октябрь 1994-го…
Квартира Ланских ныне выглядела категорически холостяцкой и даже фиалки, круглогодично цветущие на подоконниках, не спасали положение дел. С уходом Тамары отчий дом стал похож на декорацию депрессивного романа, на склад бутафории, лишенной души. Нет, не подумайте, Георгий Иванович, педант и чистюля, жилье содержал в идеальнейшем порядке: книги строго на полках, предметы на своих местах — всё стерильно и аккуратно, точно в медицинском кабинете. Только вот пахло здесь не фенолом или хлоркой, а отчаянием и бесконечным волнением родительского сердца. Переступая порог собственного дома, Георгий Иванович будто бы на чужбине оказывался. Пространство виделось ему застывшим во времени, предавшимся вечному забвению местом. Взгляд его скользил по полкам и знакомым предметам, но они не находили больше отклика в его тоскующем сердце. Каждый уголок квартиры напоминал о дочери: её задорный смех угасающим эхом разносился по комнатам, и отсутствие ее здесь превращало привычный быт в пытку. Работа, которая раньше приносила удовольствие, теперь стала лишь способом отвлечься от грусти. Ланской рассеянно изучал документы и свои психотерапевтические талмуды, но мысли его витали где-то далеко-далеко, на окраинах сознания, возвращаясь вновь и вновь к драгоценным моментам, проведенным с дочерью. Георгий Иванович искал отвлечения в книгах, но страницы казались ему безликими. Он пытался найти утешение в воспоминаниях, но они лишь тоску усиливали. Порой выручал патефон — доисторический агрегат для проигрывания пластинок. Сидя в кромешной темноте, под нетленный хит Scorpions «Still Loving You» Ланской анализировал прожитые годы, из раза в раз обвиняя себя во всем на свете: что Валентина, неприкаянная и никем не понятая, ушла, променяв дочь и брак на мечту американскую, что спилась, не найдя в себе силы вернуться в семью и вымолить прощение; что их малышка была обречена расти без примера любви, правильной и настоящей… Потому и выбрала себе в мужья этого подонка проклятого. — Пап, а помнишь, — Тома, что несчитанное количество часов тихонько плакала, прильнув к родителю, заглянула в глаза, отливающие, как и у нее, палитрой хвойною, — а помнишь, как он в фонтан «Новопушкинский» плюхнулся? За бабочкой побежал и… Не сумев договорить, девушка закрыла лицо ладонями. Хоть и прошла неделя с событий трагических, сердце ее никак не могло с болью справиться. Как назло, на глаза ей, плачущей у окошка, попадались исключительно люди, гуляющие с собаками. Пушистики лаяли, резвились, готовые от любви, переполняющей их душонки, хозяев повалить и зализать до смерти. Колли, овчарки, ротвейлеры, спаниели, бульдожки, болоночки… Все они, безусловно, прекрасны, но никто и никогда не сможет заменить Шерифа. — Помню, дочунь, — глухо отозвался Ланской, прижимая к себе Тамару. Гладить ее по плечу и прижиматься губами к виску — всё, что ему оставалось. Принять смерть Шерифа и мужчине давалось с трудом, но, признаться, его куда больше волновало состояние внучки и дочери. Хотелось уберечь их от любых невзгод, от беспокойства, от душевных терзаний. Но Тома продолжала горевать, будто утратила близкого родственника. Избавиться от игрушек питомца Филатова не могла, как и от миски, от подстилки, от разбросанных по квартире мячиков. Валера уезжал в офис, а она рыдала часами напролет, прижимая к груди ошейник. — Ну почему я пошла у него на поводу? Ну почему?.. — шептала, всхлипывая, девушка. Георгий Иванович ничего не сказал, лишь сильнее прижал свою малышку в объятия. Здравые аргументы и банальные слова ее сейчас только