***
Взгляд бездумно уткнулся в темную воду пруда, лениво следуя за поблескивающей чешуей кои под поверхностью. Быстро приближалась ночь, а вместе с ней усиливающийся стрекот цикад. Несмотря на это, он все еще оставался на веранде. Свет андона подле едва освещал сад. Спустив ноги с деревянных досок, время от времени погружая пальцы в воду и распугивая, тем самым, рыбу, он задумчиво ковырял темные линии, обрамлявшие ногти. Следы засохших жидкостей. Ему впервые пришлось столкнуться с подобной процедурой — в отличие от Тенген, для которой это было рутинное медицинское вмешательство, стандартный запрос. Обычно задания подобного рода не влияли на него лично, какими бы ужасными они ни были. Это была просто работа. Но, тем не менее, что-то из того события захватило его, и от этого трудно было избавиться. Это продолжало беспокоить — даже когда кровь была смыта, а дом знати находился в нескольких ли от него. Крики, телесное тепло, жидкость, стекающая по рукам, новая жизнь, пульсирующая в ладонях, выражения лиц матери и ребенка — все это бесконечно повторялось перед глазами. И не давало покоя. Приглушенные шаги неспешно приближались сзади. Остановились рядом. Послышался шорох ткани, еще одно тело опустилось на веранду. Белизна одеяний Тенген сияла на фоне окружающей их темноты. Какое-то время оба сохраняли молчание. Кендзяку, внешне, никак не отреагировал на ее присутствие, а она просто смотрела на лес и проявляющиеся звезды над головой. — Почему ты здесь так поздно? Тебе нужно отдохнуть. Тенген нарушила молчание. Кендзяку расплескал ногами немного воды, сотрясая спокойную поверхность пруда. — Просто мне нужно было о многом подумать. И я хотел немного тишины и покоя. На самом деле, он не был огорчен ее присутствием, но ему нравилось язвить, чтобы досадить ей. Как обычно, Тенген проигнорировала колкость и вместо этого ответила: — Мне доложили, что твое сегодняшнее задание прошло успешно. О чем тут думать? Кендзяку вздохнул, размышляя о том, как многим хотел бы поделиться с ней. Чем вообще можно было поделиться? Беременность и роды — это более захватывающе, чем я думал? Вы когда-нибудь смотрели на грязные телесные жидкости, прилипшие к рукам, и хотели, чтобы они были вашими? Вы тоже чувствуете тяжесть в животе, когда видите мать со своим ребенком? В итоге остановился на вопросе: — Ты когда-нибудь хотела иметь детей? — после задумчивой паузы добавил — Или у тебя когда-то были дети? Она повернулась лицом, оценивающе глядя на него и явно обдумывая свой ответ — так, чтобы выдать как можно меньше личных подробностей. Острые брови нахмурились, углубив складки между глазами. Тенген не любила говорить о себе и еще меньше о том, чем она занималась до прибытия в Японию, но это никогда не мешало Кендзяку искать ответы на свои вопросы. В данном случае вопрос был простой искренней потребностью в помощи, попыткой найти точки соприкосновения и аналогии в опыте. — Нет. У меня никогда не было детей, и сейчас я тоже не хочу их иметь. Ответ быстрый и непреклонный, в нем не нет места догадкам или альтернативам. Ожидаемо. В ее-то возрасте она наверняка много размышляла на эту тему. — Почему? Неужели нет желания, чтобы кто-то продолжил твое наследие? — Нет. Меня одной достаточно. Какое высокомерное заявление. Как обычно, они не пришли к единому мнению по этому вопросу. Как это было и в случае со многими другими темами. Их образ мышления был принципиально иным. В то время, как Кендзяку не мог понять её убежденности и упрямства полагаться исключительно на одну жизнь и не пытаться бороться за большее, так и Тенген не могла соприкоснуться с волнением, будоражащим его голову — эмоции, мысли и воспоминания, которые не давали ему уснуть, причиняли беспокойство. Но он знает, что не хочет отказываться от них ради мировоззрения своего учителя. Проблема любого рода должна была быть разобрана и изучена, а не отброшена. Здесь их натуры были совершенно разными. Он долго смотрел на нее. Пряди седых волос небрежно падали ей на лицо, едва скрывая глаза, глубокие, как пруд под ногами. Эти глаза видели гораздо больше, чем когда-либо довелось увидеть Кендзяку. Возраст, таившийся в их глубине, превосходил морщины, обрамлявшие их. — Полагаю, это имеет смысл, если ты не собираешься умирать, — признал он. Жизнь Кендзяку была гораздо короче и хрупче. Если он хотел создать нечто, обходящее собственные возможности, ему нужно было полагаться на внешние силы. Однако, даже если бы он жил так же долго, как Тенген, даже если бы ему не пришлось бояться смерти, Кендзяку чувствовал, что не стремиться к совершенствованию вне себя было бы невероятно скучно. Можно достичь немногого, не прибегнув к внешнему вмешательству — был предел достигаемого, даже будь у него время всего мира. Он хорошо видел это на примере самой Тенген. Если он хотел чего-то, что могло бы превзойти, выйти за пределы, сделать то, что он не мог, подумать о том, чего он не мог понять, и изобрести то, о чем он бы и не подумал —ему нужен был кто-то другой. Ребенок казался естественным ответом. Часть от его тела внесет что-то новое в уравнение — и тем самым улучшит существующее. Похожие, но разные. Это природный процесс, к которому приспособилось каждое живое существо, и который, очевидно, работает. Не было причин отказываться от участия и, поскольку он любил хорошие задачки, возможно, даже продвигать процесс. Ему не нужна была точная копия или небольшое сочетание атрибутов. Это должно было быть нечто гораздо большее, чем он сам. Не такая хрупкая вещь, как та, что он держал в руках раньше; которая может быть сметена политическими течениями или обстоятельствами. Иначе какой в этом был бы смысл? — Разве не желаешь, чтобы кто-то обошел тебя? Развития сверх рамок тебя самой? — взгляд стал острее — Даже если это ученик. Она хмыкнула, глядя в сад, а затем снова повернулась к нему и окинула испытующим взглядом. Уголок ее рта слегка дернулся. — Есть много людей, которые превосходят меня, — ответила с непоколебимым спокойствием. — Но не в том смысле, что имеет значение, — закончил фразу за нее с насмешливой улыбкой. Как типично. Это было бесполезно. Просто у них был разный опыт и потребности. Кендзяку поднял глаза к небу, любуясь млечным путем, простирающимся над крышей дома. Впрочем, это было не так плохо. Тенген не была им, у нее был свой взгляд на мир, который он не разделял, и она не могла быть для него ориентиром в этом вопросе, но мысли немного прояснились. Теперь он был более уверен в себе и в том, чего хочет. Так было легче разобраться в этих запутанных чувствах — противопоставив их жестким воззрениям Тенген. То, чего он хотел, было невозможным, но в то же время он знал, что отпустить будет нелегко. Его так захватило не только желание иметь ребенка, но и беременность. Создать и вынашивать будущее в собственном теле. Став свидетелем этого и ощутив жар рождения руками, он принял, что это будет преследовать его всегда. Каким бы недостижимым это ни было — часть всегда будет стремиться к тем чувствам удовлетворения и гордости, которые он видел на лице матери ранее этим днем. Краем глаза он видел, что Тенген вглядывается в темноту над ними. Не сводя глаз со звезд и бескрайнего неба над головой, он медленно клонился в сторону, пока не почувствовал костлявое плечо. Оно осталось на месте — не уклоняясь, а стойко сопротивляясь натиску. Он немного отвел руку в сторону, задерживаясь у ее бедра и кончиками пальцев играя со складками одеяния. Даже сквозь одежду он чувствовал тепло её тела. — Я хочу рожать детей. Тишина, нарушаемая только стрекотанием цикад. Ни один из них не пошевелился. Легкий вздох пронесся мимо. Низкий звук, хмык, выступил принятием.***
