октябрь 1994-го…
Тома лежала на кушетке близ противно пиликающего аппарата и пыталась высмотреть в черно-серых помехах детское личико. Картинка, передаваемая на монитор, выглядела, откровенно говоря, точно космос — тот, что высоко-высоко, что мрачен и пуст (впрочем, как и Холмогоров). Однако каждый пиксель казался Филатовой прекрасной звездочкой, главнейшим светилом ее вселенной. — Все хорошо? Визиты в женскую консультацию каждый раз сопровождались необъяснимым волнением: а вдруг, а не дай Бог, а если?.. Тамара, увы, была склонна к беспричинной тревожности, и «додумывание» порой заставляло девушку даже ногти грызть. Гинеколог, деликатная по своей сути, а не ввиду знакомств с Катериной Беловой, успокоила пациентку улыбкой: — Все замечательно. Малышка ваша развивается, нареканий у меня нет. Облегчение. Кулак, сжавший сердце, жестокие пальцы разжал. Тамара, вдохнув наконец полной грудью, откинулась на кушетку, улыбаясь потолку. Доктор погасила монитор, выдала пациентке салфетку и прошла к столу, оснащенному громоздким компьютером и кипой медицинских карт. Ручка ее заходила быстро-быстро по листу осмотра и принялась выписывать очередной рецепт. — Рекомендации у меня прежние: минимум пряной, жирной пищи и для профилактики малокровия налегать на говяжью печень и петрушку. Томка не могла не поморщиться. Ну что за вселенская несправедливость? Во время беременности приходится есть то, от чего воротит всю жизнь! — Фолиевая кислота, побольше витаминов, — диктовала и себе, и пациентке врач, — кальций, цитрусовые, жирные кислоты… Вниманием Филатовой овладел круглый аквариум, расположенный в углу. Две барбусы (похожие на тигров полосатые рыбки), стайка гуппи, чьи хвостики напоминали павлиньи, и три буквально инопланетные на вид скалярии уживались на «территории» одной. Обилие света проникало в комнату сквозь окна. Растения в горшках придавали помещению уют. Медицинский кабинет выглядел тепло и по-домашнему; казалось, здесь никому и никогда не сообщалось негативных новостей. — О, рыбка моя! — в комнату самым беспардонным и шумным образом ворвалась Катя Белова и поспешила Филатову обнять. От ее грандиозного появления света в кабинете стало будто бы в разы больше. Человек-праздник явился как-никак. — Ну как там наша икринка поживает, Ириш? — Кать!.. — попыталась осудительно посмотреть на женщину Тома, но улыбка была сильнее. — Все хорошо, Катерина Николаевна. И мамочка, и ребеночек — обе молодцы. Получив от Кати очередную порцию слишком горячих объятий, Тамара, снабженная рецептом и советами, вскоре покинула кабинет. Правда, покинула, продолжая быть прижатой к груди сердобольной Беловой, которой не терпелось пошушукаться и новости рассказать. — Ну ты умница, умница у меня! — трясла гинекологиня девушку за плечико. — Тьфу-тьфу-тьфу на вас! Тьфу! — Кать, ты меня сейчас задушишь. Расскажи лучше, как у вас дела. — Ах! — закатив мечтательно глазки к небу, которое влюбленные видят и через крыши, и через потолки, пока-Белова сложила ладони и приставила к губам трепетным: — Томка, он такой!.. Учтивый, галантный, заботливый — мечта, а не мужик! Экспериментальным путем выяснилось, что забавный Вася Васильевич может быть объектом вожделения женских сердец. Одного сердца, если быть точнее — горячего и пылкого, что билось у Катерины в груди. — А как он ухаживает! Цветы, стихи, кино, рестораны!.. — Кать, тебе лишь бы пожрать, — усмехнулась Филатова, застегивая пальто. — Цыц! — полыхнула глазами Белова. — Да, я не Дюймовочка. Кроту-жлобяре меня не прокормить. Но Васенька… ах, как же он стихи читает! Мне будто снова четырнадцать лет. — Кхм-кхм… За спиной болтушек раздалось скромное покашливание и не шибко культурный хрюк носом, трижды переломанным на боях. И очередь Томы настала сверкать глазами. Очередь Фурии-Гарпии-Бестии пришла ерепениться и выступать. — Ну как, Тамара Георгиевна? — не усатый, тем не менее нянь смотрел на «босса» наивно-дружелюбно. Так, словно он действительно был вовлечен и желал выяснить каждый нюанс. — А Валерка где? — сорвалось невольно с Катиных губ. — У него есть дела поважнее, — нахмурилась обидчиво Томка. И решила, похоже, на несчастном Емеле выместить всю свою злость: — Ведь разборки курс-инвестовские куда важнее нашей дочери. Олег пожалел, вероятно, что не только на свет белый родился, но и что из машины вышел, где песням матершинным подпевал; что поперся, дурак, по доброте своей душевной в бабью консультацию и что в холле, как тополь на Плющихе, с час проторчал; и что, в целом, черт возьми, согласился на предложение Скиппи! Да если б он знал, что придется нянькаться с этой зазнобой, в жизни б не согласился к рядам Белова примкнуть! — Ладно, Кать, поеду. Спасибо тебе за всё. Чмокнув оторопевшую Катерину на прощанье, Тома двинулась к входной двери. Эх, не успела девушка выслушать от пока-Беловой ряд дежурных оправданий, созданных реноме Фила спасти. Ведь Катя, привыкшая утешать Ольгу часами, уже успела шаблонными фразами запастись: доказывала с пеной у рта, какие мужья жен бандитов порядочные, как они стараются во благо семьи. Олег, выдохнув что-то, похожее на обреченное «Блять», отправился догонять Фурию. Катя же провожала фигурку Филатовой обеспокоенным взором. Захотелось немедленно Валерке набрать да в трубку высказать всё, что думает. Но нрав Беловой остыл, ведь в кармашке медформы завибрировал сотовый. «Скучаю, моя булочка!», — гласило сообщение от некоего «Медвежонок», получив которое Катерина заулыбалась во все свои тридцать два. Напевая нечто невообразимо романтическое, Джульетта, пританцовывая, взяла курс на ординаторскую.***
Машины улитками тащились по улицам города, так как по вине неких чудаков случился затор. По крыше «мерина» стучали дождевые капли, выводя и водителя, и пассажирку из себя. Олег смотрел на дорогу, глотая мат и проклятия, Тома — наблюдая за тротуаром пустым. Ее глаза отражали свет фонарей, а лицо выражало грусть и обиду. Она молча смотрела в окно, играя то пальцами на колене, то с обручальным кольцом. Емеля попытался начать разговор, однако Тамара даже не кивнула, демонстрируя, что не желает в беседы вступать. Ум ее был занят совсем другим размышлением. Она закрыла свое сердце от посторонних влияний и не была готова впускать в душу кого-то еще. — Ну можно хоть Цоя включить? — как ребенок, наказанный нести бремя в углу, канючил, осторожничая, Емельянов. — М? Прикусив улыбку, Филатова разрешила: — Цоя можно. Отпраздновав глубоко внутри первую победу, Олег закопошился в бардачке. — А «Черный альбом» есть? Вторая победа. Причем, уже на поверхности — прямо в кофейно-карих глазах, что смотрели на девушку с откровенным восторгом и улыбкой, пытающейся расположиться на губах. — Обижаете, Тамара Георгиевна! — в порыве души Емеля вдарил кулачищем по сидушке пассажирского, правда, Филатова от такого напора аж инстинктивно зажмурила глаза. — Извиняюсь… Я сейчас. Сейчас! «Стоп. Стоп, стоп, стоп!» — твердил Томкин разум, но сердце требовало перестать быть занозой в заднице чужой. Ведь этот бугай еще малюткой был отчужден от общества. Он не знает, что значит жить счастливым, знает лишь, как выживать и сражаться за хлеба кусок. Да, Олег бунтарь, он хам и невежа. Но, как и все, заслуживает понимания и добра. — Песен еще не написанных сколько, скажи, кукушка, пропой!.. — подвывал парень, пытаясь включить-таки магнитолу. — Ну давай ты, рухлядь ебанная!.. — глаза его провинившиеся вдруг сфокусировались на зеркале заднего вида: — Я извиняюсь! Тамара спрятала смешок в кулачке, прижатому к губкам. Салага тоже постоянно дубасил аудиосистему марадоновской «ауди», которая «жевала» его драгоценные кассеты. Боже правый, Салага, Марадона… оба были чуть старше Томы и оба уже мертвы. — …В городе мне жить или на выселках, Камнем лежать или гореть звездой? Звездой… Горечь комом сбилась в области горла. Мучительно