ранили. В оконные стекла стучался дождь, создавая монотонный ритм, похожий на часов тиканье. Серое небо нависло над Москвой, солнце покинуло златоглавую. Пасмурный горизонт тянулся вдаль, готовясь к наступлению сумерек. Однако, несмотря на ненастную погоду и унылые настроения, был в квартире Ланских кое-кто, кто изо всех сил пытался коллективной хандре противиться — канарейка, поселившаяся в клетке на письменном столе, как могла запевала трели. — Как только ты ее терпишь?.. — фыркнула Тома, не оценив птичьи старания. Были в девичье голоске и раздражение, и некая зависть в отношение чужого питомца. Официально признано, что средь канареек умело поют самцы, а дамы лишь подчирикивают и то с большим дефектом. Но Георгия Ивановича, по наитию забредшего в зоомагазин, почему-то пленила эта щебетунья. Забившись в уголок, она, комочек, покрытый блеклыми, мышиного цвета перышками, даже не пыталась привлекать к себе внимание, пока рядом, выпятив грудь, голосил красавец-кенар. И Ланскому отчего-то вдруг захотелось во что бы то ни стало спасти эту крошку. Коль он дочь от лап бандита оградить не сумел, он обязался уберечь канарейку… — Дома без тебя так тихо, — заговорил, как бы объясняясь, Георгий Иванович. — С катушек съехать можно, — и, улыбнувшись краешком губ, ас психотерапии покрутил у виска пальцем. Чмокнув отца в гладко выбритую щеку, Тома зарылась носиком в воротник его свитера. Канарейка же, будто бы боясь не оправдать доверие спасителя, рьяно засвистела, создавая тем самым совершенно нелепую симфонию. А ведь песнью этой она хотела напомнить всем присутствующим о весне, о жизни и прекрасных моментах, которые, невзирая ни на что, вскоре обязательно случатся. Наивная и глупая… Как и все другие пташки, угодившие в клетку.***
Так и не притронувшись к пирогу, над которым с самого утра корпел Георгий Иванович, Тома отправилась восвояси. К несчастью (а, может, и к счастью), молчаливый Скиппи, до этого обязанный везде и всюду возить госпожу Филатову, вследствие долгожданного повышения до правой руки Карельского был заменен на другого человека. Нынешний извозчик (ака телохранитель) Тамару, мягко говоря, не устраивал: в отличие от Володи, он был до ужаса говорлив, а машину водил, как Михаэль Шумахер на Гран-при Австралии. — …Ну и пусть, была бы техника цела. Бабок много, «Ява» у меня одна. Бабку люди обнаружат поутру, А я тачку нежно тряпочкой протру. «Ява», «Ява»! Бабка, ух, раззява!.. Залихватским песням Юры Хоя мало того, что подстукивал по рулю, так еще и подпевал неумело (как та чертова канарейка) теперешний нянь Тамары — Олег Емельянов, в просторечье известный как Емеля. — «Ява», «Ява»! Бабка, ух, раззява! — щерясь шеренгой кривых зубов, подвывал кучерявый, совершая очередной маневр на трассе, полной машин. Тамара была в бешенстве. И в тихом ужасе. Плотно сжав губы, выпуская шумно воздух ноздрями, она старалась молчать и сдерживать Фурию, что, царапаясь и шипя истерично, рвалась наружу. Старалась смотреть в окно, старалась найти что-либо, чем увлечется и оттого забудется, но не было на улицах ничего, кроме мокрых тротуаров и влажных фонарей. Мимо на скорости под двести пролетали серые здания, отражения которых мелькали в грязных лужах. — «Ява», «Ява»! Не дрожи, шалава! Забрало пало. Фурия, сверкнув глазищами, пробралась на трон. — Выключи, — твердо молвила Филатова. — А? — развернулся к ней предовольный и абсолютно позабывший о дороге Емеля. — Выключи, я сказала! Смерив босса в юбке не ахти терпимым взглядом, Олег, губы которого больше не кривились дурацкой ухмылочкой, вернулся в