Глаза с трудом открылись. Рот хватал воздух, легкие кричали. Темный потолок то появлялся, то исчезал из поля зрения. Тело горело, каждая клеточка будто была объята пламенем. Окоченевшие конечности возвращались к жизни, неохотно привыкая к новому состоянию. Напряженные глаза метались по комнате в поисках чего-то знакомого — в попытке понять, где они находится. Кем они являются. Стол. Они лежали на прочном столе. Камень натирал слишком чувствительную кожу, это ощущение в десятки раз усиливалось из-за пробуждающихся чувств. На другом столе разложены инструменты — острые ножи и пилы, некоторые забрызганы кровью. Рядом с ними лежал скальп. Спутанные черные волосы, изуродованная кожа и свежий порез на лбу. Это зрелище что-то пробудило в них. Первой реакцией было утвердить, что это их череп, но что-то возражало против этого предположения, что-то глубокое внутри. Воспоминания возвращались вспышками: он вскрыл голову женщине и снял свод черепа, мозг предстал перед ним в странном серо-розовом свете сквозь просачивающуюся кровь — но это была не единственная голова, которую он раскроил. Он сделал то же самое с собой — мерцающие отголоски жгучей боли, пронзающей череп; кровь и мозговая жидкость, стекающая по лицу... Мелкие мышцы челюсти подергивались в судороге, напоминая о том, как сводило зубы. Где был череп? Палец дернулся, вызвав ожог мышц, нервов и кожи, не привыкших к движениям. Они сделали это снова, уже другим пальцем. И еще одним. Казалось, времени не существует. Трудно было сказать, как долго они так лежали, просто шевеля пальцами рук и ног, параллельно пытаясь собраться с мыслями: как они сюда попали? где это здесь? кем они были? они пришли сюда, чтобы вскрыть себе голову, но зачем? В них еще звучали отголоски, проходящие сквозь существо, движущей силы, нужды, толкнувшей их на самоповреждение. Это был способ вырваться и получить преимущество; возможность успеха, инноваций, переосмысления. Новый опыт, жизни, которые предстоит прожить. Огонь страстных амбиций вновь разгорелся в них и побудил исцелить свое тело и подняться. Двигаться. Вперед. Они подняли руку и поднесли к лицу. Она дрожала на весу, отзываясь ноющей болью от напряжения. Нет, это было неправильно. Они прищурились. Это была не их рука. Она была знакомой, узнаваемой, но это была не их рука. Как и в случае с черепом, они интуитивно понимали, что он принадлежит кому-то другому, но теперь он был на их теле. Это было их тело. Пальцы были слишком короткими. На коже виднелись мелкие шрамы и следы ожогов — полученные за годы тяжелой работы по дому и в результате сражений за защиту этого дома. И маленькими. Не критично, но достаточно, чтобы обратить на это внимание. Они позаботились о том, чтобы тело имело примерно те же пропорции, что и их собственное. Почему? Чье тело. Задыхаясь и пыхтя, они заставили себя выпрямиться. Мир на мгновение закрутился, головокружение охватило прежде, чем они смогли прийти в себя. Заставили наклониться вперед, опираясь руками о колени и удерживаясь в вертикальном положении. Темные пятна медленно исчезли из поля зрения, позволяя осмотреть тело, в котором они теперь находились. Волосы на руках стали тоньше и светлее, чем раньше. Мышцы были сформированы по-другому — для поднятия тяжестей, а не для быстрых ловких движений. Больше жировых отложений, формирующих красивые изгибы. Они опустили глаза и провели рукой по груди — больше, чем было до, ведь ею уже выкормили двоих детей. Бедра широкие — из-за родов. Кендзяку слабо улыбнулись виду тех черт, которые теперь принадлежали им. В мысли о том, что им доступна возможность породить жизнь, было какое-то тщеславное счастье. Украденные воспоминания любезно представляли им мучительные крики и боль, связанные с процессом. Ничто никогда не достигалось без жертв. Кендзяку. Да, это было их имя. Взято в честь бодхисаттвы Каннон — но они так и не смогли раскрыть свой потенциал в полной мере. До сих пор. Туман в сознании начал рассеиваться, и все постепенно встало на свои места. Это было новое тело, которое он выбрал сам. Не то, с которым он родился, но принадлежащее ему — женщины по имени Ханамэ, магу, способной манипулировать проклятой энергией, но без проклятой техники — мера предосторожности на случай, если заложенная проклятая техника вступит в конфликт с его собственной. Технические нюансы. Так много технических нюансов, с которыми еще предстояло разобраться, но все это меркло по сравнению с тем фактом, что ему удалось завладеть чужой личностью, телом и проклятой энергией. На шаг ближе в своем стремлении к познанию и прогрессу. Кендзяку склонил её голову набок. Её. Она. В прошлом к нему обращались иначе, но так не ощущалось неправильным. Это станет нормой. Люди инстинктивно будут считать его женщиной. Возможно, потребуется некоторое время, чтобы привыкнуть к тому, как этот факт отразится на ежедневных социальных взаимодействиях. Он сдвинулся в сторону и свесил ноги с края стола. Взгляд упал на другое тело, более взрослое, чем то, в котором он сейчас находился, лежащее на полу в небольшой луже крови. Голова была выскоблена. Глаза закатились в глазницы, показывая только белки глазных яблок. Рот приоткрыт. Оно выглядело жалко. Слабое. Одноразовое. Груз, который сдерживал на протяжении десятилетий, был сброшен. Он не мог отделаться от мысли, что то, что технически было частью плоти, ощущалось более неправильным и чуждым, чем нынешний сосуд. Отведя взгляд от прошлого, он сосредоточился на земле под ним, каменистой и немного пыльной. Брызги крови разбили серо-коричневую композицию и неровной линией тянулись к телу на земле. Кендзяку медленно двигался вперед, пока ноги не коснулись шероховатого пола, прикладывая больший и больший вес, постепенно приучая мышцы ног к тому, чтобы снова носить это тело. При первой попытке встать колени подкосились, ему пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Он пытался восстановить равновесие и силу, шатаясь на месте. Это было нелегко. Ноги казались слишком короткими, простое движение, такое, как поднять ногу, казалось неверным, но знакомым. То, как стопы скользили по шероховатому полу, было странным. Там, где раньше их не было, существовали мозоли. Это чуть не дезориентировало снова. Потребуется время, чтобы привыкнуть к новым пропорциям. Пошатываясь и спотыкаясь, как новорожденный олененок, Кендзяку прошел через комнату к деревянному столу, заваленному книгами и свитками с наспех написанными заметками и проклятыми инструментами, которые использовались для вскрытия головы и подготовки тела женщины. Как только добрался до него, то схватился за устойчивую опору, навалившись и ослабив нагрузку. Перед ним стояло