курс-Инвесту» станут доступны такие перспективы, о которых не каждый пресытившийся бизнесмен осмелится мечтать: беспошлинная торговля, легальные контракты, связи… жизнь без Введенского, в конце концов! «Вести дела под покровительством чиновников», — думалось Белову, — «должно быть, куда приятнее, нежели прислуживать ФСБ». К слову, еще летом бригадир обзавелся знакомством с не последним в госаппарате человечком. Им стал Виктор Петрович Зорин — мужчина, мягко говоря, преклонных лет. Жизнь чиновника была полна обмана и коррупции, злоупотребления властью. Он использовал свою должность для личной выгоды, получая взятки и подкупы в обмен на услуги и привилегии. Виктор Петрович не стремился помогать людям или делать свою работу добросовестно. Вместо этого он и его придворные действовали исключительно в своих интересах. Зорин неоднократно становился объектом журналистских расследований, судебных процессов. Некто Алексей Громов усердно копал под «жадюгу»: клепал разоблачительные статейки, запечатлевал на фото в локациях, неподобающих для чиновника… Увы. Все было тщетно. Карьера Виктора Петровича, казалось, не могла закончиться ни внезапно, ни позорно, как бы ни старался треклятый газетчик очернить репутацию слуги народа. — Думаешь, этот старый хрыч тебе поможет? — хмыкнув, Витя разлил в две рюмки примирительную дозу коньяка. — Белый, он не так прост, как кажется. Помяни мое слово. — Да ладно? Ты меня прямо огорошил! — Саша нарочито округлил глаза. — Не лезь, куда не просят, Пчёлкин. Со своим поборником лучше разберись. Бригадир показательно проигнорировал протянутую ему рюмку, поднялся с места и двинулся к окну. Витя же поиграл бровями, прикусив ухмылку: — Чем бы дитя не тешилось, — выдал он глухо и, захватив коньяк, плюхнулся на диван. Покровитель Вити, обитающий на Петровке, был младше Зорина лет эдак на тридцать. Тем не менее Сергей Илларионович Воскобецкий обладал нравом не менее изворотливым, а душой, наверное, куда более продажной и гнилой. Званий он добился благодаря отцу и беспринципности, безбедной жизни — благодаря «пожертвованиям». Мафиозные короли снабжали сына Иллариона подаяниями и отправлялись далее бесчинствовать в Москве. Воскобецкий успевал крутить и некие бизнес-схемы: партнёрствовал с предпринимателями, имел долю в делах «друзей» из бывшего ФРГ. Пытался «дружить» и Витя Пчёлкин с европейцами, за что Белов так взъелся на него. «У каждого из них есть свое дело», — размышлял завистливо Космос. — «Один я как всегда не у дел». — Пацаны! — распахнув дверь чуть ли не с ноги, в кабинет влетел Валера. Над головой в обеих руках он держал по бутылке элитного виски. — Девочка! Парни закричали так, будто джекпот многомиллионный выиграли, и со всех ног рванули поздравлять счастливца. Окружив Валеру, они наперебой голосили; каждый норовил крепко обнять почти-папашку. — Теофила, знаешь, — щебетал восторженный Холмогоров, — говорят, в семье самурая дочка — тихий ужас, но… — Закройся! — рявкнул Витя. Он отпихнул болтуна от друга и всучил ему в руки бутылки, приказав тем самым разлить напитки. Спровадив Холмогорова, «фашистский прихвостень» притянул Белова и Валеру к себе: — Вот и нашли Ваньке невесту! Настругают чемпионов мира! — Теофила, ты только не расстраивайся, ладно? — лепетал Космос, выискивая в шкафу бокалы для виски в форме тюльпанов. — Я ж не то имел в виду. Вот те крест! — А я и не расстраиваюсь, — совершенно искренне улыбнулся Валера. Действительно, глаза его светились, как звезды, а скулы и гладко выбритые щеки служили полотном для безостановочной улыбки. Сейчас