Охотник

      Месяц тянется за месяцем. Длинные бесконечно, непривычно-весомые, трудные. С большим рвением разгребаю все дела, что накопились за последние годы, успешно игнорируемые в пользу игры в охотников вместе с Сиэлем.       Подчинённые, чувствуя нависшее надо мной напряжение, становятся шёлковыми, дрожащими, опасаются и слово лишнее сказать.       Отдача от разорванного контракта меня ослабила, но ещё сильнее гложет непривычное одиночество. Чувство, на которое раньше я был не способен — никогда не тяготился им не при жизни, не в своём посмертии.       Доносят мне пару раз, что Сиэль ищет способы разорвать контакт, не зная, что цепи уже не тянутся к его душе и нет за плечом ждущего Ада.              Доносят мне, что лишь раз Сиэль из дома сбегает в город, действительно сбегает, судя по тому, как быстро его находит тётка — и как быстро, волоком почти, тащит назад. Наверное, своим решением я убил кучу нервных клеток — и ему, и семье его, если он им рассказал. Малая цена за свободу — видит Небо, Сиэль наспасал достаточно смертных, чтобы в посмертии избежать Ада.       К счастью, Сиэль не звонит. Не пишет. Не призывает.       Привычкой укоренившейся, постоянно проверяю телефон, что теперь всегда пуст.       Под самый конец, я запрещаю своим демонам следить за ним, даже издалека, даже незаметно — пусть живёт теперь полной жизнью, пусть не ждёт скорой смерти, пусть свободен будет, пусть, пусть…              Остаётся один день до завершения его контракта, день до того, как Сиэль поймёт, что я солгал — когда ложь изобличится настоящим пониманием, что контракт наш разорван.              Я малодушно сбегаю в горы — на другой конец земного шара, в дом, что принадлежит мне уже больше века, куда не захаживают люди, а звери боятся подступиться, чувствуя тяжёлую энергетику.              Сбегаю — от Сиэля, от себя, от желания порочного — найти его и объясниться. Знаю, что он не простит, и прав будет совершенно.              В день завершения нашего с Сиэлем контракта ничего не происходит: не тянут разорванные звенья договора, не пускаются из Ада гончие за его душой, не ощущается знакомого покалывания, оповещающего об окончании сделки.              На следующий день облегчение накатывает валом, горячей волной, что жжётся и искрится вдоль тела, в каждом завитке тьмы, из которой я соткан.              На следующий день дождь приходит, бьёт холодными каплями с неба, рокочущего злыми грозами. Воздух прян от запаха свежей мокрой травы и озона, льёт стеной, и я до последней капли стою под этим дождём, обездвиженный. Замёрзнуть хочется в ледяной воде, до онемения рук, до дрожи в теле и немоты во рту. Да только демоны никогда не мёрзнут.              В противовес, холод стылый расцветает внутри, крадёт все чувства, крадёт ощущения мёртвого тела, крадёт и мысли, оставляя после себя зияющую пустоту.              Встречаю рассветы и провожаю закаты. Лицо подставляю луне, лицо подставляю солнцу, облакам, тучам, дымчатым сумеркам и сияющей россыпи звёзд.              Всё сильнее раздаётся весна. Почва под ногами наливается сырой тяжестью, когда я гуляю меж деревьев, спускаясь с гор, вдоль рек и до водопадов, что гремят неумолимо, рёвом своим, кажется, достигая самых небес.              Клеймом хочется на сердце выжечь: «Предатель».              Горечью в мысли, что никак не хотят успокоиться: «Так было нужно».              Всё не важно.              День сменяется ночью, ночь сменяется днём, и тоска, изъев себя до сквозящих дыр, сворачивается туманом под сердцем, а затем и она утихает в пустое ничто.              Очередной расцвет окрашивает небо розовым, расцветает медовым, и сладок запах первых цветов с вересковых полей вдалеке. Мне неведомо сколько дней прошло — прошли ли недели, месяцы — здесь время не ощущается чем-то настоящим, словно мир застыл в ожидании вдоха.              Тёплое солнце выйдет потом, согреет мир, пока что продрогший в горном тумане. Я, наконец, беру в руки скрипку — любимицу свою, видевшую и мою юность, давно минувшую, и первые взлёты и падения после смерти, только горем не тронутая; никогда раньше не позволял себе очернить нежные струны настоящей болью.              На сердце глухо, а песнь печальная льётся живой водой, вспарывая раны, что едва успели затянуться в моей проклятой душе. Льётся мелодия скорби, мелодия тоски, мелодия любви, отныне неразделённой, и не слышит её никто, кроме немых крон деревьев внизу да бездушных камней отвесной скалы.              Тоска взвивается к светлеющему небу. Щека нежностью ложится на дерево скрипки. Вспоминается туманно, как однажды Сиэль заснул на моей груди, руку точь в точь также положив мне на щёку, и проспал так всю ночь.              — Далеко ж ты забрался.              Голос знакомый за спиной раздаётся, и я каменею, оглянуться не смея. Смычок в руках дёргается, с острым визгом скользит по струнам под неверным углом.              Миг ещё — и чудится, что и голос мне послышался, и сердце, давно мёртвое, заходится жаром и спешным боем, отдаваясь в виски. Неспешно оборачиваюсь, опуская скрипку.              Сиэль.              Живой и усталый. С мешками под глазами, а сами глаза сияют чем-то до острого ясным. Нечитаемым. Тёплым, что даже не верится.              У него на плечах рюкзак, на штанинах влажные следы от росы, в волосах запуталась иголочка с сосен. Сюда взбираться пешком не меньше часа, и то если дорогу знать. Тропок нет, заплутать совсем просто.              — Недели поисков, два перелёта, сутки на поезде и всё утро на подъём сюда — а ты даже не поздороваешься?              