зеркало, прислоненное к стене. Бронзовая поверхность была немного искривлена, но чистая. Кендзяку уставился на свое отражение. По телу пробежала холодная дрожь, кровяное давление заметно упало — реакция тела и мозга, изо всех сил пытающегося связать прошлые воспоминания и Я-концепцию с тем, что он сейчас видел перед собой. Несмотря на все доказательства иного, все же, увидеть себя в чужом обличье, было шокирующим чувством, пробравшим до костей. Словно в трансе, он поднял руку и запустил пальцы в длинные пряди волос, ниспадающие на плечи. Неглубокие морщины на лице, нос, ставший чуть меньше прежнего, и широкие скулы. Глаза завороженно следили за тем, как незнакомая рука, почти без каких-либо проблем, слушается инстинктивных команд к движению. Медленно, постепенно разум начал соединять образ и самоощущение, регулируя внутреннее самовосприятие. Пройдет несколько дней, а может, и месяцев, прежде чем он почувствует себя освоено в этом теле. И это никак не повлияло на интенсивность восторга от осознания того, что эксперимент удался. Он был жив, у него были свои воспоминания, он был Кендзяку. Физические данные были изменены, позаимствованы у кого-то другого, и стали ближе к тому, чего он хотел. То, как он был рожден, больше не было ограничением. Он мог быть кем угодно и приобретать любые характеристики, которые нравились — от внешнего вида, воспоминаний до проклятых техник. И все это за такую дешевую цену — оставить свою плотскую оболочку. Это открыло новые двери, дало доступ к новым личностям, новым знаниям и идеям, которые он никогда бы не получил, полагаясь только на свой разум. Это также сделало способными к размножению, дало матку. Взгляд скользнул вверх, на лоб. Широко улыбаясь, обнажив зубы, он с гордостью смотрел на себя сверху вниз. Мимика нового тела была все еще слабой, не все мышцы освоились со своими функциями, а разум еще не открыл их все заново, но его эмоции сияли, не преломленные. Единственное, что имело значение — ядро техники, его настоящая сущность. Вид аномального мозга удивил, когда он впервые увидел его, и, несмотря на ожог — боль от свежего вскрытия черепа, — он нашел время, чтобы изучить уникальный вид органа и рот. Если рассматривать в контексте его врожденной проклятой техники, то это не казалось таким странным. Было довольно приятно видеть, что в нем еще осталось что-то от него самого, явное свидетельство идентичности. Как бы ни было наплевать на свое слишком недостаточное, в других отношениях, тело, его мозг был тем, что привело его к самому себе, и тем, благодаря чему он смог сделать этот важный шаг. Он опустил голову, плечи затряслись, скрипучий смешок неуклюже сорвался с губ. В горле саднило, и звук, который он издал, заставил Кендзяку на мгновение замереть. Высокий тон, эфемерный, непохожий на то, как звучал его смех. Сделав пару успокаивающих вдохов, он оттолкнулся от стола, неловко отступая на несколько шагов. Теперь в зеркале была видна вся верхняя часть тела, бледная, как у мертвеца, но живая, а мозг располагался наверху, как сочащаяся корона из плоти. И снова короткий смешок, менее неожиданный по тону и более мягкий в горле. Он больше не сдерживался. Смех становился все громче и интенсивнее, переходя в дикий. Это был приятный звук. Кендзяку раскинул руки, купаясь в нем, и закружился по комнате, едва не споткнувшись о прежнюю оболочку. Упоенный успехом и возможностями, которые ожидают. Ограничения были послаблены. Он был волен поступать так, как ему заблагорассудится, и следовать истинному потенциалу. Исполнять самые сокровенные желания. Весь мир открылся перед ним. Как и в случае с Тенген, у него было столько времени, сколько они желал. В отличие от нее, он действительно использует это и, в отличие от нее, не видит причин ограничиваться исключительно своими возможностями в прогрессе. Он наконец-то обрел матку. Все грезы, желания и страстные помыслы юности станут реальностью. Он сможет создать и дать жизнь, которая бы превзошла ожидания и потенциал. Подойдя к столу для вскрытия, он взял вторую половину черепа женщины и игриво повертел ее в пальцах, подбрасывая, прежде чем надел поверх обнаженного мозга, скрыв от посторонних глаз свое истинное Я.***
Одно тело следовало за другим: разные размеры, пол, проклятые техники, как у магов, так и у не-магов. Стремясь лучше понять возможности своей проклятой техники, Кендзяку входил в труп за трупом, возвращал плоть к жизни и изменял форму по своему вкусу. Оттачивая процесс до тех пор, пока он не станет второй натурой. Оживление не стало менее болезненным, но превратилось в норму, которая переносилась легче, с большей практикой. Руки держались тверже и точнее, когда он пришивал череп обратно. Жжение пробуждающихся нервов стало фоновым шумом, когда Кэндзяку приходилось бороться с определением своей идентичности. Его воспоминания быстро отходили на задний план, но стержень Я оставался крепким. Колебания между своей личностью и личностью сосуда становились все короче, пока не превратились в миг рассеяности, дезориентации. Долгий процесс упорных стараний в понимании, кто он на самом деле. Все ради того, чтобы не потеряться в жизни, которую он создал. Все ради амбициозного стремления к большим знаниям. Прежде, чем Кендзяку успел приступить к осуществлению своих грандиозных планов, Тенген — в кои-то веки — сделала первый шаг. Глупая старая ведьма. В то время как Кендзяку принимал и наслаждался изменения в своем теле, Тенген убегала от них. Вместо того, чтобы совершить прыжок в неизвестность и открыть для себя все чудеса, которые он может обещать, она отвернулась и свела к нулю все. Убежала от возможностей, которые открывались перед ней, от переосмысления человечества, вместо этого обратилась к прошлому. Их разногласия с ней достигли апогея. Он был разочарован, взбешен. Её предательство ранило сильнее, чем то, что она сделала из потомка Мичидзанэ прихвостня, должного склонить его к земле и обречь на горькое поражение. Но это не имело значения, это был еще не конец. Кендзяку больше не был ее маленьким учеником, умоляющим о наставлении, он найдет способ образумить ее, даже если на это уйдут тысячелетия. Он не останавливался, всегда шел вперед. Только так можно добиться прогресса.***
