Пубертатный орден

Что-то произошло, внезапно и незримо поменялось. Серёжа понял это, когда зачем-то отвёл взгляд от сочащегося довольством Олега. — Прикинь, чё парни рассказали: что какой-то местный криминальный авторитет запрятал во дворах награбленное. Ну, чтобы подельникам не досталось. А самого — повязали. Так вот, шушера его шарилась неподалёку, у наших пацанов даже выспрашивали, но так, видимо, ничего и не откопали. Рома хочет всех собрать и найти клад раньше. Серый, ты слушаешь? — Угу, да, я всё слышал. — Ты в деле? Детский дом ранним апрельским утром был поднят на уши. Весна наконец утвердилась в Санкт-Петербурге. Небо, безупречно чистое, излучало радиоактивную синеву, и ему вторило огромное слепящее Солнце. Земля же — задубевшая и серая — стремилась поскорее счесать с себя лишай из грязного снега и следов жизнедеятельности человека. Воспитанники приюта от мала до велика, как черви в компосте, трудились на благо возрождения природы. Разумовский ужасно сопрел в зимней дублёнке, а потому вникает в окружающую среду вполуха. Он всё норовит расстегнуть тяжёлую кожу, стянуть с себя дурацкий шарф и вдохнуть полной грудью влажный воздух, но прямо по курсу классная руководительница бдит дисциплину. Поворачивает на каблуках полный циркульный оборот и ловит выставленным к небу носом смену ветров. Раздражающий флюгер. Мальчик через силу продолжает бродить вдоль колючих кустов шиповника, подбирать толстыми вязанными перчатками мусор и жухлую прошлогоднюю листву и поминутно отфыркиваться в попытках хоть как-то снять напряжение. А вот Олегу, кажется, хорошо. Он с самого начала весны гоняет в кожаной куртке, которую урвал на распределяловке. Бренчит заклёпками и цепочками. За прошедший год друг вырос, оброс мышцами (и крохотными колючками поперёк висков). Кожанка лежит по телу плотной скрипучей массой, стягивающей мускулатуру. Недавно им стукнуло шестнадцать, и тело Волкова всячески стремится к освобождению. Про самого Серёжу так не скажешь: его тонкое, по-подростковому костяное тело, точно клетка заперло в себе его пылающую душу. Собственно, она-то и даёт о себе знать испариной на лбу с прилипшими прядями волос. Серёже всё большемерит и всё висит на нём мешком, а занашивать детское до дыр — уже как будто стыдно. Вот он и мучается не по погоде. — Так ты в деле, Серый? — переспрашивает Олег. Разумовский сидит на корточках и выуживает из прорех вдоль засохших клумб фольгу и битое стекло. На краешке сознания мелькает кадык, дрогнувший острой тенью. Серёжа следит за парнем аккуратно, сдержанно: рядом всё тот же — Олег Волков тысяча девятьсот восемьдесят седьмого гэ-рэ, ползает прямо на коленях, не беспокоясь о въедающейся в ткань джинсов пыли, и так и норовит получить сухими ветками в глаз, — но одновременно новая весна подсветила в нём что-то совершенно иное. Может быть, он так смущается потому, что Олег вдруг сделался таким… взрослым? Почти молодой мужчина. Правда, шов между ребячеством и зрелостью пока не зашит, из него сукровицей проступает тинейджерская чепуха. Ну какое может быть «дело» у кучки детдомовских? — Это же бред. Какой авторитет получится из того, кто прячет деньги в детской песочнице? Сам-то подумай, — ворчит Серёжа. — Серый, воспринимай проще! Ну прикол такой. Что мы теряем? Если слухи — враньё, то просто посидим-сухарями-похрустим. А если нет? — Если нет — скорее всего, кого-нибудь из нас найдут с простреленным темечком, — мальчик захлопал большими голубыми глазами — вот-вот вспорхнёт белой наивной голубушкой. — Ну Серый, ну давай, — начал плакаться Олег, но он уже не выглядит да и не чувствуется ребёнком, так скорее старший брат уговаривает непослушного младенца скушать пюре. Серёжа протяжно вздыхает и отирает мокрую шею тыльной стороной перчатки. Забавно, Олег отчего-то верит в байку с сундуком. Наверное, прав. Хотя бы в том, что должна же быть у них какая-то движуха, кроме привычного коридорно-заборного лора. — Ладно, давайте пробовать, «по приколу». Уборка окончена. Ребята толкаются в умывальнях, застирывают рабочие перчатки, смывают с себя засохшую грязь и чистят ботинки. Мыльная вода сгустком ила просачивается в расселины плитки. Младшие не особо стремятся к эстетике, плюхают свою обувь в тазы, обдавая окружающих брызгами. Серёжа рассерженно маневрирует на крошечном табуретике, пытаясь в этой перепачканной среде остаться человеком — он скручивает волосы в жгут и прячет в вороте водолазки. Не дай боже потом вымывать из головы песок. Бесхозной зубной щёткой соскребает с хозяйственного мыла стружку и втирает в свежие земельные пятна на манжетах. — Вот если бы у тебя были деньги, Серый, то что бы ты купил? Олег сидит напротив и полощет в ведре тяжёлую тракторную подошву, в бурой жиже тут же закрутились ржавые листочки. Серёжа скользит взглядом по золотистому в солнечных лучах лицу, гигантский набор масляных красок сам собой всплывает в фантазиях. — В первую очередь хороший набор красок, профессиональных кистей и мольберт, наверное, — как заготовленное декламирует Серёжа. Волков хитро прищуривается и наклоняет голову вбок, точно хочет что-то разглядеть за рыжими ресницами. — А во вторую? — улыбается он. — А во вторую… Разумовский выпрямляется и замирает во всеобщем отражении в зеркале над раковинами. Так глупо, он и правда не задумывался над тем, что бы мог иметь, будь у него средства. Детские головы и белые майки мелькали в серебристой глади хроникой несменяемых лет — у них не было ничего, кроме изломанных судеб, случайных пожертвований и отвоёванных привязанностей, и казалось, что так будет всегда. Так было всегда, а что было до того — перемололось в фарш и затерялось под десятками туда-сюда снующих ступней. Но сколотые края зеркала сияют тысячекратно отражённым солнцем, и в голове возникает единственная мысль, которая навевает о несбыточном счастье. — Второе, раз уж мы фантазируем, я бы прикоснулся к вечности. — Чего-чего бы ты коснулся? — переспрашивает Олег. Всё он слышал, но не хочет, чтобы их разговор подслушали другие. Он носком отодвигает ведро поближе к Серёже и сам подаётся вперёд, как бы отгораживая их от окружающих, приподнимает бровь. — Представь, что ты попадёшь туда, что видел только по телеку или о чём читал в книжке. Что-то, чего ну никак не могло произойти в твоей жизни. Что-то недоступное, не знаю, как объяснить… — Типа как скакнуть в прошлое и спасти Брэндона Ли? Или завести ферму на Марсе? — Да! Что-то похожее. Кто-то толкнул Серёжу в спину, не специально, но ощутимо, и он съехал с табуретки, опустившись на копчик. Дежурные торопили ребятню к полднику и грозились натянуть опоздавшим нижнее бельё на уши. Грязная вода с грохотом водопада уходила в слив. Чистая, блестящая обувь солдатской ротой выстроилась вдоль обогревателя; куртки мёртвым грузом висели на верёвке, перетянутой через весь коридор