****
Но то тёмное, что давно зрело во мне, готово переливаться бархатным рокотом, теперь разрешённое, теперь замеченное. Сиэль и не возражает — то подначивает, то под ласку подставляется, то с весельем терпит иногда неудобную ладонь на пояснице, когда я приобнимаю его на людной улице. Изменения в самом себе меня напрягают — недостаточно сильно, чтобы беспокоить всерьёз, но раздражающе жужжащие где-то на задворках мыслей. Я демон. Вся тёмная сторона желания — моя суть. Собственничество, порок, жажда быть ближе — жажда центром стать, если не мира его, то хотя бы внимания, безраздельно и прочно. Я давлю в себе эти проявления из уважения к нему, из нежелания оттолкнуть — даже наперёд зная, что Сиэль если не уверен, то догадывается в том, что происходит со мной. Официантка с кудрявым хвостиком, красивой смуглой кожей и зеленющими глазами бегает взглядом между нами двумя, принимая заказ. Поглядывает украдкой поверх планшета, словно не может определиться, на ком же остановиться. Сиэль улыбается вежливо, невзначай и вновь — не мне, и это привычно раздражает, но уже без прежнего пыла. Колет тоненько, что хочется перетянуться через столик меж нами, взять его за острый подбородок и развернуть на себя. Он, конечно, такого поведения не оценит. — Это всё? — официантка, наконец, определяется и останавливает взгляд на Сиэле. Едва заметно меняется язык тела: она слегка покачивается в его сторону, плечи разворачивает к нему, а в голос просачивается едва ощутимая нотка игривости. — Это всё, — Сиэль поддерживает зрительный контакт ещё пару секунд, а затем смотрит ей в спину, когда она удаляется, легко покачивая бёдрами. Наконец он поворачивается ко мне. Проблема не в его взгляде, и не в скованном рабочими рамками намёке на флирт от случайной девчонки — видит Бездна, я не раз наблюдал, как Сиэль сменяет маски и дарит внимание чужакам, если сочтёт нужным. Дело во мне. В тлеющих в груди углях тёмной привязанности, разделённой, выжженной удовлетворением прошлых ночей. Совершенно бессмысленно и грубо, несвойственно мне. Но чешется под кожей желание протянуть руку через стол и накрыть его ладонь. А лучше даже вплестись пальцами в волосы на затылке и притянуть, прижать к себе, сталкиваясь губами. Обернуться мраком вокруг и отослать весь мир прочь. Хочется сказать что-нибудь безобидно-колкое, вызвать усмешку, вызвать взгляд упрямый, вызвать азарт до блеска в синих радужках. Вернуться хочется — в утро сегодняшнее, ленное, наполненное шёпотом его спокойного дыхания и безопасностью сонных объятий, встреченное с тёплым поцелуем. Сиэль, кажется, понимает. Он насмешливо дёргает уголками губ в подавленном веселье и, кажется, прикусывает кончик языка, сдерживаясь от подколки. А затем касается моей ноги под столом: ничего такого провокационного, просто ставит ногу рядом с моей. Но в том, как ему приходится сместиться на своём диванчике ближе к краю, чтобы дотянуться, сквозит прозрачная намеренность. И это действует успокаивающе. Заземляюще. Давится внутри тьма, проглотив саму себя, и усмиряется. Сиэль теперь щурится весело — и когда я успел стать таким открытым для него? Ведь моё лицо, я уверен, не выражает ничего, кроме скуки. Сиэль утром бросил в меня мокрым полотенцем, когда я пытался выторговать ещё один поцелуй, едва он вышел из душа. Он смеялся открыто, блеснув ровной полоской белых зубов, огрызался, не злобно совсем. С Сиэлем легко — и сложно наравне с тем. Возможно потому, что однажды распробовав, мне хочется больше. Притянуть ли к себе — вжать в себя плотнее, давясь мрачным желанием обладать, обволакивать собственной тьмой, смаковать и упиваться и стонами, и губами прикушенными. Испарину слизывать с кожи, прикусывая выпирающую косточку на плече, пальцами напряжённые бёдра проминать, притягивая всё ближе. Притянуть ли к себе — поцеловать в центр ладони в порыве жаркой нежности. Сиэль такого внезапно смущается, отводит взгляд и отнимает руку, выскользнув из пальцев, словно не в силах выносить столь острого проявления привязанности; словно это выбивает из него опору сильнее, чем