долго моргнув, Тома высвободила из глаз дорожку слез. — …Кто пойдет по следу одинокому? Сильные да смелые головы сложили В поле, в бою. Мало кто остался в светлой памяти, В трезвом уме да с твердой рукой в строю, В строю… Автомобильная пробка, безжалостная и беспощадная, продолжалась, даже росла. Все больше и больше транспортных средств вставало в ряд ожидающих, и Филатовой почудилось, будто она сгусток крови, застрявший в омертвевшей артерии. Будто она не двинется больше ни взад, ни вперед и будет вечность вечную заключена здесь — среди безжизненного металла и матерящихся мужиков, гудящих друг другу. — …Солнце мое, взгляни на меня! Моя ладонь превратилась в кулак. И если есть порох — дай огня. Вот так… По тротуару, подставляя мороси юное личико, шагала девчушка четырнадцати лет. Длинные рыжие волосы пружинились в такт ее походке, беспричинная улыбка оживляла ее уста. Она шла навстречу мечтам, наслаждаясь любимыми песнями, что плеер воспроизводил. Точно луч света, она разбавляла этот серый, безликий город, и шевелюра ее, как солнышко из-за туч, огнем горела на фоне прохожих, спрятавшихся за шеренгой зонтов. Под дробь своего запаниковавшего сердца Тамара раскрыла ридикюль: пудреница, склад помад, паспорт, бумажки, бумажки, бумажки… и вот он — плеер, обмотанный проводком. — …Дай огня! — ничего не подозревающий Емеля, щерясь и мурлыча, стучал пальцами по рулю. Взгляд его абсолютно случайно пал за плечо и обнаружил узницу, задумавшую из темницы сбежать: — Э! — Хочу пройтись, — улыбнулась ему Тома, правила дорожного движения которой были нипочем. Олеговские попытки возмутиться и привести контраргументы она сразу же пресекла: — Будем считать, у тебя сегодня выходной. — Да меня Фил убьет! — Емельянов потянулся назад, стараясь донести доводы: заглядывал в глаза, как преданный пес, даже за руку посмел жену командора схватить. — Еще и Скиппи меня отпиздит. Да они меня по пакетам расфасуют! — Не истери. Мужа я беру на себя. Неизвестно, что возымело действие: смягчившийся тон, каким Тамара стала общаться с нянькой, или легкая улыбка на ее губах. Емеля, даже не надеясь, что переубедить противицу удастся, смирившись окончательно, ослабил хват. — Эх, Тамара Георгиевна! Глядишь, посидели бы часик другой, стали бы дружить, уважать друг друга, — заговорил он, ухмыляясь лукаво, и, гаркнув нечто нелицеприятное водителю из соседнего ряда, давившему на клаксон, добавил: — И ставили бы на место всякого рода уеб… кхм, убожеств. Тамара прикусила губку загадочно: — Звучит заманчиво. Обещаю подумать. Многозначительно посмотрев на руку, коей Емеля продолжал пленницу удерживать, девушка отперла дверцу «мерина». Вздохнув, Олег покорился — пальцы разжал. — Звоните, если что! — крикнул нянь, высунувшись в окно пассажирского. — Подскачу в пять секунд! Лады? Тамара подмигнула и под гудеж водительских клаксонов прыткой ланью вбежала на тротуар. — Чокнутая! — кричали ей вслед запертые в жестяных банках мужчины, но ей их реакция, признаться, лишь приятна была.***
И не подумав раскрыть зонт, словно выказывая протест моросящему дождику, Тамара прогуливалась по златоглавой, наслаждаясь своим музыкальным листом. Ей хотелось улыбаться, как та рыжая девочка — так же искренне, так же от души. Но эйфория от жеста свободы прошла слишком быстро. Обремененная печалями, Филатова стала бродить по закоулкам Москвы. Она завистливо смотрела на детей, прячущихся под «грибком» у песочницы. Вспоминала свои детские годы, когда каждый день был полон надежд. Скучала по временам, когда жизнь казалась простой и беззаботной. Тосковала по времени, когда мир казался полным чудес. Проходя мимо кафешки «Лакомка», мимо среднестатистической кафешки, какая в каждом городе есть, девушка испытала теплоту и нежность в сердце, ведь в мысли пришел отец. Вспомнились их прогулки по паркам, посиделки за пирожных ассорти: папа всегда брал наполеон и картошку, а Тома медовик и