верное для водителя положение и погасил магнитолу. — И скорость сбавь. Умирать в двадцать я не планирую. Фурия моментом величия и шефства прямо-таки наслаждалась, а вот Тамара поежилась от собственного приказного тона. Примерять лик грозной суки ей не нравилось, вести себя стервозно с людьми Валеры — тем более. Свой капризный характер она и не думала оправдывать, наоборот, как на суде, соглашалась с выдвинутыми обвинениями, но… но Олег ее раздражал безбожно. Раздражал так, как если бы муж на второй день после смерти Шерифа притащил в дом нового щенка. — Не жалуете Сектор Газа, Тамара Георгиевна? — максимально любезно и учтиво поинтересовался Емеля, отчего фальшь, точно дурманом, заполнила салон «мерседеса». — Не называй меня так, — скорее, прорычала, нежели ответила девушка. Тем не менее неловкую паузу, возникшую меж ней и водителем, вскоре решилась прекратить: — Плохие ассоциации. Салага обожал Юру Хоя: скупал кассеты, плакаты и только Томке признался, что насобирал целую коллекцию значков с символикой любимой группы. Обожал он и свой мотоцикл «Ява-650 классик», что ему подарил Валера. На двадцатилетие подарил, которое Влад так и не успел встретить. — А я, кстати, меломан, — не унимался Емеля. — Можем ДДТ послушать, — предлагал он, ковыряясь в бардачке, где творился полный хаос из аудиокассет и CD-дисков, — или Машину Времени. Что изволите? Нет. Второй раз на этот крючок она не попадется. Больше никакой дружбы, никакой привязанности. Слишком велик риск «текучки» в армии Александра Белова. — Давай помолчим лучше. Выместив злость на дверце бардачка (хлопнув ей раздражительно), Емеля лицом покривил да руль сжал сильнее и вместо фраз выдохнул из себя много-много негодования. — Не люблю тишину, — признался он спустя бесконечно долгую минуту. И, взглянув на Тамару через зеркало дальнего вида, горько усмехнулся: — Плохие ассоциации. Нет, нет и еще раз нет. Больше никакого сочувствия, никакой эмпатии. Ей плевать абсолютно на чужие беды, на судьбы и чьи-то переживания. — У меня ж родоки — алкаши оба. Своих приведут, набухаются до чертиков, а когда скучно становилось, до меня докапывались. Я малой, стою трясусь, а они меня на табуретку и того, мол, развлекай давай. Помню, реву-у-у, — рассказывал Емеля, нацепив на губы улыбку защитную, — но танцую и пою, а у самого сопли пузырями. Народ гудит, батёк в ладоши хлопает, мамка заливается… Но только я замирал, батя меня колотил сразу же. Не должно, говорит, гостям скучно быть. Тишина, говорит, это страшно. Тамара, увы, визуал — чужие рассказы мгновенно оживают в ее восприятии. Вот и сейчас беззащитный малыш, плачущий в окружении пьяных людей, предстал ее вниманию: покрытый синяками, худенький и голодный, он рыдал взахлеб, ведь никогда не знал ни любви, ни ласки. Гормоны то были или зарождающийся материнский инстинкт, зеленые глаза, хоть и не хотели, налились влагой. Продолжая пялиться бесцельно в окно, Филатова кусала губы, пытаясь сдерживать слезы. — Но страшна не тишина. Страшны, на самом-то деле, люди, — заключил Олег, глядя на дорогу немигающим взглядом. — Но всех почему-то пугает тишина. Всем необходимо, чтобы на фоне орал телевизор или трындело радио. Мальчонка, явившийся Томе в представлениях, забился под стол и закрыл уши ладошками, пытаясь не слышать родительских криков. Пока пьянь ругалась с пьянью, их сын страдал и плакал, не веря, что когда-нибудь наступит жизнь спокойная. Слезинка прокатилась по напудренной щечке. Наманикюренная рука инстинктивно легла на животик. — Надеюсь, им все воздастся, — проронила тихо-тихо Филатова. — Они