всё, что было раньше. Притянуть ли к себе — пробуждая от страшного сна, губами собирать соль с щёк, пока он цепляется за мои руки до побеления пальцев, лицо прячет в изгибе шеи и пробуждается с беспомощным всхлипом; воздух глотает, успокаиваясь под ласковый шёпот, а я слышу, как гудит его сердце. Сиэль никогда не отвечает, что ему снилось. Сиэль храбрится — сражаться с монстрами несравнимо легче, чем столкнуться с привидениями собственной памяти; чем обнажить душу и честно ответить. Сиэль и сам иногда подобен дому с привидениями, и стылый ветер свистит в каждой щели. Сила мешается в нём с выученной гордыней, разбавляется ехидством и колкими фразами, а за наносным скрывается что-то обезоруживающе хрупкое, но видимое лишь мне. Наш обед проходит в вязком, приятном молчании. Сиэль задумчив, рассеянно смотрит в окно, потягивая свой крепкий кофе. Подзывает официантку затем, рассчитывается. Она лукаво улыбается и оставляет счётницу на столе, подмигнув — подмигнув — Сиэлю. Едва ощутимое раздражение оглаживает от затылка и вдоль всей спины неприятным покалыванием. Сиэль открывает счётницу из искусственной кожи, огладив её пальцами. На чеке быстрым размашистым почерком начерчены цифры — номер телефона. Нагло. Дерзко. Незрело. Он хмыкает себе под нос и закрывает счётницу. Не забрав чек — не вглядевшись даже достаточно, чтобы действительно запомнить номер. А затем смотрит на меня и подмигивает. Мне. А взгляд игривый у него, словно у ребёнка, совершившего мелкую шалость. Не удержавшись, он прыскает в кулак, сдерживая смех. Незрело. Глупо. Очаровательно.****
С сожалением прощаюсь на время с Сиэлем: есть дела, которые требуют моего вмешательства, а он обещает подождать в соседнем городе и ни во что не впутываться. Отпускаю его, с трудом сдержав и руки при себе, и желание не уходить. — Иди уже, матушка. С губ соскальзывает ласковое: «Паршивец», и, хотя Сиэль никак не мог этого слышать, он всё равно оглядывается, прежде чем сесть в машину и словно бы читает по губам. — Да-да, я тоже тебя люблю! — Он весело отмахивает ладонью и запрыгивает на водительское кресло, мягко хлопнув дверцей. Тут же слышится шум заведённого мотора и машина с шуршанием шин выезжает на дорогу. Остаюсь стоять раненый — и сам себя укоряю. Всего лишь насмешка от моего вздорного мальчишки, но царапает внезапно остро и сильно. Возможно это всё, что мне останется вспоминать; тонуть в трясине своих мыслей, растворяясь во тьме первородной и одиночестве, и вспоминать этот залитый солнцем день и его отмашку, задорную и совсем не всерьёз. Чувство слабости и тревожного счастья селятся под рёбрами. Заходится сердце на пару долгих мгновений, прежде чем выровнять свой ход до нейтрального. Воспоминание бережно откладывается к другим, светлым и ярким, что тёмному иметь неприлично. — Иногда я ненавижу тебя, — бурчал сонный Сиэль, недовольный ранним подъёмом этим утром. — Нет, это не так. — Тогда хотел бы ненавидеть, — раздалось из-под подушки, что он натянул себе на голову, прячась от света с распахнутых у окна штор. «Возненавидишь. Научишься ненавидеть. Совсем скоро», — пронеслось в мыслях, тяжестью надавив на виски. Я ничего не сказал тогда, не готовый к неминуемой лжи, что скоро нас разлучит. Сиэль не заметил — Сиэль высунул лицо из-под укрытия подушки, почувствовав аромат кофе, что я ему принёс. Отличная приманка для вредных мальчишек. Чувства бьются о кости, точно волны о скалы; растворяются с шипящей пеной, отступая назад, прежде чем нахлынуть с новою силой, изранив трепещущую тьму, из которой я соткан. С Сиэлем я чувствую себя нужным. Важным. Живым, что вдвойне не честно, ведь всю эту жизнь из меня выкорчует предательство, что я вот-вот совершу. Солгу, отравлю нить доверия, надорву её же своими руками. С Сиэлем я чувствую себя раскрытым. Обнажённым. Настоящим — и это втрое нечестно с учётом всего, через что ему предстоит пройти в следующие месяцы. Я пытаюсь утонуть в работе, споро разгребая бардак, что здесь без меня образовался. Выволочки устраиваю профилактические, сделки подтверждаю, ожидавшие моего