ничто не могло разрушить его перманентное счастье. Счастье и гармонию, наконец воцарившуюся в душе. — Дочка — это же еще лучше! Хоть жить спокойно буду. — Это смотря, какая дочка, — Пчёлкин, подавив усмешку, кашлянул заговорчески: — Некоторые бросаются в людей папками и лезут на рожон. Парни рассмеялись, припомнив первую встречу с Томкой. С беснующейся Фурией, точнее сказать. — А я тоже дочку хочу, — признался Белов и мечтательно улыбнулся. — Маленькую, славненькую принцессу. Ванька такой шебутной растет: как топать начал, постоянно лоб расшибает. Вот вчера… — Так, всё, мужики, давайте, — Космос растолкал друзей, дабы пристроиться поближе к герою дня, и захлопотал, как фея-крестная: бормоча себе под нос нечто, он благословлял бокалы с виски крестным знамением и выдавал поочередно товарищам в руки. — За нашу девочку. — За нашу девочку?! — Пчелкин вскинул брови. — Ты ж только что горем в семье ее считал, придурок. Соболезновал практически! — Витя с достаточно ощутимым усердием покрутил пальцем у виска друга. — Не горем, а ужасом, — поправил Холмогоров. Он был так сосредоточен на обряде, что не реагировал на подколки и, не сбиваясь с темпа, продолжал заговаривать виски. — Но дядя Космос сделает из нее человека. Я буду крестным, я! Понял, жучара? — Вот это видел? — Витя соорудил из пальцев незатейливую фигуру. — Ты свидетелем на свадьбе был, значит, я буду крестным. — Только через мой труп! — Тихо! — гаркнул бригадир и ребята сиюминутно перестали пререкаться. — Предлагаю тост. Саша какое-то время смотрел на Валеру, подбирая слова, и в сердцах их защемило синхронно. Улыбка на лицах стала ностальгически печальной. На ум пришли давно забытые образы. Филатову вспомнился первый школьный день: как он плакал, бедняжка, в темном чулане. Прозванный «детдомовской крысой», он был изгнан из класса, точно Горбун из Собора Парижской Богоматери. Белов тоже вспомнил, как нашел его; как Валерка усердно пытался скрывать свои слезы. Вспомнил, как рассказывал ему выдержки из географических статей, болтал об аквариуме с рыбками. Просто сидел и трещал без умолку, чтобы хоть на секунду отвлечь внимание мальчонки от разрушительных мыслей. — Фарик мне сказал когда-то, — начал Саша и все вмиг погрустнели, — что для нас, взрослых, вся прелесть детей связана с надеждой, что они будут лучше нас… Валера, возможно, только сегодня окончательно осознал, что всё происходящее взаправду. Что Томкин растущий животик — не последствия пельменей на ночь, как она частенько шутила; что маленький человечек, показанный на черно-белом экране в кабинете врача, живой и настоящий; что сердечко этой малышки бьется в унисон с его и Томкиным. Пока Белов философствовал, Фил украдкой взглянул на Витю. Тот усердно пытался уголки губ вверх тянуть, однако они так и норовили вниз отправиться. Глаза его грустили, сожалением были полны, ведь своего сына Пчёлкин видел лишь единожды. Полину осуждать, безусловно, невозможно. Какая мать захочет подпускать к ребенку отца, что изначально требовал аборта? Должно быть, тогда орущий в истерике Витя не мыслил, что однажды будет готов всё отдать, только бы Виталика взять на руки. Фил и Томка продолжали хранить его секрет. Про малыша не знал ни Космос, ни Саша. — Короче! — резюмировал Белый. — Пусть наши дети будут лучше, чем мы. — Да, Сань, — поддержал его Пчёлкин и постарался изобразить улыбку. Найдя в себе силы сделать вид счастливый, он отсалютовал бокалом виновнику торжества: — Теофила! За вашу малышку, брат. — Спасибо, пацаны. Космос, кажется, тоже нечто важное хотел сказать, но сам