Был маг, чье имя со временем забудется, и он стал отцом первенца. Способный оммёдзи и соратник клана Камо, но ничем не примечательный, чтобы попасть в учебники истории. Для него он был не более чем обесцененным развлечением на одну ночь. Веселая ночка, в которой оба преследовали только свои интересы. Кендзяку нужно было только его семя. Его физическая конституция и способности в магии — вот, что имело значение. Это дало бы их ребенку хороший старт, чем простое сложение собственной проклятой техники и техники нынешнего сосуда в формуле. Он опасался, что его присутствие и продолжительность смерти тела могут помешать фертильности, но, как оказалось, это не сыграло роли. Вопреки всему, он чувствовал, как внутри него растет еще одно существо. Оно поглощало его, забирало все питательные вещества из сосуда. От этого было плохо. Но он не сильно переживал. В этом отношении они не так уж сильно отличались друг от друга. Просто еще один паразит, пойманный в симбиотические отношения. До тех пор, пока результаты соответствовали его фантазиям, он был готов отдать столько, сколько может. Несмотря на рвоту, мешающую тяжесть на теле и расшатанные нервы, он ни разу не пожалел о своем решении. Едва уловимые движения внутри, слабые толчки, которые он ощущал, когда клал руку на живот, напоминали о том, что все это того стоило. Это было почти сюрреалистично — после того, как он десятилетиями гадал, какими могут быть эти ощущения. И сомневался, что когда-нибудь найдет ответ. И все же он был здесь: с украденным телом, но испытывал те же чувства, что и многие матери в прошлом. Воображение меркло на фоне реальности. Роды, конечно, должны были быть болезненными, в этом не было никаких сомнений. Но даже пересадка мозга не подготовила Кендзяку к неописуемым мучениям. Будто его разрывают изнутри. Ребенок хотел вырваться, тело требовало этого, и им обоим было все равно, как это сделать. Кендзяку редко, когда-либо, кричал от боли. Последний раз, возможно, это было во время второго сражения с Шестью глазами. Однако это было совсем другое. Непрекращающийся и мучительный процесс, казалось, что никогда не закончится. Пот заливал глаза, туманил зрение. Очертания обители исчезли. Был только он, их ребенок, и мучения, связанные с его появлением на свет. Много раз он подумывал о том, чтобы просто взять нож и вспороть им живот, чтобы руками извлечь младенца. Так все закончится быстрее. Но странное высокомерие не позволяло сделать это. Отголоски первых родов, свидетелем которых он был, прокручивались в сознании. Он занял место матери, и это был такой же неприглядный процесс, как и тогда. Грубый и правдивый в своей неприглядности. Это казалось неотъемлемой частью его жизни, возможно, в большей степени, чем у кого-либо другого. Чтобы достичь своих целей, нужно было жертвовать; путь вперед был долгим и грязным, будь то вскрытие трупов и поглощение гниющих мозгов. Или корчиться от боли на земле, пытаясь родить свои надежды на будущее. Когда он всерьез начал беспокоиться о возможных осложнениях, он, наконец, почувствовал, как что-то проскальзывает сквозь стенки влагалища. Напряжение ослабло, он услышал глухой стук, когда маленькое тельце оказалось между ног. Какое-то время он просто лежал, размеренно дыша, борясь между желанием поддаться нарастающему изнеможению и потребностью увидеть первого ребенка, рожденного от него. Последствия осознавались постепенно — желание, которое он вынашивал в себе почти столетие, наконец, исполнилось. Он должен был увидеть, к чему это привело. Воодушевленный этим, он поднялся с футона. Плюс, пуповину нужно было перерезать, процесс родов еще не закончился. Малейшая ошибка могла разрушить все, над чем он работал. Нельзя было отвлекаться. Футон был пропитан различными жидкостями, что подчеркивалось темными пятнами свернувшейся крови. Посередине, между ног, лежал комок мяса и костей, свернувшийся и покрытый слоем родовой смазки, — от его тела — из-за чего сложно различить какие-либо черты. Кендзяку просто смотрел, потрясенный, в полном молчании. Он чувствовал их связь через пуповину, которая связывала их вместе. Это было вне, но оставалось частью тела. Отголоски слабого биения сердца, казалось, отдавались в тандеме с его собственным. Он бездумно провел языком по губам, болевшим от сильного прикуса. Это действительно был его ребенок, он это чувствовал. Взгляд скользнул по соединяющей их трубке до места, где она исчезала внутри его тела — напоминание о том, что нужно было сделать. Очнувшись от задумчивости, посмотрел в сторону. Миска с губкой, нож и металлический зажим. Это было знакомо, успокаивающе в своей обыденности. То, что он знал. Отработанными движениями начал подготовку к перерезанию пуповины. Пережав, ухватился за скользкую трубку, положил вторую руку на живот и осторожно потянул. Постепенно смог почувствовать, как часть плаценты отделяется от внутренностей. Нужно соблюдать осторожность, чтобы не вызвать обильное кровотечение. Все можно было вылечить с помощью обратной проклятой техники, но он предпочитал делать это плавно и без излишних усилий. Он знал процедуру, но проделать ее на себе было новым испытанием. Улегшись обратно, попробовал еще раз. Было немного больно и жгуче, но вскоре почувствовал, как орган полностью отделяется. Горячая и скользкая масса начала вытекать и с влажным шлепком упала рядом с ребенком. Сделав глубокий вдох, собираясь с силами, Кендзяку сел и быстро перерезал пуповину. Теперь ребенок был по-настоящему предоставлен себе, без постороннего существа, вдохнувшего в него жизнь. Отложив инструменты и быстро вымыв руки в миске, он уставился на новорожденного, лежащего между их общими органами. Присмотревшись, заметил легкое вздымание и опускание груди, скрываемое подтянутыми к ней ручками и кулачками. Глаза были плотно закрыты, как и рот. Только сейчас он понял, что младенец не кричал. Если не считать его стенаний и проклятий, роды прошли в тишине. Крика жизни, как он ожидал, не последовало, ребенок просто лежал, живой, но молчаливый и, казалось, спящий. Он нахмурился, а затем нерешительно протянул руку, чтобы толкнуть. Телесные жидкости начали высыхать на коже младенца, но даже сквозь корку он чувствовал тепло тельца. Толкнул еще раз, чуть сильнее. Оно дернулось, испустив вздох, но не более того. Небольшой признак сознания. Кендзяку осторожно поднял младенца и уложил на сгиб локтя, прижимая к груди, чтобы поделиться теплом. Это было странное чувство, он никогда так не держал на руках ребенка. Обычно в это время новорожденного отдавали на попечение матери. Теперь эта роль выпала на его долю. Он был матерью. Снова посмотрев вниз, он увидел, что младенец открыл глаза и смотрит на него снизу вверх. С его точки зрения, он был не более чем нависающей тенью, казавшейся чем-то средним между внушительностью и защитой. Потянувшись за губкой, он вытер смазку с лица ребенка. Кендзяку изучал сморщенные черты лица. Темные глаза под утомленными веками встретились с его взглядом. Между ними не было никакого сходства — конечно, нет, — но форма носа уже напоминала форму сосуда, а когда ребенок открывал рот, чтобы зевнуть, на щеках появлялись небольшие ямочки. На губах Кендзяку невольно появилась улыбка. Когда он постучал пальцем по одному из маленьких кулачков, новорожденный инстинктивно ухватился за него. Ручка была теплой и сильной, насколько это вообще возможно на данном этапе жизни. Ощущение крепкой хватки странно успокаивало. Внутри Кендзяку что-то расслабилось. Сбросив с плеча воротник косодэ, прижал ребенка к груди и наблюдал, как тот прижимается, стремясь получить свою первую еду. Одежда липла от пота. Земля была липкой от похожих жидкостей. Плацента лежала неподалеку, медленно промачивая ткань, а в воздухе стоял железный запах крови. Было грязно, тело ныло от нагрузки, которой подверглось, но чувство невесомого счастья вытесняло неприятные ощущения. Вот он здесь, кормит своего ребенка, благополучно лежащего на руках. Тепло тела, которое он родил. Кровь и плоть. Наконец успех. Что бы ни случилось, ему уже удалось добиться своего. В горле завибрировал гул напева. Какая-то старая мелодия, которую подхватил неизвестно где, может быть, у собственной матери. Казалось, это прекрасно выражало его эмоции и успокаивало ребенка на руках. Он бездумно напевад ноты, которые приходили на ум. Наконец-то сделал это. Невозможное стало явью.***