одобрения, подкидываю новые цели своим демонам на ближайшие месяцы. Да только мысли совсем не о том. Насильно размыкать хватку Ада на его душе, отрывать от себя — больно, но неизбежно. Здесь время течёт иначе — и быстрее, и медленнее одновременно, изламывается крутой дугой вместо чёткого пунктира земного времени. Исполнение контракта началось ещё тогда, на корабле, ведь я свою часть сделки выполнил. Разорвать контракт, освободить его — не спрятать, не обратить в бега, как бы не хотелось, а именно разорвать — можно лишь одним способом. Нарушив одно из условий. Не лгать. Солгать — сотворить большую ложь, что Сиэль никогда не примет. Что-то, во что он действительно поверит — что-то достаточно весомое, чтобы считаться нарушением сделки. От одной мысли об этом немеют кончики пальцем — контракт противится, ведь Ад не привык так просто отпускать обещанное. Напряжение липкими пальцами хватается за плечи, тянет болезненным и отвратительным вмешательством извне. Я уже знаю, что должен сделать — и знаю, что Сиэль никогда не простит. Но останется жив. Примирившись со скорбью, чувствую себя готовым выйти в мир, встретиться с Сиэлем и, наконец, сорвать с него оковы долга, что ему с самого начала не следовало на себя брать. Легко отслеживаю его по ведьмовскому мешочку, что он теперь всегда носит с собой, и перемещаюсь сквозь тьму, оказываясь в очередном гостиничном номере. — О, привет. Ты как раз вовремя, я нашёл нам новое дело, — Сиэль застёгивает свою дорожную сумку, уже собранный, и закидывает её на плечо. — Пойдём, расскажу по дороге. «Чтож. Это может подождать ещё немного», — торгуюсь сам с собой, — «Одна последняя охота. Такая малость». Я отвожу взгляд, рассматривая погоду за окном, не позволяя этому вырваться наружу, отравленному, словно гной в заражённой ране, что сочится при нажатии на воспалённый край; ноющая ревущая тьма, которую следует оставить внутри, пока она она окончательно не сожрёт все чувства заживо. В груди печёт неслучившееся предательство. Сиэль, не заметив, выскальзывает из номера, звеня ключами в руках, ещё не зная, что его ждёт.****
Из полицейского участка направляюсь в парк через дорогу — у первой скамьи от ворот уже ждёт Сиэль, щурясь на тёплом осеннем солнце. Когда я подхожу, он растерянно моргает, будто не ожидал меня увидеть — что странно, ведь именно здесь мы договорились встретиться. — Ты где был? Вопрос удивляет: я предупреждал, уходя — даже более того, Сиэль сам сказал мне отправиться в полицейский участок, притворившись адвокатом. Я успел и допросить задержанного, и уйти аккурат к тому моменту, когда в участок зашёл настоящий адвокат, которого я опередил. — Я беседовал с задержанным. Сиэль хмурится мгновение, словно что-то в моих словах не сходится с его мыслями, а затем жмёт плечами: — Ладно. И что узнал? — Совпадает с показаниями тех троих, о которых писали в статье. Он во всём сознался: жену убил сам, почему — не понимает. Клянётся, что любил её. Но вот встретил другую женщину и словно бы под чарами: думал лишь о ней и жену убил ради неё. А как убил — так сразу отпустило. Сиэль почесывает бровь, в задумчивости. — А как выглядела, не рассказал? — Блондинка. Молодая. Спортивного телосложения, глаза серые. Невысокая. — А в прошлые разы и рыжая была, и шатенка, и зрелая женщина. Ни один образ не повторяется. Может, где-то здесь ковен ведьм расшалился? — Может быть. На нём я никакой остаточной магии не почувствовал, но это ничего не значит. Сиэль снова жмёт плечами. Ветви деревьев качаются на лёгком ветру и меж листьев пробивается свет, и тени падают ему на лицо причудливым узором. Пахнет цветочно, терпковато-сладко, и взгляд падает на соседнюю скамью, где с книгой сидит молодая девушка. Ветер доносит аромат её парфюма. — Тебе что-то удалось найти? Он вопросительно хмыкает и сдвигается на скамейке, чтобы тени деревьев загородили солнце, лезущее в глаза. — Я же уже говорил? — Не говорил, вообще-то, — позволяю себе провести рукой по его лбу, отводя чёлку с лица. Он удовлетворённо вздыхает, прикрывая глаза под тенью от моей ладони. — Вообще-то, говорил. Прежде