самый вкусный эклер. Сейчас уже не делают такого крема… Даже в булочной на Арбате, таких пирожных нет. Одиночество окружало Тамару с каждым вдохом, напоминая о потерянном детстве, о моментах, которых уже никогда не вернуть. Она мечтала вернуться в прошлое хотя бы на мгновение, чтобы ощутить снова ту беззаботность и счастье, которые казались бесконечными в ее детских глазах. Взор Филатовой, топающей по влажному асфальту, привлекла витрина магазина, что была ярко освещена: там выстроились ряды телевизоров, каждый из которых выглядел, как произведение инженерно-техногенных искусств. Девушка не могла оторвать взгляд от больших экранов, на коих одно удовольствие окунаться в иной мир… Разбушевался ветер. Холодный поток, как когтем, царапнул девичьи щеки и по-мародерски выдернул наушники из ее ушей. Слышно Филатовой, что творится в магазине, не было, но запись, транслируемую по ТВ, словно озвучили потусторонние голоса. В декорациях церемониального торжества «Песня года» на сцену, минуя искусственный туман, выбежал артист: голубой пиджак, синие модные брюки; рубашка, подколотая модной брошью, прическа, как у голливудской звезды. — …Не плачь, Алиса, — пели его пухлые губы, — ты стала взрослой. Праздник наступил, и тебе уже Шестнадцать лет. Прощай, Алиса, погасли звезды, И глядит в окно взрослой жизни Первый твой рассвет… И что-то заставило Тамару убрать в сумку плеер. Повязать на шею шарф и раскрыть дурацкий зонт. Мерзкое чувство ответственности, от которого, как от огня, пытаются сбежать и укрыться те, кто отчаянно боится взрослеть.***
В метро Филатова совершенно случайно ошиблась веткой. Ни с того ни с сего перестала различать цвета, названий станций и запад от севера отличать. Улицы спальных районов всегда укрыты одним покрывалом скучности. Деревья одинаково колышут свои голые ветви, а лужи отражают угасающий свет фонарей. Мимо Тамары шли однообразные фигуры, что смотрели исключительно вниз, на листву. Знакомый дом-свечка, подъезд, пропахший помоями. Разрисованные двери лифта, темная, старая дверь… Звонок. И еще раз. И еще, чтоб уж точно. Шаркающие шаги, бубнеж и долгожданный лязг замка. — Ты что здесь делаешь? — насупился Громов. Тома топталась на порожке, закутываясь в пальто. — Кхм… Я хотел сказать «проходи». Обвив подругу рукой, он уже вполне гостеприимно пригласил девушку в дом. — Ты с ума сошла одной таскаться через весь город? — журил он Филатову, продрогшую под дождем. — А это еще что? Улыбнувшись как-то беззащитно, девушка протянула другу в праздничной коробке торт: — Киевский, — сказала она тихонько. — Твой любимый. Дима, покачав головой и подавляя улыбку, помог гостье снять пальто. — Погода собачья, — ворчал он, гремя плечиками для одежды, — нет бы дома сидеть, а ты шляешься по Алтуфьево в цацках своих. На вешалке уже располагались его шинель и китель, такие же мокрые, как и Томкино пальто. — Я не помешаю? — решилась спросить девушка. — Да я только пришел. Отсыпной, — «помятый» милиционер зевнул сладко-сладко, потер уставшие глаза. — Пошли чай пить, напарник. Жрать охота — жуть. График сутки-двое — и это приходилось терпеть охотливому до сна Димке. Что поделать, Москва гудела поимкой очередного упыря. Маньяк-некрофил сначала душил и виртуозно резал и только потом насиловал своих жертв. — Не разувайся, — осек юноша подругу. — Я полы недели три не мыл. Повиновавшись, Тома прошла вглубь квартиры, которая с каждым годом все больше и больше подтверждала звание логова холостяка. Беспорядок на полках, хаос на кухне. Одежда разбросана по комнате, на столе посуды гора. Диван не заправлялся, похоже с месяц. Окна… эх, окна не протирались с незапамятных времен. — М-да, младший лейтенант, мальчик молодой, — протянула Филатова, глядя на комки повсеместной пыли. — Надо срочно искать тебе невесту. — А зачем мне здесь еще кто-то? — отозвался домовладелец хрипло. — Мне и так хорошо. — Ой, — цокнула девушка, опершись