себя остановил зачем-то. Может, подумал, что его вновь поднимут насмех? Или в очередной раз выставят дураком. Парни стукнулись бокалами, содержимое осушили. Карамельная жидкость, вобравшая ноты цитрусов, приятно обожгла нутро. — Ну и какая она? — Белов залихватски стукнул почти-папашку по груди. — Расскажи хоть. — Сань, да я не понял нихрена, — развел руками Фил, чем вызвал шквал напускного осуждения и смеха. — Одни контуры, всё черно-белое… — У-у, батя называется! — хохотнул Пчёлкин. И от своих же собственных слов покривился, очередные муки совести испытав. — Кроха она еще, четвертый месяц только, — ласково заговорил громила-боксер, на лице которого властвовала блаженная, почти что хмельная улыбка. — Головешка, ручки, ножки — всё малюсенькое. А Томка говорит, даже разглядела ушки и нос. Современный аппарат УЗИ, что обошелся клинике в целое состояние, был похож на монстра с мерцающими индикаторами. Выглядело это оборудование как декорация фантастического фильма, однако труд врачей облегчало неимоверно. К тому же любопытные мамочки (как правило, исключительно жены богатеньких папочек) благодаря чуду техники могли заочно познакомиться с чадом: поглазеть, поахать-поохать и слезы умиления с щечек постирать. — А развивается как? Все путем? — уточнил Саша, вспомнив, как тяжело протекала беременности Оли. — Катя сказала, без патологий. — Тьфу-тьфу-тьфу! — наконец заявил о своем присутствии Холмогоров — затарабанил звонко костяшками по столу. — По второй, господа! Ритуал с благословением виски повторился. Под тост «За здоровье» парни распили алкоголь. — Не думали пока, как назовете? — обнажая от фольги шоколадку, презентованную, кстати, европейскими «друзьями», поинтересовался Пчёлкин. — Томка ратует за Дашеньку, — пробормотал Фил ртом, набитым угощением, — а я за Викторию. Короче, будет что-нибудь с победой связанное, сто пудов! — Филатова Виктория Валерьевна, — расплылся в мечтательной улыбке Витя, размышляя, как ладно быть крестным девочки, названной в честь великого тебя. — Дарья Валерьевна тоже солидно звучит, — вставил свои две копейки другой претендент на пост крестного. — Вам лишь бы погрызться, — прокомментировал поведение опричников бригадир. — Спорим, не подеретесь? — М! — замычал Валера, продолжая уплетать забугорную шоколадку. — Пацаны, у меня ж снимок есть! — И ты молчал?! — выпучив глаза, Космос вмазал по плечу горе-папаши. — А ну показывай! Отряхнув руки, Валера достал из нагрудного кармана сложенный пополам конверт. Парни скучковались вокруг друга, будто птенчики в уютном гнездышке. Правда, толкались нещадно, пытаясь оказаться ближе к центру. — До чего, епа мать, техника дошла! — восторгался Белов, пребывая в сладком предвкушении. Им с Олей в прошлом году было доступно лишь единожды узреть черно-серые помехи, которые впоследствии окрестили Ванькой. Фил открыл конверт, изъял нечто, похожее на фотокарточку. Космос прищурился и, чтоб видеть получше, пальцем оттянул веко в сторону: — Эм, а где… а что это? — Я же говорил. Туманный контур, трясущиеся линии, неясные очертания — вот что предстало на снимке парням. Размытые, бесформенные пятна, несущие в себе лишь ложную надежду на силуэт. — Квадрат Малевича какой-то. — Слепой, что ли? — толкнул Витя Холмогорова в бок. Приложив палец к изображению, он провел линию, очертив некую фигуру: — Вот! Разуй зенки, особо одаренный. Черный туман постепенно рассеивался. Чем дольше и настойчивее ребята приглядывались, тем яснее проявлялся образ малыша. Голова, ручки, плечики, ножки и, конечно же… — Нос! Смотрите, нос! — прозрел