Это звучит почти как ласковое поддразнивание, вот только губы его напряжены, вот только месяцы усталости и стресса оставляют свой отпечаток на его лице. Кажется, он немного похудел.              Спросить хочется многое, вопросы вертятся в голове, точно осы из разворочённого гнезда, и совсем не тот вопрос падает вслух:              — Как ты нашёл меня?              Он фыркает, а затем снимает рюкзак и бросает его на скамью на веранде, походя говоря:              — Допросил одного из твоих демонов. Мне тут проболтались, что ты, оказывается, тоскуешь.              Мысли путаются, и ни одно из них не важнее другой, и все они бесконечно пусты: и не должно было моим демонам проболтаться, и место это сдать кому бы то ни было, и не должно бы Сиэлю искать меня, после всего, что я наговорил, и быть ему здесь…              — Сиэль…              — Себастьян.              Тишина меж нами натягивается, словно вязкая медовая нить, что стекает на землю. Он вздыхает, волосы неловко растрёпывает, смахнув иголочку с чёлки, и, наконец, напряжённо выдавливает:              — Я ещё тебя не простил.              — Я бы и не посмел надеяться на прощение, — правда сама скользит с губ. На такую милость я не рассчитывал. Встретить его ещё хоть раз — уже слишком большой подарок, куда выше всего, о чём я бы мог просить.              — Тут холодно, — он морщит нос забавно, и по-хозяйски направляется в дом. — С тебя чай.              Следую за ним, почтительно держась на расстоянии в пару шагов. Следую за ним, и не чувствую ног, словно ватных, и не слышу шелеста деревьев за спиной; слышу лишь собственный пульс, что стучит в висках гулко и сильно, что сокращается в венке под горлом.              — Ты мне должен полгода нервов, чтоб ты знал. Даже больше.              Я готов отдать ему всю свою бессмертную жизнь. Даже больше.              Сиэль чайник включает, бедром прислоняется к столешнице и складывает руки на груди.              — Ну? Так и будешь стоять в проходе?              Захожу в светлую кухню, несмело останавливаясь в шаге от него. Чайник начинает тихо шуршать, грея воду. Сиэль молчит и чего-то ждёт — извинений ли, мольбы о прощении ли, пояснений каких-нибудь, хоть чего-то. Я слов не нахожу, желая лишь раствориться в этом миге и впитывать его образ.              Расцветает солнце с окон, ложась косыми стрелами света, набивается распустившееся утро, лаской блик касается его щёк и ресниц. Сиэль забавно щурится, уклоняется от света, отступая в тень, и спрашивает, словно скучая:              — Ну и что теперь? Моя душа свободна?              — Да.              Свет падает на его ноги, на запачканные в росе и мокрой земле кроссовки да влажные брючины джинсов. Сиэль раздражённо вздыхает, вновь привлекая мой взгляд к его лицу и светлой, почти прозрачной, коже. К мягким щекам, что я так любил касаться губами.              — Прям полностью?              — Да.              — Что ж. Ладно.              «Что ж».              «Ладно».              Мне бы быть привычным к странностям Сиэля, к его привычке ничего не удивляться — вот только месяцы разлуки ощущаются что годы, потерянные меж нами, пустые и бесконечные.              — Ты… — Сглатываю незаметно, собираясь с мыслями, готовясь к жестоким упрёкам: — Ты хочешь сказать что-то?              — Хочу, конечно. Много чего, — Сиэль открывается, убирая руки с груди и ладонями опираясь на столешницу за своей спиной. — Что ты придурок, например. Что твой идиотизм стоил мне слишком много нервов.              Он продолжает, не отрывая взгляда — смотря прямо в сущность мою тёмную сквозь глаза, считывая насквозь.              — Скажу, что сейчас ты разморозишься, наконец, и сделаешь мне чай, — и в подтверждение его слов вода в чайнике начинает бурлить, вскипячённая. — А потом мы отправимся в соседний город: там ругару объявился.              Онемение дотягивается до мыслей, и на один шаткий миг мне кажется, что послышалось.              — Что?              — Что?              — Ты зовёшь меня с собой? Теперь?              Сиэль хмурится, а за хмуростью этой скрывается что-то, что так сложно прочесть; многогранное, переливчатое, точно перламутр во вспоротой раковине.              Что-то яростное и мучительно радостное враз.              Что-то обезоруживающе хрупкое и до надёжного крепкое.              Что-то вроде решимости и непримиримости в своём выборе.              — Хочешь сказать, что ты со мной не пойдёшь?              Это почти вызов: почти предложение попытаться оспорить его план, хоть слово против сказать. Вызов, что я проиграю, не пытаясь победить вовсе.              Поражение. Победа. Крах и выигрыш враз.              Молчание затягивается, на миг становясь неуютным для Сиэля. Он снова собирает руки на груди, ногой по полу постукивает, словно бы торопит с ответом.              И тогда я решаюсь.              — Пойду.              Сиэль кивает, словно и не сомневался — а потом решается сам. Срывается с места, обнимает порывисто, до боли сжимая, выдыхая мне в шею. Смыкаю руки у него за спиной, в себя вжимая сильнее.              «Свободен, свободен», — стучат наши сердца, встревоженные, взбудораженные моментом, — «Живой, живой, живой».              Облегчение вымывает волной всю минувшую тревогу, счастье птицей клюёт в груди, чувство невесомости воспаряет к потолку, а тени мои, хлынувшие навстречу, окутывают нас мраком, словно и они стремятся обнять его. Оберегать. Хранить.              А с остальным мы разберёмся.