бедром о кухонную тумбу. Делала вид, что наблюдает, как Димка чай готовит, а сама украдкой рассматривало его уставшее лицо. — Ты прямо, как мой папа. Громов хмыкнул: — Сочту за комплимент. Батя у тебя — чел, что надо. — Сочту за комплимент, — в разы веселее отозвалась Тамара и курс на холодильник взяла. — Мне торты, по-хорошему, нельзя лопать. Есть у тебя, чем поживиться? Представьте себе холостяцкий холодильник. Белый и безукоризненно чистый? Полный, как прилавок гастронома? Хм… Гудящий аппарат, занимающий пол-кухни, у Томки доверия не вызывал. И верно, внутри пустота орудовала: пустые полки, пустые ящики, пустое ведро майонеза, который тоже закончился давно. Лишь одна банка с пивом стоит на самой верхней полке да тухлый лимон лежит в уголке. — Мышь бы тут не повесилась, она бы просто-напросто вскрылась, — заключила Филатова, рассматривая скудный провизии запас. Холодильник холостяка — это символ его одиночества. Символ неуютной кухни, где никто не готовит для него. Где никто не оставляет на дверце милых записок. Не оставляет на столе теплый обед. Холодильник холостяка — это грустное зрелище, которое напоминает о том, что время работает против него. — Я на диете, — облокотился о бесполезный агрегат Громов и выдал ухмылку на колючих щеках. — Но тебе могу пожарить картошку. Со шкварочками, с жарёночками, м-м-м! — Хороша диета, — шепнула девушка печально и закрыла холодильник (с глаз долой). — Что ж, думаю, не съесть кусочек торта — это преступление против человечества. — Я тоже так считаю, — кивнул Димка и, вооружившись кружками с кипятком, повел подругу в зал. Расположившись на креслах, друзья принялись чаевничать. Димка, облаченный в кипельно-белую майку и форменные брюки, выглаженные идеально, жаловался на ротного, что дрессировал его, как Куклачев своих котов. И на начальника дежурной части жаловался, что перед тем, как выдать табельное, гонял по истории молодых. — Он мне: «Дата начала Куликовской битвы!» — возмущался Громов, уплетая торт. — А ты? — А я в душе не чаю! Бегал, как дебил, по всей дежурке, спрашивал у пацанов… Чай остыл скоропостижно, но торт было решено доесть. Дима отправился вновь ставить чайник, Тома же взялась за телевизионный пульт. Да, прав был Емеля — боятся люди слушать тишину. — …Сколько нам с тобой теперь осталось, Лишь малость. И живет со мной слепая жалость, Моя усталость… Выбор пал на канал музыкальный. Не хотелось слушать вести, не предвещающие ничего хорошего, как и криминальные сводки или экономический эфир. Однако, клип, снятый для поющего артиста, тоже не шибко жизнеутверждающим был. Герой-самоубийца любовался облаками, стоя на самом краю моста. А певец в образе ворона, нашептывающий ему что-то на ухо, в конце-концов подтолкнул его совершить роковой шаг. — …Между мной и тобой остается ветер. Между мной и тобой только слово: «Где ты?»… Переключать, тем не менее, канал Тамара не стала, песня эта всегда нравилась ей. Освободившись от дурацких ботинок, девушка забралась с ногами в кресло, думая, что так станет теплей. Зябко было в квартире у Громова, потому гостья потянулась к дивану с намерением украсть плед. Но одна из подушек скатилась на пол, и, нагнувшись, Филатова обнаружила под диваном гитару, всю в пыли. — Плохо дело, — шепнула, проведя, некий анализ, Томка. Похоже, другу ни на что не хватает времени и сил: ни чтобы жить, ни чтобы есть, ни чтобы музицировать. Ни чтобы быть тем, кем он до звания лейтенанта был. Инструмент, разумеется, был поднят с пола, протерт тряпкой. Изгибы манили, пленили и казались такими… такими, как и Димка — нуждающимися во внимании. Струн коснулись женские пальчики. Аккорд, конечно, не звучал, как ангельский голос, но и не был чем-то, вызывающим рвотный рефлекс. Однако Громов выглянул из кухни и, соорудив смешную гримасу, прошествовал в зал. — Негоже так обращаться с инструментом, — ухмыльнулась Тома, наигрывая одной ей известный мотив. — Это