чем ты ушёл. — Ты говорил, что собираешься пролезть в их квартиру и осмотреться там. Синие радужки обжигают раздражённым взглядом. Я почти жду это знакомое микровыражение, когда он еле заметно надувает губы, не сумев выиграть в споре. Сиэль не дарит мне его, вместо этого ускользнув от моей ладони и садясь прямее на скамье. — Ничего особого. ЭМП молчал, серой не пахло, ведьмовских мешочков или не было, или я плохо искал — а искал я хорошо. В бумажнике чеки за один вечер: из какого-то бара и из мотеля. Так что я тоже подумал на другую женщину. Он погружается в задумчивость, прислонившись к моему плечу своим. Осень занимается, уже подкрашивая листья янтарём и багрянцем, что пока теряется среди ещё свежей зелёной листвы. Новое дело, последнее дело, над которым мы с Сиэлем работаем вместе — пока что странно и неясно. Четверо мужчин, разных социальных статусов, привычек и совсем непохожие друг на друга внешне один за одним убили своих жён, и все — ради таинственной незнакомки, которую каждый описывает по-разному. Помимо общего паттерна убийств, прослеживается и ещё одно сходство: у всех из них в крови обнаруживается подозрительная доза окситоцина. Как заверяет медик, проводивший освидетельствование, это гормон, отвечающий за счастье, близость и вырабатываемый при деторождении или сексе. Вот только в такой дозировке естественным образом он выработаться не мог. Места знакомств у всех мужчин с этой «неземной барби», как её окрестил Сиэль, тоже разнятся от стрип-клуба до обычного магазина возле работы. — Возможно, нам следует прогуляться по всем местам, где они встречались. И надо проверить мотели, куда они их водили — может окажется, что все они были в одном месте. — Возможно. Это поможет, если мы ловим ведьм, а не сверхъестественную сущность. Они могут меня почувствовать. Сиэль согласно хмыкает и вытягивает ноги, тянется руками вверх, изящно прогибаясь в пояснице, разминаясь, прежде чем встать мягким слитным движением. — Чего гадать. Пошли проверять сейчас. Кажется, самое ближайшее место как раз магазин?****
Поздним вечером, когда я отхожу до супермаркета за продуктами на завтрак, Сиэль ускользает из номера. Теряется в сумеречных улицах и находится внезапно в квартале от отеля, на скамейке возле какой-то закрытой кофейни. Вывеска синеватым бликом ложится на волосы. Сиэль сидит расслабленно откинувшись на спинку и пребывая в своих мыслях. Он красив — красив своей изящностью, нежностью, сотканный весь из плавных линий и острых углов, которые никогда уже не перерастёт. Душа сияет спокойствием, переливается мягкими волнами света, невидимого человеку, а мне на мгновение сжимает горло. Хочется запечатлеть его — снимком ли, рисунком ли, статую ли воздвигнуть, любовно вырезая каждый изгиб и складку ткани. Сохранить в вечности, чтобы оставить себе хоть что-то. Мгновение любования разрушается, когда Сиэль, словно почувствовав наблюдение, поднимает взгляд. Он бровь вскидывает, дескать: «на что ты так смотришь?», а потом сам себе качает головой, решив не спрашивать. Это хорошо — обличать чувства в слова до жадного не хочется; хочется эгоистично укрыть их в своих тенях, охраняя от скорой, неминуемой потери. — Где ты был? Вопрос удивляет. В конце концов, это не я исчез из номера, не оставив даже записки. — Я же говорил, что пошёл в магазин. Что ты здесь делаешь? Сиэль брови поднимает в удивлении, но тут же справляется, пряча эмоции, не посчитав их достойными внимания. — Тебя ждал, вообще-то. — А в номере не ждалось? Он хмурится, но руку протянутую принимает, поднимаясь на ноги: — Мне нужно было возвращаться одному что ли? «Тебе вообще не нужно было уходить», — мысль мрачно движется по границе разума, так и несказанная. Сиэль бы не потерпел никаких ограничений своей свободы, и это приходится принимать. Он вынимает руку из моей ладони, разрывая касание, но напоследок мягко сжав пальцы. Он не выглядит сонным, не смотря на позднее время. Он расслаблен и пахнет незнакомым гелем для душа — вероятно, отельным. Цветочным, что ему совершенно не идёт. Сомнения стираются