наконец-то Космос и выхватил снимок, почти вплотную к нему припав. — Такая маленькая! Ути-пути! — Катя сказала, — заговорил блаженный Валера, — она сейчас размером с апельсин или с небольшой огурец. — Сам ты огурец! — огрызнулся Холмогоров. — Не говори так про мою крестницу. — Слышь! — Пчёлкин без боя не сдавался. — А ну дай сюда. — Порвете — в жбан обоим пропишу, — посуровел будущий папашка. Ведь знал, что Томка, случись оказия с фото (добытым, кстати, по страшному блату), мужа убьет тотчас. Пока противоборствующие крестные схлестнулись в бою, Саша ловким движением выхватил из их лап первое малышкино фото: — Наивные такие, — ухмыльнулся он, вернув снимок Филатову. — Почему батю со счетов списываете? Витя и Космос, секунду назад соревнующиеся, переглянулись. Кажется, обозначился их общий конкурент… — «И боль, и страх проходят», — просипел Белов, пародируя персонажа культовой истории, — «неизменна только смерть!» Парни дурачились, хохотали и только какое-то время спустя заметили, что Фил, их Фил, кремень, скала, стоит бездвижно, всматриваясь в снимок, и улыбается самой дурацкой, трепетной улыбкой, какую можно было только выдумать. Валера существовал в отдельном времени и пространстве. В коконе, сотканном из счастья и любви. — Да ну вас, — буркнул Холмогоров и резко направился к окну. Космос шагал за сигаретами, что покоились на подоконнике, и только Витя заметил, как друг украдкой промакивает уголки глаз. Слишком сентиментальным для широкой души балагура выдался сей светлый момент. Валера, очнувшийся наконец от метафизического общения с дочерью, посмотрел на притихших друзей. Парни посовещались, переглянувшись безмолвно, и Филатов двинулся к окну. Там Космос курил, делая вид, что любуется закатом, а вовсе не думает о чем-то другом. — Ну что, крестный, — приобнял его за плечи ухмыляющийся по-особенному Валера, — пора по третьей махнуть? Восторг замерцал в синих глазах Холмогорова; в них засияло торжество, безграничная благодать. Одним всего поступком Филатов вернул страдальцу надежду, что он в глазах друзей не самый никчемный человек. Что жизнь его, как и всех окружающих, важна, нужна и дорога. — Только у меня условие, — посерьезнел Валера. — Больше никакой наркоты. Космос от чувств нахлынувших дара речи лишился. Лишь закивал головой, как болванчик, и полез друга неуклюже обнимать.***
Тамара стояла у зеркала, разглядывая округлый животик. В глазах девушки, что приятно преобразилась в преддверии материнства, искрился свет, преисполненный нежности и тепла. Рядом с хозяйкой Шериф расположился: смотрел на нее внимательно, навострив ушки, и будто бы уже слышал сердцебиение нового члена семьи. — Моя малышечка, — наглаживала Филатова животик. — Мое счастье. Моя любовь. Девушка всецело отдалась мечтам о дочурке. О маленьком чуде, что с каждым днем растет внутри. Тома постоянно представляла мгновение, когда впервые увидит ребенка; как они с Валерой будут дарить ей свою бесконечную любовь. Звонок в дверь прервал благие мысли. Шериф гулко залаял и помчался встречать гостей. Филатова, поправив кофту, двинулась следом; повернула задвижку, отворила дверь. Стоя у порога, ей улыбался он. — Здорово, хомячок, — ухмылялся колючими щеками Громов. Слегка опустившись, он обратился к Томкиному животу: — Ку-ку, малая! Благодаря тебе маманька наконец-то погоняло оправдывает. Так держать! Прицокнув, девушка закатила глазки: — Заходи давай, — пригласила она в дом достопочтенного гостя и попыталась прогнать задорную улыбку с лица. Ввиду занятости Димка, пардон, младший лейтенант Громов к подруге