ты мне говоришь, маэстро? — нарочито скривился гитарист, пытаясь подругу поддеть. — Эх, Ланская-Ланская, — прохрипел Дима, не терпя издевательств над слухом, — всему тебя приходится учить. Громов обошел ее сзади, уселся на подлокотник. Обвил руками гитару поверх Томкиных рук. — Расслабь пальцы, — сказал он тихо и его дыхание бархатистым шелестом запуталось в ее волосах. Его ладони, согретые над конфоркой, легли аккуратно на ее. И гитара зазвучала мелодичнее, нежнее, подыгрывая певцу, мурлыкающему с ТВ. — …Нет твоей вины, Что тобой болею, седею. Ты придешь ко мне, Я тебя согрею, жалею… Дима терпеливо настраивал струны, настраивал ее пальцы, наслаждаясь ароматом ее духов. И не злился даже, когда Тома делала ошибки, а улыбался, как умиляются неумело вышагивающим малышам. Филатова аккуратно двигала пальчиками по струнам, пытаясь повторять уверенные движения, каким ее Димка учил. Но урок этот превратился в некий танец. Танец сердец, застучавших в унисон. Они сливались в единой гармонии, и музыка становилась их способом выражения чувств. — …Между мной и тобой остается ветер. Между мной и тобой только слово: «Где ты?»… Каждая нота погружала уже-юристов в особую вселенную. Их пальцы встречались, скользя по струнам гитары, создавая мелодию, которая теперь принадлежала только лишь им. — …Между мной и тобой остается ветер. Между мной и тобой только слово: «Где ты?». Где ты, я скажу, может, кто ответит? Между мной и тобой остается ветер… Вздернув подбородок по-деловому, Тома заглянула в наставника глаза: — Получается, я не такая уж и безнадежная? — Шансы есть, — улыбнулся Громов, всматриваясь в ее чарующий взгляд. Чайник засвистел на всю округу, призывая лейтенанта прийти в себя. Восприняв это стечение обстоятельств как спасение, Дима рванул на кухню, дабы дров не наломать. Тамара, ничего не заподозрившая, отложила инструмент. Обулась, встала, возжелав размять спину. Прошлась по комнате, борясь с желанием вещи Громова привести в порядок или хотя бы по кучкам разобрать. Но взгляд ее приманила доска пробковая, что висела над письменным столом. Девушка подошла ближе: помнится, раньше на доске было всего две-три вырезки из пожелтевших газет. Теперь же она пестрила записями и фото, и в лучших традициях детектива они были связаны схематичными стрелками меж собой. «Убит корреспондент «Московского комсомольца». Журналисту было всего тридцать два». «Обнаружено тело Алексея Громова», — сообщал следующий безжалостный текст. — «Приносим соболезнования от нашего издательства родственникам и коллегам погибшего. Не забудем, не простим». Доска была изрешечена булавками, усеяна фотографиями. Мордатые, бородатые дядьки смотрели на Тому, как портреты с доски разыскиваемых лиц. Под каждым Дима оставлял пометки и записи; что-то зачеркивал, что-то добавлял. Но были средь этого упорядоченного хаоса два особенных снимка, от которых у Филатовой мурашки пошли. На первом, приняв неестественную позу, труп покоился: весь изуродованный, он лежал в луже крови. На втором же был запечатлен подросток: ряженный в Деда Мороза, он катал на спине братишку — кроху лет пяти. Свистящий вздох раздался над Томкиным ухом. Девушка, вздрогнув, обернулась назад. Громов, буквально мертвым хватом вцепившийся в кружки, смотрел на семейное фото, боясь моргнуть. Тамаре казалось, она слышит, как бьется Димкино сердце. Бьется, крича и страдая, не желая несправедливость как должное принимать. Его брат не заслуживал быть убитым. Не заслуживал получить пулю в лоб. Тома забрала из рук Громова кружки, поставила их на письменный стол. Молча, не усугубляя накал чувств банальными словами, она уткнулась в его грудь. Дима слегка опешил, постоял с минуту в бездействии, но все-таки подругу осторожно приобнял. Но, зарывшись в ее волосы носом и колючим подбородком, он почувствовал недобрый знак. — Да хорош… — Я даже не представляю, как тебе плохо, — прошептала девушка, облизывая губы