побывали в аду на земле, — без толики жалости Олег отозвался. И, не дождавшись от собеседницы уточняющий вопрос, поведал тоном совершенно хладнокровным: — По синьке оставили на плите газ, рядом шторы, еще и рейтузы на веревке сушились… Глаза Тамары метнулись в сторону водителя, что выруливал в знакомый проулок. — Короче, пол-барака сгорело. И я бы там сдох, но в кои-то веке мне подфартило. Воображаемый Тамарой малыш, исстрадавшийся, чумазый, в обносках, жался к доброму дядя-пожарному, что рискуя собой, ребенка из полыхающих завалов вытащил. — Эх, лучше б я сразу родился сиротой. Меньше бы геморроя нажил, — хохотнул Емеля и на столь мажорной ноте завершил историю. — Прибыли, Тамара Георгиевна. Девушка, лишь проморгавшись, обнаружила, что машина припарковалась возле их с Валерой дома. Пока она приходила в себя, Олег выпорхнул из «мерседеса», обошел авто и распахнул дверь перед женой командора. — Прошу, — разлюбезничался он и учтиво подал даме руку. Проглотив волнение, Филатова покинула салон, однако протянутую ладонь проигнорировала. Ухмылка Емели пробуждала в душе холодок, аж захотелось в пальто поплотнее закутаться. — Сочувствую, — выдала Тома осипшим голоском, но то было, скорее, последней попыткой убедиться в его человечности. — Не стоит, — улыбнулся Олег и вновь губы скривил, обнажив зубы с щербинкой. — У меня все на мази. В жалости не нуждаюсь. Ребенок, познавший в семье лишь боль, возмужав, превратился в бездушного человека. Воспоминания сделали Емельянова таким: черствым, жестоким, неверно трактующим эмоции. Травмы, как ожоги, обезобразили его изнутри, как шрамы, изрешетили его сердце. Рост под два метра, громоздкие армейские сапоги, дутая куртка и шапка, из-под которой торчат темные кудри… Наверное, не всем очевидно, что под оболочкой сурового пацана прячется покалеченный мальчишка. Не попрощавшись и ничего не сказав, Тамара двинулась к подъезду. Олег проводил девушку взглядом из-под бровей и едва за ней закрылась дверь, сплюнул на асфальт, покрытый лужами.***
Полумрак. Темнота. Тонкий луч света падает на мальчишечье лицо, изуродованное побоями. Пленник сидит на грязном полу, руки и ноги его связаны веревкой. Тяжело-тяжело дыша, юноша пытается осмотреться: оказывается, сырой погреб служит ему тюрьмой, а сокамерниками — шныряющие туда-сюда крысы. — Пацаны!.. — срывается всхлипом с его разбитых губ, ведь совсем рядом лежат обезглавленные сослуживцы. Сверху доносятся гортанные голоса. Их восточный язык звучит, как губительное заклинание. Открывается люк; в погреб врывается косматый «дух» и начинает жестоко избивать узника. — Амджад! — рявкает некто, скрывающийся в тени, и палач мгновенно прекращает истязания. Скрипя сапогами, в погреб спускается седовласый старик. Крысы разбегаются прочь от его пышущей властью фигуры. Глядя на пленного с высоты роста и лет, он обнажает из ножен кинжал ритуальный. — Аскар, аскар… — хрипит старый «душман», водя острием по лицу мальчишечьему. — Что, кафир, страшно жизнь потерять? — Честь, — сипит русский солдат, — дороже жизни. — Снято! — кричит в мегафон режиссер, и суета лавиной в душный павильон врывается. Костюмеры, ассистенты, гримеры — все бросились готовить артистов к следующему дублю. Световики стали перетаскивать прожектора, чтоб подчеркнуть лица актеров в кадре ближнего плана. Пока оператор и режиссер хирургическим взором просматривали отснятую пленку, «духи» и «узник», о ролях позабыв, начали шутить друг с другом и громогласно смеяться. — Ну как, братишка? — спросил Фил, расположив руку на плечах любопытного гостя. Невзирая