теплом его ладоней, когда мы добираемся до номера. Вдохами влажными оседают на коже, колются тонкой болью прикушенных губ, сплетаются узлами нежности, когда мы сплетаемся пальцами. Сиэль натягивает футболку на влажную с душа кожу, покрытую мурашками: ночи свежи в осенней прохладе, а окно открыто на проветривание. Взгляд прикипает к затылку, бледному над воротником и под кончиками ещё мокрых волос. Нежное место, куда отлично ложится поцелуй. Сиэль кутается в объятиях, расслабленно откидываясь мне на грудь и почти засыпает стоя. До рассвета остаётся лишь пара часов, и я заранее решаю, что утром не стану будить его. Выспавшийся Сиэль и вполовину не такой капризный и колючий, каким умеет быть.****
Прерываемся на послеобеденный кофе на солнечной открытой веранде какого-то местечкового кафе. Сиэль, уже сытый, ленный и довольный успевает допить свой кофе (настоящее сахарное чудовище в сливках) первее меня. Я уже знаю, что сейчас будет, и сам сдвигаю свою чашку кофе ближе к нему. Не проходит и минуты, как он мимоходом берёт её в руки, не отрываясь от разговора и делает глоток. Кривится тут же: мой кофе крепкий и горький, какой Сиэлю совсем не нравится. И всё же, раз за разом он пробует, и его кривляния всегда слишком забавны, чтобы пытаться остановить. Возможно, я вижу это в последний раз. Мысль обухом бьёт в затылок, прокатывается вдоль позвонков, точно колесом с шипами, цепляется остро и спускается по спине. — Ты чего посмурнел? Злорадствуешь? — Сиэль поддевает, и я быстро возвращаю лицу привычный вид, страшась выдать себя раньше времени — потерять его раньше времени. — Я бы никогда не злорадствовал: это недостойно, — легко отвечаю и откидываюсь на спинку стула, складывая руки на груди, чтобы скрыть дрожь. Сиэль на мгновение окидывает меня задумчивым взглядом, но ничего не говорит.****
Новая смерть настаёт по тому же сценарию, не внезапная, учитывая частоту предыдущих убийств. С одним лишь отличием — в этот раз бедный мужчина убивает не жену, а свою престарелую мать, единственного близкого ему человека. И вновь я притворяюсь адвокатом, и вновь Сиэль втихую пробирается в квартиру того бедолаги. Благо, убийство было совершено в другом районе, и в этом участке меня ещё не видели. Мы договорились встретиться в нашем номере в этот раз — и я как раз возвращаюсь. Возвращаюсь по относительно знакомым улицам, согретый последним осенним теплом. Совсем скоро, со дня на день, начнутся дожди и праздно прогуляться уже не выйдет. Возможно, мне стоит вытащить на прогулку и Сиэля, когда эта охота будет закончена — надеюсь, мы действительно успеем до первых дождей. Надеюсь и не хочу этого одновременно; паскудно мысли вьются, что вот бы ещё одна жертва — ещё одна охота, ещё одна отсрочка для меня перед пугающей неизбежностью. Внимание привлекает знакомый цветочный запах от небольшого флористического магазина. Ведомый любопытством, я заглядываю в него, ища источник. Хочется знать, что же за гель для душа использует Сиэль и что за аромат скрывается в его нотах. Запахи разных цветов на мгновение сбивают, но затем я всё же нахожу источник: небольшое растение в горшке, увитое маленькими голубыми цветочками. — Здравствуйте. Могу вам чем-то помочь? — Сразу же отзывается девушка за стойкой, оправляя рабочий фартук, немного испачканный цветочным соком. — Да. Подскажите, как называется этот цветок? Девушка прослеживает за моей рукой и вежливо улыбается: — Это гиацинт. Они хорошо и долго цветут в домах, если правильно за ними ухаживать. И также можно пересадить в сад, они совсем не капризные. Гиацинт. Название знакомо на уровне «где-то слышал», и предчувствие чешется на подкорке, что что-то в этом не так. Гиацинт. Ведьмин цветок? Нет, не так. Гиацинт — цветок Сирены. Страх — имя тому зверю, что вспарывает когтями нервы, ледяными иглами впивается под кожу. Тот же самый аромат, что был тогда в парке. Тот же самый аромат, принятый мной за незнакомый гель для душа, что исходил от Сиэля. Сиэль — следующая цель. Дым перемещения обволакивает, словно трепетные руки, тьма мягко скользит, выпуская