от слез. — Дим, ты их никогда не найдешь. Хватит себя мучить. — Спорим, найду? Она не ответила. Лишь прижалась к другу теснее. Прижалась, мечтая хотя бы на секунду отогреть его душу, где который год арктическая вьюга живет. Чай стыл. За окном завывал ветер. А Томке, на удивление, было очень-очень тепло. — Дим, а пойдем на крышу? — Чокнулась? — не шибко вежливо отозвался он. — На дворе вообще-то конец октября. — Ну и что? Хитрая мордашка уставилась на друга: строила невероятно милые, невинные глазки, желаниям которых ни один мужчина на свете не смог бы не потакать. — Исключено, — отрезал сухо Громов и прекратил объятия, зная, что вот-вот не устоит. Но у Тамары всегда в кармашке есть туз или даже джокер. А еще кулачок, не терпящий слово «нет». — Да ты ж беременна, Ланская! — потирая плечо, запротестовал Громов. — Какие крыши? Ты вообще в себе? — Во-первых, беременность не болезнь, а, во-вторых, мне рекомендованы прогулки на свежем воздухе, — парировала Филатова, ковыряя ложкой остатки торта. — Слушай, когда это ты стал таким правильным? Обычно занудничаю я. Дима, уставший спорить, рухнул в кресло. Но Фурию, очнувшуюся сегодня после длительного отсутствия, было не остановить. — Кто ты и что ты сделал с моим напарником? — тормошила друга за плечо Тома, как тряпичную куклу. — Громов, ау! Ты здесь? Отзовись! Ну как можно сопротивляться и отказывать подруге? Тем более такой наглой, несносной, невыносимой и той, у которой тяжелая рука.***
Вечернее Алтуфьево всегда напоминало Томе вымерший город. Здесь даже фонари, испускающие тусклый свет, мерцают не так, как везде. Вдалеке эпизодически слышится шум проезжающих машин, гремят метро отголоски. В окнах крайне редко зажигается свет. Друзья шагали к шестнадцатиэтажке, на крыше которой порой вечера коротали. На крыше которой раньше Дима с братом ностальгировали по родным рязанским местам. Где Леха еще был жив и в чудеса верил. Где никто не планировал умирать. — Не замерзла? — Нет, бабуля. Мне тепло, как в бане, — фырчала Фурия, которой пришлось надеть шарф, перчатки и шапку по требованию товарища, что, как и отец ее, насчет гиперопеки пунктик имел. Шли, шутили, никого не трогали, да вот на дорожке силуэт вдруг возник. Высоченный парень, облаченный в пальто до пят, как Смерть с косою, преградил ребятам путь. Точнее, не Смерть и вовсе не с косою, а Мрачный жнец с пустым ведром. — О! — хохотнула свистяще фигура под два метра ростом. — Здоровеньки булы! Тома закатила глаза и шепнула Диме тихонько: — Толик с пустым ведром — это не к добру. Громов подавил улыбку. Сделал пару шагов вперед и руку старому знакомому протянул: — Здорово, Хохол. Куда намылился? — Твое какое дело? Иди подобру-поздорову и не суй в чужие дела свой бовдурий нос. Громов скептически оглядел нахала с головы до щиколоток; задержался взглядом на странном аксессуаре, что Толик с собой нес. Что ж, Анатолий никогда не отличался нормальностью. Да и что можно ожидать от человека, который в свободное время от журналистской деятельности пишет про маньяков роман? — Что за ведро? — Классное ведро и все тут, — пожал плечами Толик. Не обнаружив на лице Громова понимания и доверия, он свел на переносице брови осерчало: — Что такое, что мне уже нельзя ведро взять? — Что в ведре? Хитрец выдал очередной смешок, похожий на смех гиены: — Ты уверен, что хочешь знать? — Лучше не надо, — вклинилась в допрос притихшая Томка, припомнив наклонности этого чудака. Ведь помимо стен, оклеенных для вдохновения снимками трупов, Толик в спальне террариум со змеями держал. — Пользуешься положением, Громов? Думаешь, фуражку нацепил и теперь ты тут самый крутой? — продолжая прихихикивать лукаво, Анатолий наступал: — Не должно тебя колышить, куда я с ведром собрался, понял? А будешь досаждать, завтра же статью напишу. О превышении твоих полномочий и об ущемлении моих хохлятских прав! Скандалист поиграл густыми бровями, гордясь собой