к столовой. Утащив пару сочных яблок, мальчишки продолжили мечтать на лестничной клетке, затерявшись за занавесью из сырой одежды. Зубы впивались в кисло-сладкие плоды, и слышалось, как он выпускает из себя сок. — Разве вечность можно купить? — спрашивает Олег и прислоняется лбом к деревянной раме перил. Он сидит на ступеньках выше, за ограждением, и лукаво поглядывает сверху вниз. — Нет, в том-то и дело, но можно к ней прикоснуться, я же сказал. — Как ты к ней прикоснёшься? — Куплю билет в Италию, естественно, — смеётся Серёжа, торопливо проглатывает недожёванное и принимается объяснять: — Пройду босиком по Аппиевой дороге, обползаю весь Римский форум и где-нибудь на моменте Сикстинской капеллы изольюсь слезами. Ну, потому что будет уже невыносимо. Друг слушал внимательно, не моргая, так и замерев с раскрытым ртом над половинкой фрукта. Разумовский сейчас сказал нечто очень личное, но осознал это только произнеся это вслух. Лаковое покрытие перил взмокло от влажности, скопившейся в здании, и набухло, отросший ноготь без сопротивления впился в древесную мякоть, вырисовывая кубоиды. — И что, тогда можно будет умереть? Типа как — увидел Рим и умер? — Олег держит кулаками кованые прутья, и треть его лица выступает из-за решётки барельефом. — А потом не будет никакой смерти, потому что вечный гений поглотит тебя! — в подтверждение доводу Серёжа ковырнул деревяшку сильнее и её кусок полетел в лестничный провал. — Ты же представляешь, какое вдохновение свалится на тебя разом? — Ага, придавит так, что потом не отодрать будет, — парень щерится здоровой эмалью и перекатывает языком яблочный хвостик по кромке зубов — от клыка к клыку. — Летов поёт, что вечность пахнет нефтью. — Вечность, вообще-то, пахнет цитрусами и оливками! — Разумовский прижимает щёку к плечу и ехидно кривится. Он обхватывает свою острую коленку в замочек из ладоней и откидывается спиной на верхние ступеньки. С другого ракурса друг умилительно напоминает телёнка — доверительно-притягательно похлопывает длинными ресницами. Серёже чудится в нём зачинающаяся грусть. — Ты бы чего хотел, Волч? — Я бы, — профиль исчезает из прорехи, от него остаётся только голос, который делится совсем простым, непритязательным, доступным любому и без сверхбогатств. Серёжу сковывает тем, как поспешно он раскидывался минуту назад мечтами об итальянском сапожке, — басуху приличную хотел достать. Красненькую, полированную такую. Серёжа прикусывает тонкую корочку на нижней губе. Чтобы друг не увидел — верхняя отчего-то предательски подрагивает. Вечность, на самом деле, пахнет не оливами и апельсиновыми рощами далёкого Средиземноморья, а вполне близкими сыростью и перегноем. После полдника — свободное время. Олег идёт впереди, старательно обходя оттаявшие к полудню тонкие корки льда среди перемолотой земли. Место общего сбора — заугол теплицы, излюбленная точка всех переговорщиков. Серёжа шлёпает следом и думает, что даже рад своим потрёпанным калошам, а то слишком больно смотреть на то, как покрываются глиной только-только отполированные до блеска волковские гады. Дублёнка почти не высохла и теперь ещё жутче липнет к телу, а ещё жутчее — греет. — Погоди! Они притормозили у ржаво-кирпичного гаража, хранилища жёлтых автобусов с криповым предупреждением на боках «Осторожно, дети!». Разумовский зажимает коленями ненавистную куртку и быстро стягивает тугую водолазку и… Олег смотрит нечитаемо на то, как задралась его футболка и зачем-то сам берётся за её края, чтобы поправить. Парень выхватывает из тисков дублёнку и накидывает другу на плечи, забирает водолазку из сжатых пальцев и повязывает Серёже узлом на талии. Серёжа осязает себя маленьким… И почему-то невесомым. Рома, семнадцатилетний лоб, высокий, плотный и раскаченный, издалека светит своей толстовкой с красными черепами. Вокруг него возятся чертята — сивый Федя и коротышка Вера. Компания спряталась за мутной стеклянной колбой, в которой росла зелёная помидорная рассада. — Это и вся «банда»? А Шипилина-то тут причём? — вполне искренне поразился Серёжа, увидев девочку, уничтожающую пяткой старого башмака притаившиеся в тени сугробики. Вера младше их с Олегом на каких-то полгода, но то ли в своё время не доедала кашу, то ли вся злоба, булькающая в ней, сконцентрировалась настолько, что девочка перестала расти, превратившись в сплошной комок нервов и раздражительности. Никому из присутствующих она не дотягивала до плеча. Зато была самой громкой. — Притом! Это ты чего сюда приплёлся, задротище? — провизжала она. Шипилина была острижена «под горшок», но её тёмные волосы кучерявились на концах и топорщились во все стороны. Она вечно была чумазой, с порванной в локтях и растянутой в коленях одёжей и напоминала домовёнка Кузю. Девчонка и прибилась к компании Ромы только потому, что выступала в роли сирены на шухере. Разумовскому стало смешно — и вот эти весёлые барашки планируют искать сокровище нации? — Хорошо, я пойду, — безразлично отчеканил Серёжа и уже было развернулся, но Олег схватил его под руку и пригрозил сведёнными тёмными бровями. — Шип, не коли раньше времени, а, — отозвался Федя и как бы отгородил окружающих рукой от вырывающегося беса. Рома, как главарь сей коалиции, наверное, понимал, насколько нелепо выглядит разношёрстное сборище сиротских индивидуумов. Он прошёлся по собравшимся абсолютно холодными глазами, в которых читалась тотальная безысходность. Ну ещё бы, местная шпана не тянет на бравых ландскнехтов и не способна оценить гений авантюристской мысли. Пожалуй, статус равного он признавал исключительно за Волковым — Рома остановился на нём с орлиной внимательностью и, похлопав по спине, отвёл в сторону. Два парня неожиданно превратились в единую конструкцию. Арку из мужских фигур, склонившихся прикурить над горящей зажигалкой. Вера и Федя как-то нерешительно замерли, видимо, пугаясь нарушить недоступный для них обряд. Но каждый — включая Серёжу — чувствовал какую-то скрытую жизненную силу, таящуюся в слабом огоньке, поддерживаемом ладонями друзей. Разумовский стянул с себя шарф и распахнул талую дублёную куртку, открывая себя долгожданной весенней прохладе. Олег о чём-то думал, глядел вдаль, где сиреневая линия горизонта скрывала в себе целый мир, с такой серьёзностью, словно давно познал принцип глобального мироустройства. Он выдыхает через ноздри прозрачный дым и зачёсывает волосы пальцами. Волос — толстый, ложится красивой лакричной волной. Серёжа сглатывает, щекочут мурашки. — Так, значит, — решительно начал Рома, втирая носком в грязь окурковую труху, — объясняю, в чём замут: Дюшес со своими ошивались возле двора на Рабочей, и к ним подкатили приблатнённые братки. Стали выяснять, не откапывали ли они где-нибудь в тех районах синий ящик из-под инструментов. Посулили вознаграждение — значит, клад приличный. Но надо забрать