меня в нашем гостиничном номере. Сиэль подскакивает, услышав моё появление, и громко ударяется коленом о ножку стола: — Что за… Чашка с чаем опрокидывается на стол. Напротив него сидит это и ухмыляется мне клыкастым оскалом, ничуть не удивлённое моим появлением. Уродливое создание с синевато-серой кожей и вздутыми жилами, увивающими всё тело. Глаза горят раскалённой зеленью. Сирена. Её истинный облик, который Сиэль не способен видеть. Сиэль, к счастью, одет — и насколько же дурные мысли стучатся в голове. Он отравлен и разум его помутнён. Мне неведомо, какой образ он видел напротив себя. Сиэль вскакивает на ноги и выхватывает пистолет из расстёгнутой сумки, на удачу стоявшей у него в ногах. Выхватывает — и направляет в меня, и рука его не дрожит. Я и забыть успел, как это ощущается по эту сторону дула: минули годы с тех пор, как он наставлял на меня оружие. Останавливаюсь, чувствуя, как от первородной тьмы меркнет в комнате, заслоняя собой свет с окон. Гнев змеится под кожей отравой не меньшей, чем сейчас одурманен Сиэль: как тварь эта посмела покуситься на моего человека? Сирена тоже вскакивает на ноги, словно отражая его действия, и шипит омерзительным скрежетом; скрежетом, что для Сиэля сейчас звучит совершенно иначе. — Сиэль… — Сиэль, — вторю я ей, ловя его взгляд. Сиэль переводит пистолет на неё, держа меня в поле зрения, затем дуло снова оказывается направленным в мою сторону. Он мечется, словно не зная, в кого же ему предстоит стрелять. Спиной отходит к стене, прислонившись к ней, чтобы видеть нас обоих. — Сиэль, послушай, она сирена, — достучаться пытаюсь, ладони примиряюще поднимая, и тенями незаметно скользя к ней ближе. — Не человек. Не та женщина, что ты видишь. — Убей его, Сиэль, — шипит сирена, — Он ненастоящий. Посмотри на меня, Сиэль. Сиэль слушается, слегка поворачивая голову к ней, но краем глаза всё ещё следя за моими движениями. — Убей его, Сиэль. Убей, и у нас впереди будет вся наша жизнь. Сиэль резко, со свистом воздух втягивает, рукой зажимая одно ухо, словно противясь резкой головной боли. Смаргивает влагу в глазах, а затем смотрит прямо в меня. Уголок губ дёргается в кривой, изломанной ухмылке. И тогда он вскидывает руку. И тогда щелчок предохранителя звенит в тишине. И тогда он стреляет. Выстрел грохочет в тишине номера, и пуля летит долгое мгновение, попадая прямо в голову — череп раскалывая и вылетая насквозь. Сирена визжит, точно банши, когтистую руку прижимая к ране. Сиэль стреляет ещё раз, и пуля прошивает её ладонь и угождает в глаз. Стреляет ещё раз, ещё раз, всаживая всю обойму ей в грудь. Тьма моя, точно диким псом, срывается с места, сирену окутывая, на части разрывая, толкая, растягивая, пока та не загорается демоническим огнём, продолжая непрестанно рычать и визжать. Сиэль приваливается спиной к стене, стекая по ней, пока не садится. Пистолет падает на пол и он обе руки запускает себе в волосы, рвано дыша, словно силясь справиться с тошнотой. В один шаг оказываюсь подле него, опускаясь пред ним на колени. Коснуться страшась и больше всего на свете желая. Утешить хочется, к себе прижать хочется, защитить собой хочется. — Сиэль? Где-то болит? — спрашиваю осторожно, а он сам подаётся вперёд и лбом упирается мне в плечо. — Голова раскалывается. Так сирены влияют на своих жертв? — Тш-ш, не говори, — невесомо поглаживаю спину, не зная, чем ещё помочь. — Да, они отравляют и считывают желания, чтобы воссоздавать образы. — Ммм, — он рукой цепляется за отвороты моего пиджака, — Как? — Через слюну. — Ха-ах. Тот кофе. Я не знаю, о какой из разделённых нами чашек кофе он говорит, пока в голове окончательно не складывается пазл. Забывчивость Сиэля, все странности, когда он оказывался в другом месте и спрашивал, куда я пропадал; когда он был уверен, что уже говорил со мной. В комнате до отвратительного воняет проклятыми гиацинтами и палёной плотью. Остатки сирены валяются на полу уродливыми обуглившимися кусками. Я встаю окно открыть. Сиэль начинает смеяться: тихо и как-то обречённо. — Знаешь, — он сглатывает, — Она выглядела