не захаживал давно. Всё время, свободное от основной деятельности, он проводил в учебке: зубрил, штудировал, постоянно что-то читал. Не спал сутками напролет! — М-м, как вкусно пахнет, — наслаждаясь чудным ароматом, что тянулся с кухни, юноша возился с Шерифом. Пес безостановочно вилял хвостом, поскольку, как и хозяйка, по этому двулапому сильно скучал. — Ланская, у тебя сегодня пир намечается? — Угу, пир. Буду тебя откармливать, Кащей бессмертный, — прислонившись плечиком к дверному проему, Тамара рассматривала исхудавшего друга: мешки под глазами, впалые щеки; скулы, как бритвы, стали остры… Громов выглядел измотанным, сил лишенным. Даже болезненным на вид. Всё лето юноша провел за подготовкой: собирал документы, сдавал физо и психологические тесты, медкомиссии проходил. Но все эти мучения результата стоили — заполучив погоны, портупею и фуражку, Димка, как ясно солнышко, засиял. Громова, лень которого фундаментальна, пожалуй, никто из знакомых целеустремленным назвать не мог. Тем не менее он, темпераментный, вспыльчивый и эмоционально нестабильный, медленными шажками шел по направлению к своей «мечте». Его жажда разобраться в деле об убийстве брата была настолько сильной, что Дмитрий был готов многое стерпеть. Его упорство и стойкость были несокрушимы, и он не собирался останавливаться, пока не отомстит. — А что в пакетах? — любопытство Томкино границ не знало. Ручонки ее потянулись к авоськам, кои друг, занятый игрой с собакой, держал на весу. — С ума сошла?! — отпрянул, вытаращив глаза, парень. — Куда грабли тянешь? Тяжелое. Я сам. Филатова вновь закатила глазки. Приятно, конечно, купаться в заботе окружающих, но порой раздражает, что все носятся с тобой, как с писаной торбой или с яйцом фаберже. Громов тем временем расстегнул и стащил с себя куртку. Форма топорщилась на обладателе и принадлежала будто бы вовсе не ему. Худющая шея, костлявый кадык, словно вонзившийся в горло… такой себе видок. Да, похоже, командир роты парнишке достался лютый. Академовские Капитошка и Северов, вероятно, казались Диме теперь ангелами во плоти. — А я говорила: лень тебе аукнется, — ехидничала Фурия, дождавшаяся таки часа расплаты. А вот настоящая Томка переживала. Друг как-никак таял на глазах. Димка, разгружающий пакеты с гостинцами, отмахнулся. Не признает же никогда, что Ланская была права. Стоило учиться, а не филонить в академии. Но умная мысль, к сожалению, всегда приходит опосля. Тем не менее лицо Громова всё равно светилось довольством. Он явно наслаждался новым статусом и положением дел. Службу юный, простите, младший лейтенант нес покамест в структурах патрульно-постовой службы: обязан был пресекать правонарушения на улицах и в общественных местах. Звучит, должно быть, гордо и по-геройски, однако сводилось всё к поимке буянивших бомжей и проверке документов у торгашей из близлежащих стран. Но и это был готов стерпеть Димка. Ради знакомств и постоянного доступа к базе данных МВД. — А это еще что? — средь связок бананов, яблок, груш и апельсинов Фурия обнаружила банки с чем-то багрово-черным внутри. — Гранатовый сок, кулема. — Терпеть не могу, — как капризное дитя, поморщилась без пяти минут мать. — Через «не могу». И мелкой, и тебе полезно. Только натощак не пей. Вредно, я читал. Девушка нахмурила бровки: — Ты… что делал? — Читал, — не понимая истинных причин для удивления, пожал плечами Громов. И тут же закатил глаза: — Начинается!.. Давай хотя бы сегодня без издевок, Ланская? Я устал, как собака. Отвянь. Шериф гавкнул, заступаясь за смешного двулапого, чем заслужил