его себе! — А-а, — протянул Разумовский, скрещивая руки на груди. — И вы даже не знаете, что там. Наркота? Оружие? Вставная челюсть босса? Нам-то это всё к чему? Да и Дюшес твой уже наверняка всё давно себе прибрал. — Серый… Тёплая ладонь легла на поясницу, едва касаясь. Самый простой способ напомнить. — Всё это барахло можно сдать в милицию. А если там будут деньги, мы сможем уехать отсюда. В Москву. В Рим. Куда угодно. Олег что… неужели хотел бы поехать с ним? Разумовский стыдливо замолчал, боясь случайно проглотить неожиданное «Мы», затвердевшее на корне языка. — Какой у нас план? — сплёвывает кусочек заусенца Федя, поправляя сбившийся на плечо широкий ворот ветровки. — Максимус ждёт нас в назначенном месте, там, где ищеек видели в последний раз, — Серёже всё ещё было смешно с суровости Романа, особенно комично эта суровость обозначилась в лёгком пушке на брутальном квадратном подбородке. — У каждого будет своя роль: Шип, как обычно, на стрёме, мы с Волком будем наготове, если назреет буча, Достоевский — посидишь с… Главарь «банды» замешкался, не зная, как обратиться к Серёже, чтобы не нарушить выдуманный им пантеон божеств. — Разум! — подыграл Разумовский. — …с Разумом на лавочке, прикроете. У нас есть два часа. Роме, самому старшему, доверяли не только детдомовские, но и руководство приюта. По договорённости все лица, достигшие шестнадцати лет, имели право покидать территорию в строго установленные сроки. Снабдив молодёжь урезанным, но всё-таки правом свободы, взрослые превратили таких, как Рома, в крючки для пираний навроде Шипилиной — каждый хотел попасться на удочку с тем, чтобы и его вместе со старичком выпустили хлебнуть счастья. Рома отвечал за всех головой. Он с какой-то отлаженной под себя периодичностью поглядывал на экран миниатюрного телефончика-калькулятора, контролируя уплывающее время. Значит, через два часа будут искать уже всю ораву. — Пока есть пауза — выбирайте и клейте, — он полез в нагрудный карман, который прятался в пасти кровавого черепа, и вытащил маленькие плёночки. — Переводные тату? — удивился Олег, забирая из рук Ромы полоски. — Зачем это? — Чтобы обозначить своих. — А то ты не запомнишь, — огрызнулся Разумовский. Но Серёжа согласен, что в театральности обставленного действа есть своя романтика: они все приобщились к локальной тайне, стали её хранителями и теперь во имя неё скрепят свой рыцарский союз несмываемой (хотя бы до первого банного четверга) печатью. — Пубертатный орден, — шепчет Серёжа и мажет слюной бумажку с картинкой кошачьей лапки. — Игрок! — зовёт звуковая волна, начинаясь с баса и заканчиваясь на излёте мышиным писком. К теплице катятся три колобка, упакованные в чёрные пуховые пальто — мальчишки-первоклашки. Шапки съехали с их голов, длиннющие штанины волочатся по земле. Щёки горят: наверное, неслись галопом, чтобы улизнуть из-под надзора грозных тётушек. Очевидно, в иерархии чинов эти — самые низшие, тягловая сила. У всех в ладошках болтались ведёрки с лопатками. Понятно, почему «Игрок». У него все фишки расставлены по видимому только ему полю, а сам он — кость, дающая начало кону. И вот, вся бравая команда — Игрок, Волк, Шип, Разум и… Достоевский, просто потому что Фёдор — двинулась на «дело» в сопровождении гаркающей свиты. Ближе к обеду солнце слепит город с высоты зенита. Серёжа подставляет к нему своё лицо — он знает, что оно его любит; ещё пара таких вольных вылазок и открытые участки кожи будут усеяны следами симпатии звезды. Разумовский всегда стеснялся своих веснушек, ни у кого из местных их не было в таком изобилии. Более того, термоядерный шар настолько в него влюблён, что ненароком жжёт белое тело до лопающихся пузырей и краснеющего пробора волос. Но Серёжа так нуждается в его питательной энергии! Веки приятно тяжелы под энергетическим напором, под ними рисуются цветовые пятна. Он улыбается и чувствует, что вокруг него витает сладковатый след. Мальчик открывает глаза, и ему не кажется сквозь рыжину ресниц — Олег спешно отворачивается от него. Раскисший двор, окружённый со всех сторон пятиэтажками, встречает ребят Всемирным потопом. Припаркованные тачки буквально плывут вдоль дорог в илистой каше. Олег поджал губы, в очередной раз став жертвой моды. Ботинки протекут наверняка, а если нет — все носки пропитаются слизью через лунки от шнуровки. Посреди двора — Ной на ковчеге. Максим, высоченный столб, такой же, что и волчья стая: весь в шипах, напульсниках, с пробитой бровью. На груди болтались провода наушников, из пузатых динамиков слышался надрывный рёв солиста какой-то металкор-группы (И как он не заработал себе тугоухость?.. Макс, в смысле, не солист, хотя и тот тоже). Он ожидал подмогу — серьёзно? — по щиколотку погрузившись в детскую песочницу. Волк и Игрок пожали ему руку с твёрдым «Максимус» вместо приветствия. Будто произнесение имени уже само по себе должно вызывать в окружающих приступ благоговения. Арочка из двоих превратилась в коптящую треногу. — Эй, вы приступайте, не тормозите, головастики, — шикнул Рома. Мелочь схватилась за лопатки и заработала не хуже трактора. Серёжа лениво опустился на мокрую скамейку, Достоевский рядом с ним. Сначала тот молча рассматривал обкусанные ногти, потом достал крохотную с орешек коробочку, раскрыл и долго-долго что-то в ней рассматривал, припрятав от Разума в изгибе локтя. Бесцветные волосы Феди летали паутинкой в разные стороны на мелком ветру. — Знаешь, что он им сказал? — спрашивает напарник, бубня скорее себе под нос. Может, Достоевский вообще обращается к тому, кто сидит в коробчонке? Серёжа на всякий случай интересуется: — Что? — Что мы хотим вырыть проход к ядру планеты. — И что он им за это наобещал? — Нобелевскую премию по физике. Им — это, стало быть, детям. Вряд ли они поверили басням о премии, но азартом прониклись, раз пришли. Федя захлопнул лилипутскую шкатулку и подвернувшейся под ботинками палочкой принялся рисовать на песке таракана. Серёжа не стал больше его отвлекать. Серебрятся мозаичные панели домов, вовсю щебечут воробьи. И непонятно, где они скрываются — в провалах незастеклённых лоджий или в изрытой мальчишками земле. Вера носится вдоль дороги за уличной овчаркой, маячит своими полосатыми ярко-розовыми колготками между машин. Олег смеётся, о чём-то непринуждённо разговаривает с парнями. До Серёжи доходят лишь обрывки фраз: — Да, надо олимпийку на «Кент» обменять! — Ты к этой-то, своей, наведаешься? — Надо бы, родители её по весне на дачу начали кататься. — Ты у неё, это, за нас-то тоже попроси. — Она ж не блошиный рынок, как получится. — Вот ты что купишь, если бабки нароем? — Тачку, оф корз, прокачу её по ночному Невскому, а потом вдоль залива, сечёшь, какая красота? — А я, вот, накупил бы себе гору чипсов и съел бы их в одну харю. Серёжа поёжился и слепо уставился на подружку песчаного