как ты. Была как ты. Я молчу, ощущая всю горечь и вес этого признания. Она была тем, кого Сиэль больше всего хотел видеть. Тем, кому он мог доверять. Тем, кому ему следует доверять в последнюю очередь. — Она просчиталась. Сказала, что нас впереди вся жизнь, — Сиэль поднимается на ноги, всё ещё мелко подрагивая в коленях. — Ну, у меня столько времени точно нет. Это горчит. Хочется утешить его — обнадёжить, что время есть. Что я смогу разорвать наш контракт, «вот увидишь, Сиэль, у тебя вся жизнь впереди». — Я… Мне жаль, Сиэль. Правда жаль. Правда жаль, что я не оправдаю твоё доверие. Других слов не находится, чтобы выразить всю ту тоску, что сковала моё существо.****
Небо заволокло сизыми тучами — давящими, тёмными, налитыми влагой и готовыми вот-вот пролиться стеной дождя. Ещё немного — и подступится гроза. Её острый душный запах проникает в комнату из окна. Сиэль стоит против скудного света с окна, а свет в комнате не горит. Сумерки набиваются, клубятся, обесцвечивая его образ. Я обнимаю его, к себе прижимая без слов, позволяя себе последнюю слабость. Ладонями скольжу по спине, оглаживая острые лопатки и пунктир позвонков. Остаться бы здесь. В этом моменте, где нежность ещё позволена, в этой комнате, что помнит наше сбитое дыхание и жар близости, в этом городе, что мы вдвоём выбрали наугад, с закрытыми глазами ткнув в бумажную карту на очередной заправке. Здесь — где нежность мешается с горем. Где касание трепетное оставляет ожоги, что будут болеть в бесконечной разлуке. Где память узлами вяжет каждый миг, каждый разделённый момент, и знаю уже — никогда не забуду, сколь долог не оказался бы мой век. Сиэль не понимает. Расслабляется в объятиях, влажно выдыхая мне в шею со смущённым смешком. — Чего это на тебя нашло? Он драгоценен и хрупок, и ощущается таким невесомым, когда я приподнимаю его над полом. Сиэль закидывает руки мне за шею, вытягивается на носочки, пока не наступает мне на ноги — так наши лица оказываются вровень. На нежные губы идеально ложится невесомый поцелуй; не останавливаюсь, целую и в кончик носа, и в скулу, и в лоб — куда могу дотянуться. Целую и чувствую, как сгораю изнутри, как боль накручивает на кулак внутренности, как жжётся и режется всё то светлое, что я в себе взрастил. Отпускать его — больно, что кожу сдирать с себя наживую. Тянуть дольше нельзя. Сиэль, не догадываясь о моих мыслях, снова усмехается и шлёпает меня ладонью по груди, отталкиваясь и создавая меж нами пространство. Не отпускаю, склоняю голову, и теперь мы соприкасаемся лбами. Пусть бы время остановилось, замерло в этом утре, в этой минуте, в этом мгновении последней нежности. Ещё немного, пусть… — Себастьян? — в его голосе проскальзывает тревога. — Что случилось? — Сиэль… — смаргиваю горе, не решаясь отстраниться и встретиться взглядами. — Какой сегодня день? Он выскальзывает из объятий — из рук моих, из защиты моей, и из жизни моей скоро ускользнёт, что лента. Переводит взгляд на окно, плечами жмёт, словно не понимает, к чему я веду. — Какой… Пасмурный? Его понимание и неправильная расслабленность больно режет. Я молчу, с силой заставляя себя держать руки вдоль тела. Коснуться не смея больше — своё последнее право на его близость я уже растерял. Только он пока об этом не знает. Сиэль вздыхает, и даже вздох этот звучит почти ласковым раздражением, хотя ему в пору бы злиться. Горевать, как горюю я, о скорой потере. Бояться бы, хоть раз по-настоящему, устрашиться смерти. — У меня осталось ровно полгода, насколько я помню. Ты из-за этого такой хмурый? А звучит так спокойно. Смиренно. — Ну, убегать не буду, — и добавляет с чем-то до светлого похоже на заботу: — Ты же знаешь. Я демон — мне давно чужды человеческие недуги. Я демон, и чувствую, как в животе сжимается, точно от тяжёлого удара, что в горле горечь разливается, словно тошнота. Кажется на мгновение, что комната кружится. Сиэля встряхнуть хочется, Сиэля обидеть хочется — ну не дурак ли и правда смиряться, ну не дурак ли, что ни страха, ни возмущения, ни злости. Его пульс не частит, глаза не бегают, плечи