неимоверно. Теперь Тома поняла, почему Анатолия еще не погнали из той желтой газетенки, где он от нечего делать сочиняет грязные сплетни про эстрадных певунь. Видимо, на лице ее мысли бегущей строкой отобразились, ибо писака вновь принялся язвить: — Дамочка, Вас второй раз в жизни вижу, а морда у Вас недовольная опять. Что-то стряслось? Или это Ваша каждодневная мина? — Хохол! — осек хама Громов. — Следи за языком. — Боюсь-боюсь, — болтун вскинул руки, загремев ведром, откуда запах трупной гнили шел. И откровенно, даже не стесняясь ни на йоту, злорадствовал и хохотал. — Что ты лыбишься? — прохрипел Димка. Но Анатолий на то махнул безучастно рукой. — Говори. Освещая темную улицу своей белоснежной улыбкой, Хохол, помявшись для интриги, наконец-то сказал: — И на кой черт я порекомендовал тебя майору? — плут продолжал юлить, в каждом утверждении сотворяя из себя всемогущего. Того, кому все обязаны и должны. — Ты так нелепо смотришься в форме! Видел бы тебя Лёха, от смеха бы треснул по швам. К удивлению Томы, Дима не злился; смотрел на Толика, улыбаясь глазами, и губы покусывал, пытаясь не засмеяться в ответ. Связывало этих двух нечто такое, что понять недоступно другим. Наверное, Толик водил с Лешей крепкую дружбу, раз Дима спокойно позволял его имя упоминать. — Иди, Хохол, с Богом. — Господи, спаси и сохрани! — перекрестился возликовавший Анатолий и, продолжая хихикать, просекетил мимо ребят. — Псих… — фыркнула Тамара тихонько, и, к несчастью, болтун, отдалившийся, вновь заговорил. — Кстати, лже-Дмитрий! — окликнул он знакомого. — У меня для тебя кое-что есть. Забегу к тебе завтра на чаечик. Думаю, ты будешь очень рад. Дима смотрел на Толика убийственным взглядом. Мол, не сейчас, мол: «Закрой рот, трепло!» — Пойдем. Громов подтолкнул вперед подругу, которую, признаться, озадачили слова Хохла. Ведь это он до поступления Димки на службу снабжал его фактами из дела об убийстве Леши. И продолжает, гад, расковыривать раны; продолжает подливать масло в огонь. Перечить или спрашивать лишнего Тамара не стала. Уже-юристы, сделав вид, будто все в порядке, к шестнадцатиэтажке побрели.***
Крыша с небольшим уклоном, где, как частокол, торчали антенны, снова была в распоряжении друзей. После дождика город казался особенно привлекательным: улицы отражались во влажной плитке, создавались красочные отражения света от фонарей. Здания блестели в лунных лучиках, будто только что были вымыты из-под шланга. Пахло мокрой листвой. Стоя у парапета, девушка старалась делать глубокие-глубокие вдохи. Грудь ее вздымалась, пропуская в легкие свежесть ветров. Ощущение свободы и бескрайнего простора попадало с кислородом в вены, и оттого становилось на душе хорошо. — Классно здесь, — поделилась чувствами Тома. И, улыбаясь непроизвольно, посмотрела на товарища, что рядом стоял. Громов кивнул, губы превратив в улыбку. Ему тоже было отрадно и даже тот факт, что он от усталости валится с ног, не омрачал сей момент. — А тебе нравится, красотка? — обратилась к животику девушка, погладив его через слой перчаток и пальто. — Хорошее местечко нам дядя Дима показал, правда? Дядя Дима усмехнулся слегка горько. Осознание к нему пришло, что отныне подобных посиделок им больше не видать. Родится малая, Ланская уйдет с головой в материнство. Будет жить свою счастливую, замужнюю жизнь. А он… а что он? Будет дальше с ветряными мельницами сражаться. Искать тех ублюдков, которых поклялся по букве закона наказать. — Что ж, предлагаю отпраздновать последнюю в 94-м вылазку на крышу! — торжественно, как тост, произнесла Филатова и выставила перед другом кулачок. — Вернемся сюда теперь только в 95-м. — Гип-гип-ура, — скорее, траурным голосом заключил лейтенант. Уже-юристы-всегда-рецидивисты стукнулись кулачками. С неба им подмигнула звезда. Насладившись компанией и прекрасными видами, они покинули крышу, не догадываясь, что больше не посетят это место вдвоем никогда.