на то, что Белов давно пресытился изобилующей жизнью, следил он за процессом, замерев, как за магией или за созданием шедевра. — Во дела! — выдал, широко улыбаясь, бригадир. В глазах его блистал азарт, точно у легковерного ребенка. — Да у вас тут целое производство! «Мосфильм» и впрямь можно гордо фабрикой кинематографистов именовать: тут и студии монтажа, и дом реквизита, и цех комбинированных съемок; доступно также и обычный павильон арендовать, и даже площадку под открытым небом. Рай любого фильмодела, однозначно, здесь — в первом доме по улице Мосфильмовской. Валера и Саша прогуливались по локации, маневрируя меж киношников; операторская группа перемещала оборудование под вопли ассистента раскрасневшегося. Филатову был приятен неподдельный интерес, с каким Белый глазел на происходящее. Ему вспоминались те былые времена, когда друг приезжал на площадку: точно гордый отец, Саша наблюдал за деятельностью кареглазого трюкача и поддерживал, как в далеком юношестве. А ведь он все Валеркины соревнования посещал, болел, крича громче всех с трибуны. Да, школу прогуливал, да, с уроков сбегал, но всегда был безоговорочно рядом. — Хера себе агрегат! — восторгался Белов, стоя рядом с крупногабаритной камерой. — Можем и тебя, братух, подснять, — хохотнул Фил, — если есть такое желание. — Не-е, я мордой не вышел. — Загримируем, — из ниоткуда материализовался Иншаков и, одарив старого знакомого теплой улыбкой, пожал ему руку. — Как поживаешь? Сынишка как? — Растем, как на дрожжах, Александр Иванович. Действительно, и Ванька рос, и дела Белова шагали в гору. Саша всё ближе и ближе подбирался к тому чиновнику — к прощелыге Зорину: делал незатейливые презенты, лебезил, наплевав на свод собственных принципов. И отношения покровителя с прислужником степенно переходили в новую эру: иногда Виктор Петрович снисходил до того, что соглашался поиграть с находчивым лизоблюдом в теннис; забавлял старика этот малой, ублажающий все его прихоти. В общем и целом, ныне бригадир напоминал Табаки, пресмыкающегося перед всемогущим Шерханом. — Может, тоже продюсированием займешься? — предложил вдруг Белову Иншаков, прохаживающийся с молодежью по павильону. — Валерка вон уже в третий фильм вложился и, вроде, не жалуется. — Вообще не жалуюсь. Фил, помимо каскадерства, увлекся и иной стороной киноиндустрии. Да, покамест он еще не был мастаком в новом ремесле и не мог заранее предугадать, станет ли снимаемая картина коммерчески успешной. Вкладывался он хаотично и цели, в основном, преследовал благородные: хотел поддержать людей, с кем работал давно и к кому был расположен. Тем не менее «Кавказский пленник» (в главной роли с никому не известным Багровым) окупился и, более того, перекрыл даже убытки предыдущей провалившейся ленты. Любит, как выяснилось, русский народ смотреть на наших бравых солдатиков, что не склоняют головы пред афганскими линчевателями. — Что ж, можно попробовать, — пораскинув мозгами, ответил Белый. Ведь на факт спонсорства отечественной культуры чиновничек, бесспорно, положительно отреагирует. Саша продолжал искать способы зарабатывать в глазах Зорина баллы. Не понимал он тогда, что благими намерениями вымощена дорога отнюдь не в Изумрудный город. — Глянь, глянь! — Фил толкал Белова в бок, указывая на посерьезневшего перед очередным дублем актера. Парнишка, кому выпала честь играть главного героя, усердно возвращался и духом, и телом к своей драматической роли. — Хорош ржать, — шикнул по-отечески на шутников Иншаков, подавляя на собственных устах улыбку. — Пацан, между прочим, далеко