расслаблены. Он смотрит так, как будто знает каждый завиток тьмы во мне. — Я должен сказать тебе кое-что, Сиэль. Сиэль уже знает, что следующие слова ему не понравятся. Он смотрит цепко, и забота во взгляде сменяется недоумением. Ощущение, будто освежевали взглядом, никуда не девается. Чувствую себя таким обнажённым — куда сильнее, чем реальная прошлая реальная нагота в разделённой постели. — Сиэль. Я солгал тебе, — ложь ожогом ложится на губы, гудит внутри нарушением договора, предупреждая о скорой магической отдаче. Но и боль от нарушения сделки никак не сравнится с тем тлеющим заревом предстоящей потери, что давно поселилась внутри. Сиэлю не стоило верить мне с самого начала — не стоило ни привязываться, ни в жизнь свою пускать, ни в кровать. Бежать стоило, давно стоило. Сиэлю не стоило верить мне — и теперь будет больно. И это хорошо. Если болит — значит, ещё жив. — Срок истекает не только у тебя, но и у твоей семьи. Сиэль замирает. Уголки губ подрагивают, словно наружу просится нервная улыбка. — Что? — Десять лет были отмерены не только тебе. Всем, кого в ту ночь ты пожелал спасти. Звенят ментальные цепи контракта, противятся, жмут изнутри, препятствуя. Сглатываю раскалённую слюну, выжигая горло, всеми силами поддерживая спокойную скорбь во взгляде, не допуская и толики настоящих эмоций. Сиэль слишком хорошо меня знает. Думается, стоит ли мне перечислить имена его семьи, для большего внушения. Вспоминается мне, как он и сам их перечислял, дрожа в ледяной воде — и как давно это было; кажется, целую жизнь назад, а не одно десятилетие. Смотрю в глаза, не смея взгляд отвести, не смея сдаться сейчас. Смотрю — и тем острее вижу перемены. Было честью наблюдать за зарёй его жизни, что просто обязана быть долгой. Было честью быть рядом, видеть, как из тощего мальчишки он вырос в молодого сильного мужчину. Сильного. Он выдержит, вынесет это предательство, пусть и никогда не простит. Это действительно конец «нам», кем бы эти «мы» не успели стать. — Ты лжёшь сейчас, — он хмур, он напряжён, он губы кривит ядовито, — Я тебе не верю. — Не лгу. Сиэль смеётся. Внезапно, хрипло, грубо. Под верхней губой виднеется белая линия зубов. Смех этот — надломанный, как и фигура его, что склоняется сейчас, рукой упираясь в живот, словно его внезапно свело болью. — Ха-ах… Ну всё, хватит. Пх, — он судорожно втягивает воздух, успокаиваясь так же внезапно, как рассмеялся до этого. В уголках глаз блестит влага. — Ты бы не посмел врать мне всё это время. — Мне и не пришлось. Я солгал тебе лишь раз, в самом начале, — в его глазах начинает отражаться понимание. Предательство, облечённое перед ним, протянутое в моих руках отравой. — Я демон, Сиэль. Ложь в самой моей природе. Доверие ко мне было ядом, что пропитал его кровь, его мысли, его чувства. Верь в это Сиэль, лучше верь, ради себя самого. Уходи. Убегай. Живи. Сиэль делает шаг мне навстречу, хватаясь за рубашку на груди и грубо встряхивая: — Себастьян, почему ты мне лжёшь? Почему ты говоришь все эти вещи? Я не верю… Ты не мог. Ты — нет. Язык немеет, примерзая к нёбу. Волнами дурноты и зудящего покалывания под кожей расстилается ожог рвущегося контракта, нарушенного, огрубевшего. Больно. Отпускать его — больно. Видит Бездна, я был готов. Видит Бездна, к этому нельзя быть готовым. Я молчу. Сиэль отпускает, руки опускает вдоль тела, сжимает их в кулаки. Он верит. И хочет верить — мне и в меня, но уже верит в ложь. Он теряется, взгляд отводит, скрывая за чёлкой. Плечи опускаются почти обессиленно. Его начинает трясти. — Почему? Почему ты не сказал мне раньше? — Не хотел терять твоё расположение, — слова с трудом давятся из раскалённого болью горла, такие же отравленные, как и всё, что осталось меж нами. Он сглатывает с трудом. Головой качает, а потом цедит сквозь зубы: — Да пошёл ты… Пошёл ты! — и сам вылетает из номера, толкнув плечом. Звоном, слышным лишь мне, лопаются цепи его — нашего — контракта. Осыпаются невидимыми звеньями на пол, а я на подкосившихся ногах падаю на колени, съедаемый болью. За окном громыхает. Начинается ливень.