Отец никогда не имел большого значения, поэтому Кендзяку решил растить ребенка самостоятельно. Он сам мог дать лучшее образование, и у него не было недостатка в ресурсах, которые препятствовали бы хорошему воспитанию. После месяца отдыха, привыкания к новой компании и телесным изменениям ему пришлось вернуться к своим обязанностям: распоряжение Орденом Сосуда времени, выслушивание текущих проблем клана Фудзивара, поиск талантливых магов и создание проклятых предметов. При любой возможности он брал с собой ребенка, завернув в одеяло на груди или привязав к спине. Это были одновременно мера безопасности, способ стимулировать умственные способности ребенка и удобство держать все необходимое под рукой. Во время политических собраний об этом, конечно, не могло быть и речи — это было бы воспринято как признак слабости и возможная форма эксплуатации, однако в кругу людей, знающих его, новое дополнение заставляло просто поднимать бровь или две, но вопросов не возникало. У этих людей были другие заботы. Не то, почему он носит с собой младенца. Личная жизнь Кендзяку их не интересовала, а интересовало только то, как можно удовлетворить свои желания. Ребенок никогда не доставлял хлопот. Он был тихим и легко удовлетворяемым, плакал, когда нуждался в еде, хныкал, когда нужно было сменить пеленку, но в остальном его не беспокоило то, что происходило вокруг. Несмотря на молчание и непонимание, Кендзяку продолжал разговаривать с ним. Развлечь все равно было нечем, и он никогда не уставал рассказывать истории. Сказки, легенды и мифы, даже придворные сплетни. Достаточно часто читал «Нихон сёки» — до такой степени, что мог процитировать первые главы по памяти. Это было так же хорошей возможностью выговориться. Что бы он ни говорил, ребенок молча слушал с любопытством в глазах, пока усталость не заставляла их закрываться. В другое время он лежал на груди у матери и слушал, как ее монотонный голос убаюкивает его. Кендзяку как раз был на середине рассказа о последнем покушении на Левого министра, — бурно жестикулируя, демонстрируя наглядно, как супруга Правого министра пробралась в личные покои с заготовленным ядом, спрятанным в рукаве, не скрывая насмешки за выбор столь очевидной тактики, — когда услышал приглушенное булькающее хихиканье. Он замер, опустил раскинутые руки и посмотрел вниз. Ребенок встретил взгляд, глаза были настороженными, а губы растянуты в нечто, очень похожее на улыбку. Это был нетипичный звук, который он услышал от малыша, и первая ярко выраженная гримаса, которую он наблюдал. Не теряя ни секунды, Кендзяку ущипнул себя за щеки и растянул их, высунув язык — рожица, как у комаину. Снова смех. Ребенок потянул ручки в его направлении. Кендзяку улыбнулся в ответ. Не все было потеряно, ребенок развивался нормально, хотя и спокойнее, чем ожидалось. При первых признаках настоящего умственного развития своего потомства в нем взыграла гордость. В течение полугода ребенок становился только внимательнее и активнее. Ползал по кабинету, служившему экспериментальной лабораторией, в поисках развлечений — обычно это ограничивалось предметами, найденными на полу. Любопытство еще не распространилось на многочисленные образцы Кендзяку, выставленные на полках. Ребенок поднимал глаза, когда ему что-то непосредственно предлагали, но мумифицированный палец привлекал не больше внимания, чем деревянная игрушка. Немного разочаровывающе, но он вынужден был признать, что так лучше. Нежелательно, чтобы ребенок слишком увлекался исследованиями и мог серьезно пострадать или уничтожить важные инструменты. Любопытство следует поощрять, но в этом возрасте любой незначительный несчастный случай может быть опасным. Тем не менее, он не хотел полностью запрещать ребенку появляться на рабочем месте. Слышать тихое шарканье на заднем плане или видеть, как он сидит в углу и грызет кожаную обложку книги — маленькие признаки присутствия рядом другого человека, пока Кендзяку работает над своими исследованиями, действовали успокаивающе. Это расслабляло и создавало почти домашнюю атмосферу, чего так не хватало в последние годы. Время шло, ребенок с каждым днем все больше развивался, и до сих пор не было никаких сложностей, если не считать периодического расстройства желудка. Кендзяку начал подумывать о том, чтобы дать ей какое-нибудь имя. Часть считала это рискованным — не прошло и года, кто знает, что еще может случиться. В таком детском возрасте смерть могла быть внезапной и наступить очень быстро, а имя означало привязанность. Однако имена имеют практический смысл, и Кендзяку почти естественным образом стал искать другие формы обращения к ней, кроме как просто дитя. Аньши. Имя, которое первым пришло на ум. Довольно простое и прямолинейное, но ему понравилось, как оно звучало, и это напоминало о покое, который он почувствовал сразу после ее рождения. Вопреки традиции, он написал её имя кандзи. Это казалось уместным для первенца, да и традициями он никогда особо не руководствовался. Может быть, он даст ей более красноречивое имя, когда, если она достигнет совершеннолетия и проявит свой характер. Ему неизбежно пришлось снова сменить тело. И пусть все еще нужна была техника телепортации, но после почти трех лет, проведенных в этом сосуде, он был готов к переменам. В этой форме присутствовала сентиментальность: благодаря ей стал возможен один из самых значительных моментов в его жизни, и он беспокоился, что, отказавшись от тела, уже никогда не сможет иметь детей, но отгонял опасения, сочтя их иррациональными. Теперь, когда Аньши больше не нужно было выхаживать, не было и необходимости держать это тело. Ему не терпелось поэкспериментировать со своим следующим выбором, желая по-настоящему испытать, на что способна его проклятая техника. Из-за знания, что он всегда может обзавестись маткой, когда понадобится, ему было проще оставить позади это тело — то, за что он, условно, боролся десятилетиями. Однако Кендзяку оказался не единственным, кому нужно было привыкнуть к новому телу. Аньши казалась сбитой с толку, когда он подошел к ней со своей изменившейся внешностью. Тревога промелькнула в ее глазах, когда он опустился на колени и протянул руки, чтобы погладить ее по голове в знак приветствия после почти целого дня отсутствия. Она отстранилась, с подозрением глядя на незнакомца. Он не придал этому значения. Естественно, что ребенок не поймет, что произошло — даже опытные маги с трудом разбирались в технике, не то чтобы узнать его. Объяснения ей мало чем помогли бы, она почти не говорила, и это было за пределами её понимания и словарного запаса. Вместо этого Кендзяку взял сопротивляющуюся девочку на руки и отнес её в место, где осуществлял перенос. Предыдущее тело лежало на столе, выглядело чистым и относительно прилично, если не считать пятен спинномозговой жидкости и крови на воротнике одежд и вскрытого черепа. Он усадил Аньши рядом с мертвыми