таракана, гусеницу. Федя лапка за лапкой прорезал её в мокром, легко поддающемся песке. Через разговор пробилось то, о чём Разумовский раньше размышлял лишь вскользь, и то — с налётом воспитанного в нём неприятия (и с красными щеками, конечно). Олег был в курсе отношений Ромы с девушкой — где-то, в одной из тысяч панелек она точно так же, как и эти трое, висит на проводе с одноклассницами и трещит с ними о своей первой влюблённости (или не первой вовсе). Будто Волков мог в этом что-то понимать. Будто все эти табачные мистерии, тяжёлые подошвы и заученные наизусть тексты «Арии» стократно ускоряли процесс познания жизни. Он не говорил с Серёжей на «такие» темы. Что, считает Серёжу недостаточным, недоросшим, недозревшим? Или просто уверен, что вот-вот оторвётся, оставив всё детское, ограничивающее позади?.. — Ядро! Вон оно торчит, Игрок, сюда! Ребячий визг прорезал относительную тишину и все, совершенно наплевав на свои выдуманные должности, ринулись к песочнице. Кольцо из любопытных голов сомкнулось над рыхлой ямой, из глубины которой выглядывало странное жёлтое яйцо размером с кулак. Рома растолкал друзей и выхватил из рук мальчишки лопату. — Не трогай его! Оно раскалённое! — завопил мелкий и потянул Игрока за край толстовки, предотвращая трагедию. Но Рома развернулся и влепил энтузиасту подзатыльник. — Долбоящер, книжки читать надо, а не в носу на уроках ковырять. Ядро далеко — не один километр вглубь, — лидер присел на корточки возле впадины. И, правда, «яйцо» подозрительно обмякло, когда Рома ткнул в него пальцем. Влажная земля комьями отлетала к ногам собравшихся, пока всеобщему взору не открылся врытый внутрь по свои резиновые бёдра гном обыкновенный, садовый. Пауза. — Это и есть криминальное наследство? — тихонько уточнила Шипилина, разочарованно шмыгнув носом. Нет, это предприятие явно должно было закончиться феерией. Казалось, Рома сейчас сдетонирует: его лицо покрылось малиновыми пятнами, на скулах набухли желваки, лоб пульсировал голубыми венами. — Да что за поебень? — взревел он. Всё случилось за секунду, никто даже не успел подумать о значении находки. Все как бы заморозились, точно полуфабрикаты, ожидая дальнейших инструкций по приготовлению. Игрок взорвался ярко-красной вспышкой и замахнулся несчастным гномом в толпу. Шип взвизгнула и упала в размокший песок. Треск битого стекла раздался прямо в ушах. Боковое зеркало белой «девятки» повалилось на асфальт, и тут же перепонки разорвались оглушительной сиреной — жутчайшая смесь сигнализации и вериного крика: «Бежим отсюда!». Детвора бросилась прочь со двора, Олег схватил Серёжу за руку и ринулся через оградку, чуть было не поскользнувшись в липкой грязи. Разумовский фиксировал погоню слишком широкими мазками, размывая в сознании общее и болезненно подмечая мелочёвку. Он видел, что тощий Федя нырнул под машину, как упала острыми коленями на поребрик Шипилина и то, как багровые черепа заслонили её собой. Похоже, спасли. Кто-то сзади матерился им вслед. Разумовский лихо перебирал ногами и боялся, что свободно болтающиеся калоши вот-вот слетят и оставят преступную улику. Но больше этого страшился налететь на острые шипы, которыми была усеяна панкушная кожанка друга. Олег утянул их в первый подъезд с дрогнувшей в их сторону дверью и тут же налетел на выходящую из подъезда бабушку. — Куда несёшься? Видишь же, что люди выходят! — гремит бабуся в сиреневом плаще и шерстяном берете. — Простите-простите! — канючит Олег, протискиваясь между ней и распахнутой дверью, заслоняя собой Серёжу, словно он вполне может стать её первой жертвой. — Март прошёл, пора бы уже верхней головой соображать! — Да-да-да! — Ты на каком этаже живёшь? — На восьмом! Дверь за ними захлопнулась, оставив женщину с размышлениями о существовании заоблачного этажа в пятиэтажном доме. Внутри — темно и зябко, зимняя стужа всё ещё ползала по лестничным клеткам. Где-то мерно капала вода. Волк и Разум притаились под лестницей, вслушиваясь в шум улицы, доносившийся так глухо, будто бы мальчики запрыгнули в иное измерение. Олег так близко. От него пахнет едким табаком и гуталином, а ещё (чуть-чуть, но совсем по-детски!) чистотой ландышевого порошка. Такой знакомо-трепетный запах. Серёжа слышал сбившееся дыхание Олега, слетавшее с губ в такт колотившемуся сердцу. Или это так громко стучит собственное? Грудь под чёрной футболкой вздымалась, разгоняя кровь по молодому телу. Он случайно мазнул большим пальцем по серёжиному запястью. Холодок пробежал вверх под рукавом — они до сих пор не расцепили рук. Разумовский отпустил ладонь и зачем-то завёл за спину. — Вроде, тихо, — шепчет Волков. — Подождём пять минут и выйдем, типа левые челы. Пять минут длились долго, гораздо дольше, чем вычислили учёные. Друзья стояли в тишине, нарушаемой лишь шорохом одежды. Отчего-то безумно горела голова. — Мы прямо как в твоём этом Поттере, — слетает первое подвернувшееся, словно требуя заглушить нарастающую тревогу. — Кантуем под лестницей? — Ага. — Но он там жил. — Я не помню, — после паузы отвечает Серёжа. — А что у тебя за татушка? Олег тормозит на секунду и высовывает руку из кожаного облачения. Короткий рукав футболки перекрутился, обнажая по самое плечо уже не мальчишескую, а крепкую, жилистую руку, увитую тёмными волосками. Выше запястья, в перекрёстке толстых вен, красуется нагло-жёлтый Барт Симпсон. — Круто! — воскликнул Серёжа, совершенно не интересуясь и не узнавая персонажа картинки. Вокруг витал нежный ландыш. И, кажется, что-то ещё. Тьму прорубает тусклый сноп света, доносится шарканье домашней обуви по плитке, к мальчишкам спускается сигаретный дым. Кто-то над ними вышел покурить. Глаза напротив блестят угольками. Тяжёлыми, расплавленными до состояния смолы. Она вяжет. Вяжет! Под её напором хочется поскорее исчезнуть. — У тебя так зрачки расширились, — произносит Олег. — Это от света, — выпаливает Разум и сдаётся, делает вид, что перепачканные засохшей глиной калоши ему гораздо интересней нового Олега Волкова. — Наверное, можно идти. Олег прочёсывает пальцами волосы и поправляет куртку. Пищит сигнал открывающейся двери, глаза слезятся от чересчур убийственной яркости внешнего мира. Волков протягивает ладонь, большую в сравнении с узкой лапкой Разумовского. Серёжа бежит рядом, держась за чужую руку, и улыбается встречному ветру, волосы мельтешат перед взором диким огнём. Его распирает восторженное, почти одержимое чувство. От него хочется рассмеяться до хрипоты в горле. Ночью Разумовский засыпает не сразу. Он следит за потолком, за тем, как по нему крадутся синие тени, прислушивается к песням полуночных сверчков за открытым окном. Прохладный воздух проникает в комнату, Серёжа ощущает его ласковые касания и перебирает невидимые пряди длинными пальцами. — Чего не спишь? Завтра к нулевому уроку. Волков беззвучно заучивает