пойдет. Не спугните талант, архаровцы. Даниле, кстати говоря, даже самые злонравные кинокритики предрекали успешную карьеру. Мальчонка, впервые появившийся на больших экранах, мгновенно полюбился избалованной публике. Он не был одним из тех слащавых юнцов, кого протащили волосатые руки; не имел за спиной громких имен, не имел прославленных фамилий. Не являясь наследником знаменитых династий, не посещая мастеров театральных искусств, он клепал раз за разом искренних персонажей, ибо не играл, а попросту жил. Одного Багров очень боялся — как бы не остаться актером роли одной. Ведь дважды сыграть русского солдата — опасный для артиста номер. Хотелось юнцу опробовать себя в чем-то новом. В амплуа, для всех неожиданном. — Есть у меня на примете один молодчик, Саша, — шепотом делился Иншаков планами, глядя, как режиссер отдает последние перед съемкой распоряжения. — Молодой постановщик, абсолютно без средств существования. — Новичок, что ли? — нахмурился бригадир. Идея вкладывать деньги в сопливые мечты неумехи его не очень-то прельщала. Александр Иванович многозначительно бровями повёл: — Принципиальный слишком. Хочет снимать без госфинансирования. Белову были понятны мотивы и мировоззрение этого человека: плясать под дудку властьимущих, диктующих правила, — такое себе удовольствие. — В общем, ищет он какую-нибудь независимую студию, — продолжал разговор Александр Иванович. — Хочет снять блокбастер про бандитов и музыкантов. Фил слишком громко хохотнул, за что незамедлительно получил нагоняй от своего наставника. «Тихо! Идет съемка!» — гласило горевшее над их головами табло светодиодное. — «Мосфильм» вряд ли соответствует его свободолюбивым принципам, — шептал притихший наконец Филатов. — Свет на Москве клином не сошелся, родной, — парировал Саша, проникшийся идеологией независимого кинодела. Вспомнился Белову 89-й год, когда жизнь его в тартарары отправилась. Где бы он сейчас был, не протяни ему руку Юрий Ростиславович? Чалился б за решеткой, сожительствуя с каким-нибудь маньяком, или от скуки бы вздернулся. Тогда, ровно пять лет назад, Саша обрел приют под небосводом Ленинграда — в городе свободы, что ничьим рабом никогда и ни за что не станет. В городе свободы, бесстрашных людей и неиссякаемого потока вдохновения. — Короче, я в деле, Александр Иванович, — улыбнулся Белов заговорщически. — И я, — подхватил Фил, словив на себе красноречивый взгляд лучшего друга. Да, именно так — снова друга, несомненно, лучшего. Ведь без каких-либо на то причин Валера и Саша стали общаться, как в свои самые лучшие годы. Филатов боялся делать скоропостижные выводы, однако лед меж товарищами, по его мнению, однозначно, тронулся. Сашка вновь стал самим собой — старым добрым Санькой Беловым. Неоспорим тот факт, что появились в бригадире пороки и преобразования в худшую сторону. Но Белый, будто бы избавившись от некоего груза бед, стал относится к Валере ощутимо теплее. Им опять было что обсуждать, им хотелось обсуждать что-то. Их души вновь заговорили на одном языке, и все недоразумения вмиг позабылись. Филатов был уверен, что Саша, как и он, страдал от их негласного разрыва. Дни замалчивания проблем складывались в месяца, недели пролетали, как секунды… Кто знает, какими мыслями был занят бригадир и что в душе его всё то время творилось. Как бы там ни было, Фил не желал Саню ни в чем обвинять — преданно ждал, когда его друг сделает выводы. Ждал и дождался наконец, чему был рад несказанно. И поклялся себе больше не терять их связь, ведь грош цена той дружбе, при которой люди не умеют прощать недостатки.