очередную порцию почесываний за ушком. — Ладно, сегодня сжалюсь, — Тамара, вооружившись прихватками, направилась к духовке. — Мой руки и садись за стол. — Но я… — Громов! — рявкнула хозяюшка громогласно, прямо как в былые, академические времена. — Не беси меня. Мне нельзя нервничать. Час прошел, два, там и третий… Друзья никак не могли наговориться всласть. Слишком много произошло событий. Да и разговоры по телефону не сравнятся с теми, что ведутся с глазу на глаз. Димка, хохоча до слез, рассказывал, как они с двумя прапорами гонялись за голым мужиком. Дядька этот, сбежавший нагишом из бани, перебрал с водкой, потому думал, что преследует его не патрульный автомобиль, а корабль НЛО. Тома же делилась моментами почти-материнства: рассказывала, что Валера затеял в одной из комнат ремонт, какую коляску для малышки приглядела. Приоритеты друзей ныне отличались. Но это не мешало им испытывать, как и прежде, единство душ. — Я сейчас лопну, — Громов развалился на стуле, с трудом делая вдохи. — Ланская, я считаю, у тебя форма изощренного садизма. Кормишь до коликов в животе. — Погоди охать. Еще кекс впереди. — Господи Иисусе… — взмолился страдалец, не отличающийся особой верой никогда. Смеркалось. Друзья в гостинную перебрались. Расположившись уютно на диване, почесывая Шерифа, развалившегося меж них, Дима и Тома смотрели телевизор. Смотрели, не догадаетесь, что. — Меня Степашка всегда пугал, — признался Громов, уставившись подозрительно на ушастого ведущего «Спокойной ночи, малыши». — Эти ресницы, бр-р-р… Жуть. — Между прочим, — хихикнула Фурия, — Степашка был любимым героем Брежнева. И он хотя бы не шалит, в отличие от Хрюши. — Какая ты зануда. Разменявшие третий десяток уже-юристы смотрели детскую телепередачу, поедая нарезанные дольками фрукты. Тома находила данное занятие крайне положительно на малышку влияющим. Хотя, признаться, Филатова просто любила смотреть мультики. — Какая хорошая книга! — вечно правильный и рассудительный Филя махал зрителям с экрана пушистой лапкой. — А давайте теперь сказку посмотрим? — А давайте! — закивали головами уже не столь юные рецидивисты и стукнулись бокалами, наполненными гранатовым соком. Экран телевизора окрасился ало-синей клеткой. Под барабанную дробь замелькали логотипы советских киностудий. — Ура-а-а! — захлопала в ладоши Томка, услышав жизнеутверждающий мотивчик. — Обожаю этот мультфильм! — …Ничего на свете лучше нету, Чем бродить друзьям по белу свету. Тем, кто дружен, не страшны тревоги! Нам любые дороги дороги!.. Известные каждому советскому ребенку музыканты из Бремена — Трубадур, Осёл, Пёс, Кот и Петух — катились на карете к королевскому замку. Пели беззаботно и не догадывались даже, насколько «теплый» прием им там окажут. — Класс! — Как мало тебе нужно для счастья, Ланская, — усмехнулся Громов с реакции подруги и сладко-сладко зевнул. — В детстве я была влюблена в Трубадура, — призналась девушка и кокетливо захлопала ресничками. — Он такой лапочка! Пока друзья спорить стали, кто забавнее — Кот или Пёс (Шериф, кстати, проголосовал за сородича), музыкантов уже успели выпроводить за пределы королевства. Трубадур, любуясь Луной и звездами, мурлыкал голосом Муслима Магомаева, а Принцесса тонким голосочком Эльмиры Жерздевой: — …В клетке птичка томится, Ей полёт незнаком. Вот и я, словно птица. В замке я под замком… — Громов, пой! — потребовала Филатова. На ленивое «мне влом» беременная барышня ответила кулачком. — Ничего не меняется, — заворчал Димка, потирая плечо. — Ну! Сложно отказать, когда тебя дубасят кулаками и при этом смотрят