аккорды на рассыхающейся гитарке, сидя на полу в позе даосского монаха спиной к едва греющей батарее. Он немного сгорбился над инструментом, в натянутых мышцах скользят яркие блики от лампы. — У Ромы девушка в городе? Ты не рассказывал, — слышится из мягкой берлоги. Вопрос слетает как-то сам по себе. Лицо Олега прячется в густой тени, обозначаясь лишь темнеющими провалами вместо глазниц и рта. Мнимая обезличенность стирает неловкость и позволяет подступиться к такому волнующему и миражному «Мы». — Не думал, что тебе эта сфера интересна, — Олег удивлённо смотрит исподлобья, его рука замирает над грифом. — М-м, по-твоему мне только эллипсы и призмы могут быть интересны? Академически правильное, крепко сбитое полуобнажённое тело напротив так и просится на карандаш. Серёжа — другой совсем, с такими дохликами-сказочниками, как он, не разговаривают о любви. Мальчик закапывается глубже в тёплое одеяло, точно метнувшаяся в голове мысль постыдна, а пуховой покров скроет недоразумение — торчат только кончик носа и глаза. — Прикольная, кстати, шутка, да, — друг пружинит головой в подобии частых кивков, будто в такт неслышимому рейву, но вовсе не улыбается, а выглядит настороженным. — Ладно, хорошо, буду иметь в виду. — Ну так? — не отстаёт Серёжа. — Ну встречаются они, да, — Олег прекращает попытки что-то вспомнить и обнимает гитару, наконец полностью отдавшись разговору. — С Мариной. Она в химико-индустриальном техникуме учится. Умница, красавица и всё такое. — «Всё такое?», — Серёжа осторожно откидывает краешек одеяла и переворачивается на живот, упирается подбородком в раскрытую ладонь. В нём разгорается любопытство, но вовсе не к тому, как далеко зашли Роман с Мариной. В тесноте черепа, там, где мягко пульсируют нейронные связи, зарождается комбинация вероятностей, и Серёжа ощущает, как по их цепочкам бежит: «А можем ли и мы?..». — Ага… Олег приставил гитару к батарее, тугие струны мгновенно завибрировали в ответ. И Разумовский приподнимается на локтях — чудится, будто сосед вот-вот начнёт прослаиваться сквозь паркет или крючковатые тени в углах комнаты окончательно заберут его к себе подальше от света. Он исчезнет, а Серёжа так никогда и не узнает: — А тебе — нравится кто-нибудь? Волков откинул голову на кровать и тоже стал рассматривать игривые ветви на потолке. Он долго на него глядел и чесал кожу головы, видимо, стимулируя кровь циркулировать лучше. — Не знаю, — ответил он глухо. — А кто знает? — Пока никто не знает. Тебе? — Не знаю, — врёт Серёжа. На самом деле он догадывается… — Почему тогда про Рому спрашиваешь? — А ты бы правда уехал со мной вместе? В Москву, в Рим, куда угодно? Звучит уж слишком вразрез канве диалога. Серёже так хочется услышать замыкающее «Мы» звено, чтобы чёртовы нейроны в мозгу взорвались, и его бы отпустило, впервые за эти последние дни мучительных недовзглядов и недомолвок — Олег здесь и там, всюду, от него не скрыться: Серёжа теперь каждый раз давится его карими глазами, не может дышать, когда чувствует, как рядом вибрирует грудная клетка; тело друга всё растёт и растёт, а его собственное невообразимо узится. Рядом с Олегом он себе кажется каким-то голым зверем на выставке народного хозяйства — такой же уязвимый. — Да мне, так-то, и Питера хватает, — слетает неожиданно неприятное. — Значит, если я уеду, мы перестанем общаться? — сердце опустилось вниз по желудку. — Вот это разброс в вопросах, Серый, — укоризненно мотает головой Олег. — Хочешь скрепить наш союз узами брака? Разумовский вспыхивает и быстро сожалеет о своей глупой открытости. Он сжимает в кулаке тяжёлую перьевую подушку и замахивается на друга. Олег смеётся и перехватывает летящий снаряд. Господи, Серёжа, какой же ты предсказуемый невинный мальчик! — Да шучу же. Давай лучше плеер послушаем? Я обменял старьё на новенькие диски. Волков выуживает из-под стола коробку и раскладывает на ковре сверкающие кругляшки, на них красным маркером подписаны исполнители. Серого мутит от разговора. Это всё так… бестолково! Не надо было и начинать, в их привычную каждодневность теперь опустится осадок отчуждённости. Но Серёжа всё-таки сползает вместе с одеялом на пол. Мерцают радужным всполохом диски, мелькают руки — белые и смуглые. Разум находит последний альбом Робби Уильямса, и знакомый британский акцент тут же фантомно звучит в комнате. Он протягивает Олегу находку. Словно покупает нарушенное между ними равновесие. — Ты же не воспринимаешь меня всерьёз, да? — тихо и досадливо произносит Разумовский. — Я очень серьёзно к тебе отношусь, ты ведь мой лучший друг, — Волков даже не поднимает головы, делая вид (или действительно так), что названия музыкальных коллективов ему интереснее. А может, он смутился и пытается играть в ничего-такого-не-происходит. — Помнишь, как мы стали друзьями? Ещё бы! Тогда, восемь с чем-то лет назад, на уроке ИЗО воспитатели дали задание нарисовать группе портрет друга, и черноглазый новенький сунул одинокому Разумовскому рисунок человечка с оранжевой кляксой вместо шевелюры. Мальчик так прямо и спросил: «Давай дружить?». Это, кажется, было одним из самых добрых и светлых моментов в его жизни. — Помню, — Серёжа смотрит прямо и не пытается спрятаться. — Ты сам меня выбрал. — Вот и держи это здесь. Указательный палец давит на грудь, туда, где должно было быть ухнувшее в живот сердце. Под чёрными ресницами вспыхнула искра — на секунду! — и исчезла где-то внутри. Олег забирает диск у Серёжи; их острые коленки липнут друг другу. Блестящий круг погружается в нутро проигрывателя, Волк садится поудобнее и случайно проводит костяшками по голому бедру. Разум интуитивно снова запахивается в одеяло. До рыжего окончательно доходит. Олег Волков не просто повзрослел, от его рук пахнет томным никотином, кожа ещё хранит вездесущий ландыш, и пряный запах перемешивается с горечью мужского, взрослого, тела, — он красивый, по-желанному красивый. В правом ухе англичанин поёт о чьих-то чужих разбитых сердцах. В обед в столовой пахнет жареной капустой. Повариха, тучная, круглая, прямо неваляшка в белых халате и колпаке, прохаживается вдоль столов с огромным подносом. Дети тянутся к ней за лакомой добычей — масляными пирогами с капустой. Вся компания сыщиков в сборе за лобным местом. — Вчера, конечно, был дикий прокол, — вещает Рома, покручивая тяжёлый кованый перстень на безымянном пальце и цокая языком, видимо, чтобы не застряла пища меж зубов. — Но это пробная, так сказать, вылазка. Сегодня будет всё по-настоящему, по-крупному. — Ты и вчера так говорил! — Шипилина сидит, отвернувшись от всех, и что-то высматривает среди толпы завтракающих. Девочка вся покрыта заплатками — на костяшках пальцев, на подбородке и коленях под прозрачными колготками красуются размытые зелёнкой пластыри. — Я не пойду, — отрезает Федя. — Это ещё почему? — удивляется Рома. — Я