и опустошенными останками тела, из которого она родилась. Она нерешительно положила руку на холодный труп и потянула за одежду, чтобы привлечь внимание матери. Затем её взгляд упал на расколотый череп. Она не совсем понимала, на что смотрит, но изменившийся вид и неотзывчивость тела её матери нервировали её. Она слабо захныкала и беспокойно заерзала на месте. Кендзяку потянул руку, чтобы распустить швы и обнажить мозг. Ребенок уже видел его пару раз. Точный способ рассмешить её. Хотя это и привлекло её внимание, было недостаточно. Большие темные глаза вопросительно уставились. Он подошел ближе и опустил голову. Как и ожидалось, Аньши отодвинулась назад, ближе к трупу. Не обращая внимания, он схватил её за руку и положил на слизистую массу своего мозга. У неё вырвался тихий писк, но не отстранилась. Он чувствовал, как её маленькая ручка исследует изгибы и впадины, обводит пальцами рот. Он игриво щелкнул зубами, как делал обычно, когда они общались подобным образом. На ее лице появилась легкая улыбка. Кажется, она запомнила этот жест, но только лишь немного расслабилась. Её взгляд скользнул к распростертому телу. — Это я, — пробормотал он. — Выгляжу иначе, но я тот же. Ребенок смотрел на два тела, которые не очень походили на то, какой она помнила свою мать. — Мама... — она уставилась на прежнее тело. — Это я. Я твоя мать. То — всего лишь временная оболочка, в которой я родила и выхаживала тебя. Придется привыкнуть к тому, что я время от времени меняюсь внешне. — он погладил по руке ребенка, прижатой к мозгу. — Так ты всегда будешь узнавать меня. Это я настоящий. Ребенок выглядел неуверенным, склонив голову набок и изучая его выражение лица. Трудно было понять, действительно ли она поняла, что он сказал, но она выглядела немного увереннее. И когда он поднял её со стола, чтобы покинуть это место, она не протестовала. Она редко протестовала. Следующие несколько дней Аньши держалась отстранено, но в итоге стала прежней. Рутина и знакомая обстановка, казалось, немного успокоили её. Трудно было сказать, действительно ли она осознала, что её мать все еще с ней, или просто смирилась с тем, что будет жить с незнакомцем, но пока она не жаловалась, Кендзяку говорил себе, что это не имеет значения. Время от времени путешествия приводили их в Футю и его сельские окрестности. Мусаси процветала как в экономическом плане, так и в плане магии. Технический прогресс и увеличение добычи меди принесли с собой новые опасения и предания. Возникли новые страхи, из которых могли родиться проклятые духи, создав процветающее общество для торговцев и магов. Все больше и больше из них решали основать свои кланы здесь, — не в последнюю очередь потому, что одна известная личность решила обустроить свою базу в близлежащих горах к Футю. Вполне естественно, что Кендзяку так же стремился в такое излюбленное место. Было бы небрежностью не получить непосредственного впечатления об этом важном месте. Хотя Тенген, конечно, все еще поддерживала тесные связи с императорской семьей в Хэйан-ке, сама она, с избранной частью своих последователей, перебралась в горы. Скорее всего, это было сделано не только для того, чтобы обеспечить ей тишину и покой, но и для того, чтобы она могла заниматься своим амбициозным проектом без посторонних глаз. Вскоре барьеры будут установлены по всей Японии, чтобы сконцентрировать проклятую энергию на этой земле, повысить эффективность барьерных техник и способствовать росту магов. Захватывающий проект, который они придумали вместе, но теперь воплощала в жизнь она одна, добавив в него некоторые изменения, которые не понравились Кендзяку, такие, как подавление диких проклятий. Проклятые духи были жизненно важной частью стимулирования роста магов, было нелепым решением останавливать естественного хищника, подталкивающего вид к развитию, в пользу относительной безопасности и застоя. Однако ничто больше не могло остановить Тенген, и у Кендзяку не было ресурсов, чтобы повлиять на её работу. Пока нет. Первый Чистый барьер уже был возведен вокруг Императорского дворца, а второй недавно был возведен вокруг того, что Тенген любила называть Гробницей звезд. Кендзяку задумчиво смотрел на темный силуэт горы Мусиро вдалеке. Новый барьер сиял, подобно маяку, для любого, кто был достаточно опытен, чтобы почувствовать его. Между густыми зелеными деревьями проглядывали храмы и святилища, являя собой картину тихого монастыря, удаленного от цивилизации. Именно в таком свете Тенген, скорее всего, и представила комплекс двору. Все это было просто иллюзией. За последние дни он несколько раз наблюдал, как меняется планировка земли и зданий. Всегда новая, каждый представленный вход был всего лишь призрачным видением. Войти смогут только те, кому это позволено. Кендзяку предполагал, что больше не входит в список этих людей. И он бы солгал, сказав, что не было соблазна попробовать, просто чтобы посмотреть, как она отреагирует. Скорее всего, никак. Он остался бы стоять на пустом поле, и все слова, которые выкрикивал, были бы унесены ветром, без каких-либо признаков услышанности, признания или упрека со стороны его друга. Конечно, он мог бы сломать барьер, если бы действительно захотел увидеть ее и вытащить из укрытия, но в тот момент он не был готов к последствиям насильственной конфронтации, а она, похоже, была единственным способом общения с ней сейчас. Среди всех этих защитных барьеров он все равно чувствовал её. Глубоко в горах, под землей, она все больше и больше отгораживалась от внешнего мира, но не могла спрятаться от него. Она, несомненно, тоже ощущала его присутствие, даже на таком расстоянии. Вокруг, должно быть, были установлены сенсоры, плюс у них обоих всегда было какое-то внутреннее чувство того, где находится другой, независимо от того, как далеко или долго они были разлучены. Выросший рядом с ней, он стал очень чутким к её ауре, а сама Тенген, казалось, следила за каждым его действием, как бдительный наставник. Это одновременно было приятно и раздражало, особенно, когда она не делала ничего, кроме как наблюдала. С момента слияния это все, что она делала. Наблюдала и ждала, не предпринимая никаких действий: не тянуться навстречу, отстраняться, когда это пытался делать он; но не слишком далеко, не настолько, чтобы упустить из поля зрения, но чтобы нельзя было за нее ухватиться. Он посмотрел на девочку, игравшую рядом с ним на траве, совершенно безразличную к тревожным мыслям своей матери. Аньши срывала молодые цветки ириса вокруг, первые признаки лета, и обрывала тонкие фиолетовые лепестки. Стебли устилали землю вокруг нее, перемешанные с разноцветными точками других цветков, повисших между травинок. У него возникло странное желание показать ребенка бывшему учителю. В качестве доказательства успеха и завершения того разговора, который у них был много лет назад, когда Кендзяку пытался сформулировать свои желания. Возможно, именно поэтому они сделали крюк к горе Мусиро. Было непривычно, что Тенген не стала свидетелем такого важного шага в его жизни. Несмотря на все, что произошло между ними. Когда он узнал истинное назначение своей проклятой техники, то тут же побежал к ней, желая