невинными глазками из-под пушистых ресниц. Младший лейтенант откашлялся, встал, забравшись на диван с ногами, и бархатисто заголосил: — …Встанет солнце над лесом, Только не для меня. Ведь теперь без принцессы Не прожить мне и дня… Филатова была в восторге: — Ты мой личный Трубадур! — радовалась она, точно ребенок. А Шериф, щеночек будто, поседевшим хвостиком вилял. Очередь петь Принцессы настала, и Томке почему-то захотелось ей помочь: — …Что же это такое, Что случилось со мной? В королевских покоях Потеряла покой… — Ланская, побойся Бога, — посмеиваясь, треклятый Громов заткнул уши. — Сделай одолжение: никогда в жизни больше не пой. Бывают роковые ошибки. Вот и Димка одну из таких совершил. В юношу пулеметной очередью полетели виноградинки, спустя мгновение — диванные подушки и плед. Шериф звонко залаял, словно смеялся вместе с рецидивистами, что устроили вокруг дивана друг за другом забег. — Стой, говнюк! — Да конечно! — отозвался улепетывающий от подруги младший лейтенант. — Я за лето столько нормативов сдал, что теперь могу марафоны бегать. Моего ротного надо ставить тренером ЦСКА. Смеялись, хохотали, веселились. Уже-юристы напоминали даже не первоклашек, а абитуриентов в детский сад. Озорники гонялись друг за другом, совершенно ни о чем не думая. Как вдруг… Тамара охнула, в спинку дивана вцепилась. Ноги подкосились, комната перевернулась вверх дном. Димка в два шага оказался рядом и подхватил подругу за талию. Сердце у обоих заколотилось в миллион раз быстрей. — Что? Что такое? — заволновался парень. — Болит что-то? Не молчи! — Все хорошо, — прикрыв глаза ладошкой, отозвалась Филатова. — Просто голова закружилась. — Ладно я идиот, но ты-то чем думала? — журил подругу дней суровых перепуганный младший лейтенант. Он помог девушке сесть, подложил подушку под поясницу; накрыл ноги пледом, надежно подоткнул. Шериф кружился рядом, не смея издать и звука. Настороженно следил за хозяйкой, поджав хвост. — Ну? — Громов сел на корточки, держа Тамару за руку. Лицо его продолжало выражать крайнюю степень беспокойства. — Не молчи! — Нормально, — смогла Филатова улыбнуться. — Правда, всё хорошо. Просто… — Что? — Похоже, пора смириться, что мы больше не дети. — Я тебе это давно говорю. Щелкнул замок. Входная дверь отворилась. Шериф так быстро, как вследствие возраста мог, рванул хозяина встречать. — Только пискни, — процедила сквозь зубы Томка. Громов на ультиматум согласился кивком. — Привет, дорогой. — Физкульт-привет! — в гостинную зашел предовольный Валера. Пожал руку Димке, что успел отойти от подруги, и опустился к жене, дабы поцеловать: — Как ты, милая? — Все хорошо. — А дочуня моя как? — обратился Филатов к пузику и тоже запечатлел на нем нежный поцелуй. Громов почувствовал себя неуютно. Лишним пазликом, пытающимся встроиться в уже собранную мозаику, ненужным элементом на давно признанном шедевре. Ему показалось, будто любые его слова прозвучат пустыми, а шутки больше никогда не вызовут смех. — Ну, я пойду, — сказал он тихонько и тенью незаметной юркнул в коридор. — Подожди, — пыталась высвободиться из объятий супруга Томка. — Дим, подожди! Я тебе с собой положу. Громов уже зашнуровал ботинки, нацепил фуражку. Когда Филатова дотопала до прихожей, друг держался за ручку двери. — Да погоди ты. Всего минутку. — Не надо ничего, — улыбнулся парень и, отворив дверь, на прощанье подмигнул: — На связи, напарник. Он стремительно вышел, быстро-быстро зашагал вниз по ступенькам. Тома, понурая, закрыла дверь. — Всё нормально? — улыбнулся ей уставший Валера. — Угу, — соврала она.