потерял гейт во время погони, — глаза Достоевского со вчерашнего совершенно потухли, даже словно бы покрылись плотной плёнкой. — Что такое «гейт»? — спрашивает Олег. — Это уже неважно, — мямлит мальчик. — Без него я не смогу выйти за пределы детдома. Все переглядываются, Вера — еле сдерживая обесценивающий смешок. Федины проблемы мало кого, на самом деле, волнуют. Он поднимается и, почти ничего не съев, медленно бредёт наверх, в спальни. Договариваются подождать на площадке Максимуса, отправленного в разведку. Перед выходом на улицу Шип изображала лягушку: прыгала от стола к столу и, заметив несъеденные пирожки, приставала к детям с коротким «Бушь?». Те, кто капусту не переваривал (во всех смыслах), отдали выпечку девчонке, и теперь она вытаскивает добычу из широкого переднего кармана сарафана, раздавая приятелям и отирая сальные руки о свои бока. Игрок попеременно жуёт булку и разучивает на дудке какой-то хоровод — «В память о Хое», выразился он. Шип крутится на перекладине лазалки. Олег заходит за горку, чтобы его не было видно, моментально обернувшись на Серёжу. Под горбом металлической горки прячутся двое — Волк прощёлкивает колёсико зажигалки, но искра так и не вылетает, Серёжа рассматривает друга и узнаёт нечто про себя самого. — Давай я. Сосредоточенно-хмурый Олег молча протягивает Разумовскому прозрачный корпус. Он зажимает сигаретный фильтр кромкой зубов, задумчиво рассматривая Серёжу, пока тот выясняет механизм работы огнива. В Серёжу проникает это пристальное внимание покалыванием на кончиках пальцев. — Вот, получилось, — слабый, не то голубой, не то зелёный огонёк утвердился в руках Разума. Олег наклонился прикурить, щекоча кожу согревающим дыханием. Он обхватил костяшки прохладных рук Серёжи своими тёплыми ладонями, как бы поддерживая очажок. — Дашь попробовать? Серёжа не хочет сигарету, Серёжа хочет первый раз порассматривать знакомое, но заново открытое в эту полночь, трансформированное: тёмные брови, скульптурные губы с тонкой нижней губой, крохотные родинки у виска и на скулах, и глаза — в них не видно ничего, кроме дикой глубины. — Нет, тебе не дам, — отвечает Олег, облокотившись плечом о перекладину так, чтобы глаза в глаза. — Это почему? — улыбается Серёжа в ответ и не боится отпрянуть. Всё как бы становится проще, но открываются какие-то иные грани, колкие, но о которые тянет порезаться. — Не хочу, чтобы ты сдох раньше времени. — А тебе, значит, можно? — Нет, — вдруг серьёзно проговаривает Волков, делает последнюю затяжку и тушит горящую головню о выкрашенную в кислотно-красный железку, — мне тоже нельзя. Прости, если обидел тебя вчера. — Не обидел. Я, наоборот, понял кое-что очень важное, — слабая, но трепетная улыбка передаётся и Олегу и ещё долго сияет на его лице. Орава бредёт за Максимом вдоль нескончаемого решётчатого забора, увитого засохшими ветвями плюща, словно тысячами паучьих лап, пока, в конце концов, не выходит к такому же обезвоженному каналу. Ребята спускаются в него, распугивая стайку тощих крыс. Вера зачем-то ползёт за одной из них, видимо, мечтая о ручной зверушке. — Речь же шла о детских дворах, — недоверчиво напоминает Серёжа. — Вчера тачку с нужными номерами заметили у выхода дренажки, — отвечает Максимус вполоборота, дреды на его голове вздрагивают от ходьбы, и кажется, что они живут какой-то своей, отдельной от Макса, жизнью. Серёже они скорее напоминают валенки. — Заначка внатуре может быть там. — В какой «натуре»? — смущается Разум. — Да не в какой, а, типа, ну, взаправду, — переводит рядом идущий Олег. Они вдвоём шли позади, глядя в спины друзьям, по мягкой подстилке из мёртвой осоки. Серёжа огляделся: слабая земля поддерживает грузное блёклое небо. Пыльно. Олег потягивает воду из пластиковой бутылки. Разумовский в этот поход решился напялить любимые красные кеды. Они хранят свидетельства былого хозяина рваными расползшимися дырами; нитки торчат из заштопанных краёв, зашитых поверх рисунком полевых цветов. И всё же лёгкая обувь дарит призрачное ощущение молодости, свободы — что всё ещё впереди, они не навечно на привязи у здания с государственной табличкой. Это сейчас канава ведёт их всех к тупику, но вот-вот покажется устье. Серёжа и Олег отвлекаются на идущего к ним Рому. В руках парня бог весть откуда добытый болторез, с ним в руках Игрок смотрится поистине устрашающе — Разумовский даже отступает, а то мало ли, ну его. — Стыки люка спаяны, — кидает Рома Олегу, — значит, недавно заварили. Волк, давай, нужна твоя помощь. Рыцари юношеского ордена горбатятся над взломом. Огромная, околодвухметровая решётчатая конструкция закрывает вход в бетонное горло дренажки. Серёжа снова в стороне — не то на стрёме, а не то и вовсе отвергнут как полукровка — желток с неокрепшей скорлупой. Вот эта троица опять — неделимое целое, а он стоит в сторонке и смирно наблюдает, пока Вера носится вокруг него с покаявшейся крысой. — Разум, крыса! — суёт она ему в карман несчастного остолбеневшего зверя. — Да, «внатуре», — Серёжа достаёт существо за хвост и кладёт на землю, крыса тут же оживает и сбегает. Вера захлопала своими большими голубыми глазами, насупилась и надвинула на лоб капюшон. — Я думала, ты завизжишь и наорёшь на меня, — бубнит девочка. — А тебе хочется, чтобы я наорал на тебя? Давай, устрою. — Ты скучный, — кидает она разочарованно. Но вместо экзекуции Шипилиной Серёжа подвергает насильственным действиям ворох листьев под ногами. Вера садится на корточки и отклеивает половинку пластыря на коленке — разодранная об асфальт кожа начала стягиваться и покрылась плотной коркой. Девочка попробовала поддеть её ногтем, но причинила сама себе боль, зашипела и отдёрнула руку. Жалкие маленькие человечки. Ползают на клочке земли, будто клопики, и не могут взлететь над городом птицами. — Вера, а ты что купишь? Ну, если деньги найдут, — якобы невзначай уточняет Серёжа. Вера сидит, окопавшись в траве и листве — болотная жабка, — и улыбается широко-язвительно. — Тебе их отдам, чтобы был моим персональным шутом. — П-ф-ф, я лучше куплю тебе новые колготки. — Давай, по рукам, — оживает девочка и неожиданно расцветает. Поднимается, отряхивает испачканный сарафан и совершенно неожиданно обнимает Разума. Как большую плюшевую игрушку. — Ну не надо, ты вся чумазая, — пытается отстраниться парень, но Вера лишь показывает язык со звуком «му» и сжимает жертву благодарностей ещё крепче. Так странно, что, кажется, они все и не мечтают о большем: новые шмотки, полированная гитара, гора чипсов и что там ещё? Прокатить девушку на тачке? Были бы у него, Разума, деньги, то он бы непременно указал им путь — ребята, смотрите, есть ведь и другая жизнь, безграничная! Вы не обязаны заточать себя в кокон из сетей, свитых сотрудницами детского дома — сетей заскорузлых обыденностей и чужих ожиданий. Когда неподъёмная решётка