«От сотворенья мира и времен всякий сочинитель, верно, обречен на крестную муку носить на руках свои чугунные кандалы, сиречь вопрос, с чего бы ему начать…»
Z.Z.
Математика — наука точная. А история — эпистолярная. Это значит, как ее кто-то первым запишет, такой ее все в большинстве и запомнят. Разумеется, пока не найдется другой, тот, кто захочет это опровергнуть, и притом убедительно, и действительно сделает это, то есть напишет, а не только скажет как-то вслух. А уж насколько это правда, разбираться будет уже третий, и, может, в пылу погони за искомым, выведет уже и свою версию, но вряд ли докопается до самого-самого — скорее уж остановится со спокойной душой на чем-нибудь, что ему было в этом наиболее интересно. А потом присоединится к этому и четвертый, который будет все до него написанное изучать, сопоставлять, расшифровывать, искать подвохи между строк, комментировать, а пятый все это делить на направления, течения, учитывая новые версии, тихонько и свои тезисы какие в стол накидывать… и так до бесконечности, через года и даже века. Кстати, записать любую историю, вовсе не обязательно научную, можно по-всякому, в каком угодно жанре, — и сказкой на ночь, и протоколом в уголовное дело. Тут уж кто во что горазд и что больше любит… Да даже в любое историческое время можно перенести почти любое действие, было б желание да кое-какие знания… Но куда первостепенней в этом всем процессе то, что у любой истории есть и конец, и начало, вопрос только где их, эти начало и конец, расставить на карте времен. Это каждый решает для себя, как и браться ли после сего за продолжение, или уж лучше поставить с концами этот том на полку, пока не поздно, и записывать на чистый лист какой-нибудь уже новый, захватывающий, а может и не очень, сюжет, частично навеянный старым… Наша история началась, пожалуй, с того, что где-то там далеко-далеко, дальше, чем дача и даже может дальше, чем море, стоит большой-большой город, такой большой, что даже птицам высоко в небе его невозможно увидеть весь сразу целиком, с голубым дворцом и колонной прям посерединке. Называется он так сложно — Санкт-Петербург, что даже взрослые зовут его просто Питер, а раньше он вроде как назывался Ленинград, туда случайно улетел после бани дядя из фильма про новый год, и он город-герой, это важно. Питер волшебный и даже заколдованный — все говорят, что там всегда идет дождь и холодно, а снега на новый год почти не бывает, одни лужи. Еще там течет много-много рек и речек, а когда бьют часы на башне, мосты берут и делятся на два, поднимаются наверх и пропускают большие кораблики… И ночи там не такие, как везде, а белые! До конца не темнеет вообще никогда! Наверное специально, чтоб никто не спал, а шел гулять, потому что город этот очень и очень красивый, не похожий ни на какой другой, с дворцами, где жили принцессы, и всем таким сказочным… Правда, и принцесс там уже нет, и принцев тоже — там очень много злых бандитов, они повсюду всех обижают, грабят, убивают, творят ужасные дела. Но от них защищают добрые и смелые милиционеры, с пистолетами, на которых всегда можно положиться, ловят негодяев и сажают в тюрьму, так что добро здесь все равно всегда побеждает!.. И не все догадываются, представляя себе этот волшебный город, что на самом деле белые ночи там вовсе и не круглый год, а всего лишь небольшой кусочек лета, да и о многом другом тоже не догадываются, узнают уже потом, через много-много или не очень лет… А когда кусочек лета заканчивается, то каждую ночь небо, еще недавно светло- или темно-голубое, становится фиолетово-черным, как будто чернила кто-то разлил, целое ведро, а они расползлись пятнищем по всему бескрайнему небесному холсту, и чем ближе зима, тем, кажется, все становится темнее и темнее… как нарочно для влюбленных и для преступников. Ну и милиционеров, конечно. И светят в этой темноте только редкие неспящие окна домов, вывески да фонари, и то порой разбитые… особенно в старых глухих кварталах. И вот как-то раз, именно в такую чернильную ночь, может в конце июля, а может и в начале августа, примерно в те времена, когда чудилось, что самые тяжелые года наконец позади, как страшный сон, а по душам, как нефть по трубам, все уверенней бежала надежда, что дно пройдено, а впереди только все самое хорошее и стабильное, где-то в глубинах Кировского района, кажется, в широких окрестностях проспекта Стачек, было почти что полностью тихо. Машины по проулкам проезжали очень редко, птицы тоже едва покрикивали, а люди если не спали, то сидели дома. Высовываться на улицу не было ни весомого резону, ни уверенности в своей безопасности — времена стали, конечно, получше, а преступность работы органам все также подкидывала, как угля в топку паровоза Ильича… Впрочем, о мертвой тишине да и вообще о чем-то мертвом говорить не приходилось. Жизнь тут текла своим чередом, не переставая, просто регулируя по-своему громкость и басы. Вот как раз в одном стремительно хиреющем дворике, пристроившись у простецки перевернутой на бок катушки от кабеля, легонечко гуляли певцы свободы и зеленого вина, вечные и неизбывные, как голуби у «Макдональдсов», бомжи. Обмывала сегодняшнюю