показать свое открытие. Охваченный эйфорией от того, что изменил себя. Как всегда делал. Любое достижение, пусть даже самое незначительное, они делили вместе. Ее реакция была меланхоличной, но, тем не менее, она поздравила его и поинтересовалась о методе. После первой смены тела они стали по-настоящему равны. Кендзяку стал бессмертным, как и она. Собственная форма бессмертия, более хрупкая, чем у нее, но она могла позволить им прожить несколько жизней вместе, укрепить их дружбу; наивно полагать, что сможет оставаться рядом с ней вечно, преодолевать грядущие века. Иметь рядом верного друга. Очевидно, он все еще был ребенком, как любила утверждать Тенген, раз рассуждал подобным образом. Он презирал её. От одной мысли о ней кровь закипала в жилах. За то, что была такой упрямой, так зациклилась на прошлом. За создание Сосуда звездной плазмы и Шести глаз. За то, что она отвернулась от него в пользу сохранения статуса-кво, инерции —эволюции. За то, что не воспользовалась шансом придать форму их совместному будущему. Тем не менее, ему хотелось, чтобы она сидела сейчас здесь, рядом с ними, наблюдала, как деревья колышутся на ветру, и чувствовала тепло солнца своей кожей. Аньши уже могла ходить самостоятельно. Не очень далеко, всего несколько шагов, прежде чем упасть или ухватиться за что-нибудь для поддержки, но это был прогресс, которым он очень гордился. Его дочь стала достаточно сильной, чтобы стоять на ногах самой, и не с кем было разделить этот триумф. Когда был еще юношей, он мчался к Тенген и заставлял её взглянуть на проклятый предмет, который удалось создать, но, теперь, даже не мог показать ей, как его ребенок научился ходить. Хотя. Имеет ли это для неё значение? Даже если Кендзяку удастся выманить её из убежища, будет ли ей не все равно? Будет ли она довольна успехами его ребенка и счастлива видеть, что он исполнил желание, о котором прошептал в тот вечер? Или же она бы просто смотрела, молчаливо оценивая его скудные попытки стать чем-то большим, чем он есть, и привнести в этот мир что-то новое. Не похоже, чтобы Аньши до сих пор совершила что-то экстраординарное. За свою жизнь Тенген, должно быть, видела, как миллионы младенцев научились ходить. Что сделало ребенка Кендзяку таким особенным? Только потому, что родился от него? Он пока даже не знал, владеет ли она проклятой техникой. Празднование было преждевременным. В конце концов, все эти что, если не имели значения. Теперь добраться до Тенген можно было только силой. Таковы были их отношения, и он должен это принять. Ему придется физически вытащить её на свет, если он хочет привлечь её внимание. И в свое время именно так он поступит. Она не оставила другого выбора. Он порывисто встал, заслужив любопытный взгляд ребенка. — Пора уходить, — произнес в пустоту, прожигая взглядом гору вдалеке, прежде чем резко отвернуться. Кендзяку стряхнул с рук Аньши последние лепестки и посадил её в корзину, в которой обычно нес её вместе с провизией и другими необходимыми вещами. Закрепив переноску на спине, он направился через поляну в густой лес. Устремив взгляд прямо перед собой, чтобы не поддаться искушению обернуться в последний раз. Лето сменилось осенью. Аньши было почти полтора года, когда она впервые серьезно заболела. Многие ночи были наполнены борьбой с сильной лихорадкой. Хриплое дыхание ребенка постоянно отдавалось в ушах, не давая уснуть, принуждая быть готовым к вмешательству. За свою жизнь он сталкивался и с чем-то похуже обычной лихорадки, но лечить грудного ребенка было иным. Несколько дней практически неотлучно находиться у постели ребенка, обновляя холодные компрессы, поить водой с помощью губки, кормить укрепляющим детским питанием и успокаивать её слезы. Это был один из немногих случаев, когда он слышал, как Аньши по-настоящему плачет. Долгий, болезненный, испуганный плач, который трудно было утихомирить, разве что позволить ей выдохнуться. Он перепробовал множество различных рецептов, изучил все медицинские справочники, которые были, попытался подобрать правильные дозировки, подходящие для такого маленького ребенка. Состав из жимолости и форзиции с добавлением листьев перечной мяты, натто, листья бамбука, репейник и корни платикодона в итоге смогли снять жар в течение пары часов. Теперь задача состояла в том, чтобы сохранить эффект и дать Аньши возможность восстановиться от стресса, которому подвергся её организм; и следить за проявлением побочных эффектов. Только после того, как её дыхание выровнялось и он убедился, что температура её тела находится в пределах нормы, Кендзяку успокоился. Он подтянул дремлющего ребенка поближе, чтобы она оказалась у него на груди под теплым одеялом. Телесный контакт мог еще больше успокоить её и предотвратить ночные кошмары, от которых она страдала в последнее время. Время от времени она вздрагивала, но чем дольше оставалась с ним, тем больше расслаблялась, пока её не накрыл глубокий, спокойный сон. Кендзяку пока не мог так легко заснуть. Болезнь, ставшая первой серьезной угрозой жизни ребенка, не давала покоя. В мире магии, проклятых техник лихорадка казалась сущим пустяком, но и она могла свалить закаленного мага, если страдать от неё достаточно продолжительное время. Существовали проклятые техники, которые работали по такому принципу — отравлять и истощать, а не убивать. Это было суровым напоминанием о предстоящих трудностях в будущем его ребенка. Помимо соображений о силе и смерти, он задавался очень простыми вопросами о том, каким человеком вырастет Аньши. Будет ли какой-нибудь намек на его причастность? Переняла бы она что-нибудь из его привычек? Разработает ли она проклятую технику, подобную его собственной? Захочет ли Кендзяку оставаться рядом с ней достаточно долго, чтобы выяснить это, или, может быть, будет лучше оставить её, как только она повзрослеет и станет достаточно самостоятельной, чтобы определить свой путь; чтобы посмотреть, кем она может стать без его прямого влияния? Можно было придумать огромное количество вариантов. Ему нравилась идея увидеть в ней что-то от себя, но в то же время он не хотел, чтобы она была слишком похожа и пошла по его стопам. Причина, по которой он завел ребенка, заключалась в инновациях, в том, что она должна была сделать что-то большее, чем то, чего мог добиться Кендзяку. Превысить воображаемое, привнести в мир что-то новое и интересное. Много возможностей. Если только ему удастся дать ей дорасти до момента, когда она сможет сама принимать решения. Для начала — вызов для него, а затем для неё. Все, что нужно было сделать, — обеспечить её безопасность на ближайшие годы, позволить беспрепятственно стать собой. Болезни и боль были неотъемлемой частью этого роста. Сейчас он помогал ей, но в конце концов она должна уметь смело идти по миру одна. В данный момент она страдала, но со временем станет сильнее. Тело привыкнет к боли и напряжению, вызванными болезнью, и научится бороться. Ребенку предстояло прожить эту борьбу, и Кендзяку не мог оградить её. Аньши предстояло на собственном опыте узнать, какие испытания бросит ей мир. Однажды ночью он проснулся и обнаружил мертвого ребенка рядом с собой. Он понятия не имел, что