рухнула под вмешательством болтореза, красные кеды первыми ступили в чавкающее нутро чернеющей трубы. Серёжа достал из кармана брюк фонарик, с которым обычно читал ночью книжки, и высветил непомерную даль тоннеля. — Ну что, господа, готовы к джек-поту? — что-то запальчивое вкралось в голос Серёжи. — Тебе же всё равно было, а, Разум? Чё, жареным запахло, да? — съязвил Рома и толкнув того плечом зашагал вперёд. — Я за вас, пардон, своей задницей ручаюсь. Поэтому мне твоя эта бравада не всралась. Иди рядом и свети вперёд. Спорить было бессмысленно, Игрок прав. Холодный свет фонарика освещает покрытые водорослями стены, по днищу ползают какие-то круглые жуки, наверное, соскабливают съедобные полипы. Ребята не специально, но давят их — под подошвой то и дело раздаётся хруст крошечных панцирей. — А если они там поджидают? — вышёптывает Шип, и её вопрос множится, отскакивает от бетонного горла, теряясь где-то вдалеке. — Болторез нам на что? Да и Волк при холодном, — отвечает Рома, даже не оборачиваясь к друзьям. — У-у-у, — тянет Серёжа, — уголовочка. — Самооборона, — отвечает за Рому Максим, и тут все разом останавливаются. Перед друзьями троится развилка неожиданных подземных катакомб. Бетонные трубы ветвятся подобно полым костям мёртвого скелета и пугают неизвестностью. Решают разделиться, и Серёжа не сговариваясь плетётся следом за Олегом. Тоннель сужается в чёрную точку, гудящую далёким эхо. Но Разумовскому не страшно. В ушах шумит кровь, будто огромное Средиземное море, и разгоняет в организме нетерпеливое предвкушение. Вот, сейчас, через пять, может быть, минут, всё-всё исполнится. А рядом тот, с кем важно разделить вечность. Так странно это слышится в голове. Олег и вечность. Он бы с ним поделился каждым римским, каждым венецианским или миланским уголком. Они бы скупили все музыкальные магазины, прокатились бы на самых лучших тачках и обязательно бы слопали все пиццы и пасты в обе хари. Ведь все те чувства, которые испытает Серёжа от сбывшихся мечт, испытает и Олег. И тогда «Мы» безусловно превратится во что-то гораздо большее, гораздо объёмное. Послышался пархающий шум. Разум, погрузившийся в свои грёзы не заметил, как впереди показалась стайка летучих мышей, и испуганно оступился. Фонарик со стуком падает в ноги, моргает, и почти перестаёт светить. Твёрдые руки обхватывают талию и притягивают к себе. Серёжа хватается за тягучую кожу куртки, совершенно не обращая внимание на впивающиеся шипы. Чужое дыхание тонкой влажной плёнкой ложится на его лицо, вызывая по всему телу мурашки. Кажется, вот оно — пора уже признаться в открытую, самому себе и ему. Если он не поймёт, отвергнет, он же самый близкий человек и заслуживает знать правду. Разумовский уже хотел было сказать, оно уже почти произнеслось само, но тревога захлебнула горло и потопила важные слова острой иголкой. — Ну вот, фонарик разбился, — Серёжа опускается на корточки и поднимает светило, сделав вид, что изучает его состояние. Собственное состояние прорывалось вовне слезящейся пеленой. — Да, жаль, конечно, — отзывается Олег. В тусклом свете почти ничего не было видно, но протянутая рука будто излучалась изнутри. Стоило сделать несколько неуверенных совместных шагов, как вдалеке отчётливо продрался из глубин мальчишеский голос: «Назад!». Ребята наощупь бросились ко входу дренажки, запинаясь, выбрались к развилке и чуть не стукнулись лбами с Верой и Максом. Те еле держались на ногах и походили на взмыленных лошадей. Значит, тоже прибежали на оклик. — Где Рома? — кричит Олег, но отвечать не пришлось. Рома несётся с такой быстротой, какую можно было бы ожидать от ультраскоростного гепарда, а не от шкафообразного парня, в котором весу было не меньше центнера. «Назад! Назад! Чего встали?!» — вопит он, и друзья поняли от чего он так летит. Ревущий мглистый поток догоняет предводителя ордена — алые черепа на роминой толстовке вопят от ужаса вместе с владельцем. Поскальзываясь на липком бетоне, друзья ринулись прочь. Вода с рёвом реактивного двигателя хлынула из жерла, болотистая, зелёная, затапливая всё вокруг. Вера без остановки хохочет, шлёпая по жиже резиновыми сапожками — единственная, кого, похоже, взбунтовавшаяся стихия впечатлила больше обнаруженного клада. — Он на меня выпрыгнул из-за открытого люка вместе с цунами, — объясняет запыхавшийся Рома, облокотившись на колени и указывая на нычку. — Нашёлся! Парни оттаскивают тяжёлый синий ящик к склону канала и отрезают резаком довольно хилый для несметных богатств замок. Все замирают в ожидании. Рома медлит, поджимает губы и поднимает раскрытую ладонь на уровень своего лица, так причудливо-блаженно, будто сейчас начнёт перед собравшимися проповедь. — Что бы там внутри не было, я вам, парни («Эй!», — послышался шипилинский голосок за спиной Ромы), благодарен за вашу преданность нашей тусовке, и вообще… — он машет рукой, шлёпнув себя по бедру и впервые за эти несколько дней улыбается так искренне, что Серёжа видит в нём давно забытого задиристого мальчишку. — Всем по билету на Костю Кинчева! Дверцы ларца откидываются в сторону. Слышится звон металла о металл, чьи-то хрустнувшие пальцы. Что-то нервное проходится по спинам друзей, пока не исторгается истерическим угаром. Разум замечает, как Макс с Ромой что-то выхватили из ящика и пытаются выцепить друг у друга из рук, пока Шип, заткнув зачем-то ноздри пальцами, бегает вокруг них с протяжным: «Фу-у-у-у-у-у-у!!!». Олег тычет носком ботинка в ящик, держа руки в карманах. Очевидно, ни в какую не хочет притрагиваться к содержимому. Из днища посыпались гаечные ключи вперемешку с какими-то паскудными приблудами и выпотрошенными кассетами. Коричневая сверкающая плёнка распласталась по влажной земле, как чьи-то внутренности. Рома с Максимом бросают к ногам журнал и разевают рты на открывшуюся им панораму обнажённой женщины. — Смори, где у неё пирсинг, оху… Олег пасует им жутко-желейный орган, и с противным пацанским ржачем троица принимается гонять в футбол. Серёжа крутанулся на своих уже не красных, а почти бурых кедах и ломанулся прочь от канала. — Серый! — раздаётся позади, и его имя приближается со скоростью света. — Ну Серый, погоди! Мы прикалываемся просто, чё ты сразу начинаешь-то? — Я не начинаю, я заканчиваю. Волков хватает Разумовского под локоть и разворачивает к себе, но Серёжа ловко выкручивается из чужих рук, чтобы сохранить дистанцию. Олег запыхался и пытался привести дыхание в норму, зачёсанная обыкновенно вбок чёлка выбилась, и ее кончики плавали в потоках разгорячённого лёгкими воздуха. — Нормальная тема, чё, это ж парни. Как ещё они должны реагировать на порнуху? Глаза закатывать и биться в истериках, как… — но он не заканчивает, прикусывает язык, и Серёжа всё понимает. — Как кто? Как я, да? Глупый маленький Серый. Хотел на дурачка взять, да? — Серёжа проговаривает