халтурку на стройке (собственно, на гонорар и обеспечили разносол) душевная компания — представители местной уличной аристократии да дорогой гость с Петроградки, нынче навестивший с надыбанными дарами кума Сёму — ни за какую бутылку не унывающий и фантастический находчивый Петрович, в свободное от бражничества (а порой непосредственно в то же самое) время многолетний верный стукачок своих районных ментов, но знать об этом всему честному народу, конечно, не надлежало. А во дворе по соседству, тем временем, было на порядок, а то и два, темнее и тише — там уже считай, официально было ни души. Старенький дом, доживший свой долгий тяжкий век, расселили и готовили к скорому сносу. Но именно в этот темный час возле входа в опустевший навеки подъезд что-то делал некий таинственный гражданин, будто специально обернувшись спиной к ближайшей пока еще жилой трехэтажке, откуда его можно было бы заметить и хорошенько рассмотреть. Рядом не было ни его машины, ни вообще какого-либо транспорта, на котором можно было случайно заехать в эти пролетарские трущобы, и вообще не было понятно, что он тут мог забыть глубокой ночью. На заплутавшего по жизни и по району пьяного он был похож меньше всего — стоял прямо и как-то в прямом смысле твердо, неподвижно, на гопника в поджидании добычи — тем более, — слишком прилично и в то же время неприметно одет. Вся его высокая и статная фигура, крупные черты лица, массивный нос и властный, выставленный вперед, как напоказ, подбородок в слабеющем свете тусклого фонаря внушали какое-то подавляющее чувство железной монументальности и даже выглядели зловеще. Смолящая у него в зубах сигарета рассеивала всякие полуночные фантазии и о загулявшем памятнике несгибаемому революционеру, и о пушкинском каменном госте тоже. Курил он не спеша, без лишних суетных движений, и глядя, как будто не мигая, в одну точку, а может и сквозь нее, а уж что на уме было у этого типа, все же похожего чем-то на мрачного фантома, понять было и подавно невозможно, не то что догадаться о цели его пребывания здесь и сейчас. Когда тревожную тишь вдруг нарушили чьи-то неровные и торопливые шаги прямо из подъезда, где уже и двери-то входной на петлях не сидело, а людей и подавно быть не должно было, субъект даже бровью не повел, лишь едва обернул голову. Из затхлой темени ему навстречу буквально вывалился некто другой гражданин, довольно еще молодой, с первого взгляда казавшийся полным антиподом могучего истукана, начиная невысоким ростом и заканчивая нервной, дерганной манерой держаться, если держаться вообще. Выпавший был взъерошен и явно чем-то взбудоражен, безуспешно пытаясь на ходу обуздать свое лихорадочное дыхание. Не дожидаясь каких-либо вопросов от пугающе-спокойного, как удав, товарища, мужчина чуть хрипло и как-то отрешенно выпалил всего одну фразу: — Дело сделано. В ответ лишь тяжелая рука припечатала хлопком его плечо, видимо, в знак увесистого одобрения, и, едва тот собрался снова открыть рот для еще каких-то слов, просто рвавшихся наружу, каланча тихо и коротко процедил густым басом, вынув докуренную папиросу изо рта: — Не здесь. Кивнув головой куда-то в неопределенном направлении, зловещий мутный «монумент» широко и стремительно зашагал вперед, едва ли оглядываясь за спину, а невротик послушно последовал за ним, все еще часто дыша, сбивая шаг и пяля глаза в пустоту. Оба тотчас растворились во тьме, не оставляя за собой никаких явных следов, унеся даже окурок. Явно не желая быть хоть кем-то замеченными, странная парочка ретировалась весьма своевременно и в каком-то смысле филигранно — их прикрывали с флангов глухая ночь да разухабистое застолье бомжей по соседству, рисковавших навлечь на себя чужое внимание вопиющим образом больше. Как раз в момент, когда описанные субъекты молча скрылись, Петрович, взлетевший на парах родимой водочки до ощущения себя меньшее Кобзоном, от души драл луженую глотку милым сердцу припевом, на радость ближней и негодование дальней своей публике. — Позовии меняя с собоооой! Я придуу сквозь злыые нооочи! — широкий жест рукой пригласил собутыльников подпеть из партера. — Я отпраавлюсь за тобооой, — куда менее голосистый вокалист Сёма внял призыву артиста всей душою честного бродяги. — Чт-тобы путь мне не про-ро-чил! Я эээ приду тудаа где тыы Нарисуууешь в небе сооолнце, — обнявшиеся в порыве кумовья сошлись в до того самозабвенном дуэте, что, подобно истинным творцам, не заметили приближения откуда-то издалека столь ничтожной мелочи, как неумолимо воющей служебной сирены. Зато третий товарищ по столу, Сергуня, был куда уж ближе к земле грешной, а потому, насторожившись, воровато оглянулся на угол дома. И не успел пан певец, набрав в грудь свежего воздуха, прокаркать следующих строк, как торец трехэтажки озарила кометой ярко-синяя милицейская мигалка. — Гдее рааазбитыеее… — Менты!.. — сипло возвестил Сергуня, уже срываясь в хромой галоп по спонтанно выбранному маршруту спасения. — МЕН-ТЫ! — а не замечающий вокруг себя ничего и болтающий башкой в такт песнопению Петрович, вонзив в воздух кривой палец, только смакующе согласился с метко подсказанной рифмой. — Обретааают снова си-лу вы-со-ТЫ!..