произошло. Как это случилось. Скорее всего, болезнь, других угроз ее жизни не было, но он не знал, какая именно. Казалось, что лихорадка прошла, однако, очевидно, что-то все равно пошло не так. Кендзяку выпрямился на футоне, глядя на тельце рядом. Она лежала на спине, раскинув руки, и выглядела почти так же, как он положил вечером. Стояла тишина, неестественная даже для Аньши. Ни вздымания груди, ни подергивания конечностей во сне, ни тихого вдоха. Он протянул руку, двигаясь неестественно медленно, словно проталкиваясь сквозь воду. Коснулся её лица, холодного и жесткого на ощупь, как материал из натуральной кожи, в тусклом свете бледного и воскового. Это было нереально. Часть из говорила себе, что этого не может быть, это, должно быть, сон. Это было слишком неожиданно, слишком жестоко. У него даже не было времени подготовиться, не было предупреждений. Однако ощущение мертвой плоти под пальцами не давало укорениться зарождающимся эскапистским фантазиям. Он не мог этого отрицать. Ребенок был мертв. Почему? Что он должен был сделать по-другому? Детская смерть не была редкостью, но должна быть причина. Было ли это из-за лекарств? Была ли доза слишком высокой? Но прошло уже несколько дней с тех пор, как она принимала его в последний раз, и никаких признаков побочных эффектов. Мысли прокручивались в голове, возвращались к прошлому, анализировали признаки, искали ответы, намеки на то, что пошло не так. Должно быть, он что-то упустил, что-то, что могло бы объяснить такой результат. Какую ошибку допустил? Какие предупреждающие знаки не заметил? Почему потерпел неудачу? Кендзяку провел часы, смотря на окоченевшее тело, анализируя его, беря её на руки, ощупывая торс в поисках травм или любого намека на ненормальность. Ничего. Никаких объяснений, никаких признаков причины смерти. По крайней мере, ничего такого, что мог бы наблюдать внешне. Он смотрел на лицо своего ребенка, неподвижное и хрупкое, запоминая легкие ямочки на щеках с веснушками, нос, безошибочно унаследованный от прежнего сосуда, и все это в обрамлении лохматых темно-каштановых волос, взъерошенных после сна, которые скоро нужно было бы подстричь. Он резко встал и покинул комнату, направившись через узкий участок сада к маленькому навесу, который служил импровизированной лабораторией. Было темно, утренний свет не достиг пыльных окон. В прохладном воздухе, как всегда, пахло затхлостью, проклятыми предметами и подавляющим запахом мумифицирующихся трупов. Положив свежее тело на стол для вскрытия, Кендзяку зажег свечи, чтобы лучше видеть, подвязал рукава юкаты и взял острый нож. Он был дотошен. Узнал о теле своего ребенка больше, чем надеялся узнать в столь юном возрасте. Причину смерти установить не удалось. Казалось, что ребенок просто сдался, перестал дышать и позволил смерти забрать себя. С рук капала кровь, Кендзяку смотрел на массу из мышц, костей и органов, лежащую перед ним, и его захлестнула волна разочарования. Разочарование в себе и своем ребенке за то, что просто смирилась со смертью, за то, что не цеплялась за жизнь крепче. Если она хотя бы что-то сказала, он мог бы попытаться излечить болезнь, но нет. Было уже слишком поздно. Вскрытая голова лежала в путанице всклокоченных волос, липких от крови. Кендзяку осторожно пощупал мозг. Он выглядел нормально — среднестатистически — совсем не так, как его. Рука продолжила путь ниже. Провел пальцами по вырезанному сердцу, удобно расположенному в грудной клетке, и обратил внимание на то, что сердечные камеры были не намного больше кончика пальца. Такая маленькая и хрупкая. Слишком хрупкая. Этого было недостаточно. Все время, усилия, боль, потраченные на то, чтобы, наконец, получить функционирующую матку и собрать все детали для успешных родов — впустую. - Аньши... — тихо пробормотал, слово лениво перекатилось на языке. Не попытка окликнуть её, а окончательное заявление о личности, которую ей дали. Которая теперь стала неузнаваемой для кого-либо еще из-за скрупулезного вскрытия. Кендзяку пытался разобраться в мыслях, подойти к делу методично, как к любой аутопсии, но вопросы не прекращались. Белым шумом заполнили голову, мешая сосредоточиться на том, что было перед ним; настолько запутанные, что он с трудом разделял одну от другой. Все смешалось в чудовищную смесь неверия, разочарования, вины и гнева. Подавляемый внезапной волной усталости, он упал на ближайший стул, положил на стол руки, сияющие красным. Молча следил, как кровь подсыхает на коже, не зная, что чувствовать. Рядом лежали руины жизни ребенка — жестокое свидетельство неудачи. Мысли затихли, истлев, ничего не оставив после себя. Непрекращающийся капающий звук отдавался в ушах Кендзяку — утекающие последние капли жизни его творения. Время шло своим чередом, о чем свидетельствовали продолжающееся подтекание и ржаво-коричневый слой, принёсший коже рук сухость и потрескавшийся узор. Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем снова появилась осязаемая мысль. Кендзяку сделал глубокий вдох, медленно втягивая и выдыхая воздух из легких, чтобы прояснить разум. Сжав запачканные руки в кулаки, встал. Возможно, так было лучше. Ему не нужно слабое потомство, которое не может проявить даже элементарной воли к жизни. Она могла что-то сказать. Заплакать. Сделать что-нибудь, чтобы привлечь внимание. Но нет. Оставалась тихой, как всегда. Сама выбрала такую судьбу. Торопливо, но решительно начал собирать разбросанные по столу куски и складывать в коробку, которую использовал для покупки овощей на рынке несколько дней назад. Края древесины краснели, но не суть. Его не заботила непромокаемость. Только необходимость вместить останки. Позже он вынесет их в поле и сожжет. Во время следующей поездки в столицу он может развеять пепел по пути. Даже если бы он захотел оставить останки, это было бы неудобно, учитывая, как часто он путешествовал. И зачем таскать с собой лишний груз, если от него больше не было никакой пользы? Место лучше оставить для чего-то, что можно действительно использовать. Он очистил поверхность рабочего пространства так хорошо, как только мог. Сколько бы ни скреб, темные пятна так и не сходили с выемок в каменном столе. Кендзяку оставил все как есть, зачистив наиболее заметные следы. Трата энергии на то, чтобы вывести все, ничего не даст. Она смешалась с останками прошлых подопытных и неизбежно будет больше разбавлена теми, кто последует. Свидетельство его действий. Останется как память о провале. Суровое напоминание о том, что, каждый раз, начиная новый проект — эксперимент — стоит ожидать скорого провального исхода. Даже после того, как он смыл с рук кровь и кусочки внутренностей, под ногтями оставались темные пятна, въевшиеся в складки плоти как в углубления стола. Кендзяку раздраженно щелкнул языком. Теперь она цеплялась за него — слишком поздно — уже после того, как была мертва. Тихая, как всегда, но постоянно присутствующая. Это не имело значения. Со временем это пройдет, как и все остальное. Дальше будет больше. Совершенствование, при котором Кендзяку не повторит тех же ошибок. Он извлек урок. Это была всего лишь незначительная осечка, проба. Следующая должна быть лучше. Будет.