постановочной интонацией, точно зачитывает реплику на сцене. Он навоображал себе дворовую романтику, а на деле — дальше физиологии эти не уехали в своих стремлениях. Так легко поддался чужому влиянию, что стало безумно стыдно. — Не понял, — столбенеет Олег. — Ага, не понял. Нашёл лёгкую добычу? — губы дрожат от обиды, но чтобы не выдать себя Разум щурится и выплёвывает змеиный яд. Типа так станет легче, он сбросит с себя весь груз выдуманных ожиданий на Олега, и пусть он за него разгребает спутанные клубки из мыслей. — Глазками сверкаешь, за ручки держишься. Думаешь, если давно меня знаешь, я тебе всё спущу? У меня тоже, может быть, обыкновенные человеческие чувства есть. — Серый, что за хрень?.. — Да не хрень это! — захлёбывается Серёжа чужими неосторожными словами и сжимает челюсть так, что скрипит зубная эмаль. Но ведь хрень же! Такая хрень, наверное, могла произойти только с ними двумя. Они вместе были так долго и так долго зрело это «Мы» преданной дружбой. Гитарными аккордами — Олег вечерами садится на пол и нежно-нежно перебирает струны, Серёжа непременно откладывает учебники или книги и сползает рядышком, чтобы послушать. Робкими набросками — Серёжа просит свою единственную модель посидеть не шевелясь, но Олег, обыкновенно сдержанный, именно в такие минуты смолчать не может, и в итоге оба заливаются хохотом под понятные только им двоим шутки. В конце концов — трудным прошлым. Они лишь однажды обменялись друг с другом зёрнами, чтобы собственные предать забвению, но сберечь в другом, как символ безграничного доверия. Теперь они, эти семена, проросли чем-то большим, чем-то гораздо более трепетным. — Ты мне нравишься, Олег. В том самом смысле. Олег разомкнул губы, словно хотел что-то сказать, но вовремя себя остановил. Он не моргая (видимо, боясь каким-то образом сморгнуть услышанное) обернулся на компанию. Рома и ко по-прежнему веселились, внатуре изучая строение женского тела. Волк положил свою ладонь между серёжиных лопаток и отвёл его немного в сторону, за деревянную катушку, кем-то и когда брошенную в пересохший канал. — Знаешь, где настоящий клад? — спрашивает он у раскрасневшегося помесью смущения от признания и клокочущей уязвлённости друга. — Где? — Вниз посмотри. Они стоят вконец испорченными подошвами в воде, в которой отражается коричневое небо, проплывающие мимо барашки облаков и он — Серый. Его копия расплывается и рябит рыжиной. — И? — проговаривает Серёжа, глядя на то, как над головой близнеца пролетают весенние треугольники птичьих стай. — Не догадываешься? — шепчет Олег. — Догадываюсь. Разум прильнул к уже-не-просто-другу, крепко-крепко прижавшись к груди, слушая, как бьётся его взволнованное сердце где-то в изгибе шеи. Олег невесомо целует Серёжу в рыжую макушку. — И ты мне, — голос Олега щекочет кожу головы, и Разумовский, наконец, по-настоящему спокойно выдыхает. — Мне Италий, всего мира не надо, Серый, только бы не теряться никогда. Может, счастье это, на самом деле не в вечных кусках холодного гранита, а вот — в коротком мгновении рождения первого чувства? Обнимаясь и улыбаясь обретённому сокровищу, Серёжа думает о том, что вечность всё-таки пахнет ландышем и им, Олегом Волковым.

***

Возвращаясь с дела через тот самый двор, в котором окопался предательский садовый гном, Серёжа случайно мазнул взглядом по сдувшемуся колесу серебристой «Лады». Его подпирал какой-то знакомый орех. — Это же Федин, как его, гейт, — узнал Олег. Микрошкатулочка потрескалась, некогда выкрашенная в ананас, она теперь скорее походила на сморщенный лимон. Серёжа открыл её и удивился, увидев внутри свой светлый глаз, обрамлённый морковными ресницами. Осколок зеркала. — Я верну ему. Серёжа поднимается к Феде по ужасно скрипучей лестнице — с каждой ступенькой древесина прогибается под ногами со всё более угрожающим звуком, словно бы о чём-то предупреждает Разума. У самой двери он замирает и нерешительно кладёт руку на позолоченную ручку, мельком отмечая, насколько ярко она блестит. Неужели сюда так редко заходят? На плохо сколоченную дверную панель приклеен лист А4 с огромными разноцветными буквами «ФЕДЯ». В углу картинки человечек утопает в лужице из… крови? Язык свешивается изо рта карандашного трупика. Серёжино сердце заработало быстрее. Быстрее избавиться от находки и сбежать. Серёжа отворяет дверь. Здесь мрачно — толстая розовая гардина наглухо задёрнута, и солнечный свет, еле просвечивающий её плотность, придаёт комнате панические красноватые нотки. Весь потолок обтянут скотчем — к нему намертво встроились какие-то рисунки. Всё тот же умирающий персонаж. Где-то этот персонаж улыбается сквозь страдания. И только в центре расписной композиции Разум узнаёт белобрысого здорового мальчика, похожего на летающего ангелочка. Это был сам Федя. На полу, возле дребезжащего радио сидит серая тень настоящего Феди. Он вслушивается в какую-то дребедень о фрактальных вихрях, прерываемую сводкой новостей о новом жилом комплексе. В его руках темнеет сотовый и красной лампочкой намекает на то, что Фёдор записывает недоступное другим знание на диктофон. Разумовский присаживается на краешек кровати и осторожно уточняет, хотя желания находиться в этой комнате дольше требуемого нет никакого. — Привет. Ты что, заболел? — Нет, — блёкло отвечает Федя. Глаза Феди сухие, будто их вырезали из картона и налепили на лицо. В комнате пахнет затхлостью, какой-то даже старостью. И Серёжа ничего не понимает. С мальчиком общались Рома и его компания, но никогда не травили о нём байки. Никакие, даже с намёком на присущую ему странность. И это было куда страннее, ведь над самим Разумовским изгалялись до сих пор. Неужели боялись?.. Он первый раз чувствует что-то жуткое, исходящее не из собственных воспоминаний, не из собственных ночных кошмаров, а от другого человека, находящегося совсем рядом с ним. От Феди несёт смертью! — Я нашёл твой… — Отдай! Разум не успел оформить мысль в слова, как Достоевский вскинул к нему руку и требовательно развернул её открытой ладошкой кверху. Потрёпанный «орех» оказывается в её сердцевине. Федя живо сжимает кулак и просовывает его вместе с вещицей под матрас. — Ты же не смотрелся в гейт? — он сидит вполоборота и выпрямляет худые голубые ноги. Серёжа тут же поднимается. — Нет, — врёт он. — А что? — Это хорошо, — Федя вскочил и стал собирать по полу какие-то листы и какие-то детали. Из этого чего-то торчит синтепон, и до Разумовского доходит, что это изодранные в клочья детские игрушки. Он пятится к двери. Достоевский это заметил, медленно выпрямился и скомкал невообразимую кашу в своих руках в шар. Уголки его губ скривились в презрительную ухмылку: — Иначе бы ты оставил ему часть своей души. Серёжа захлопнул дверь, дав самому себе клятву больше к Феде не приближаться и никогда с ним не заговаривать. Лестница поскрипывает вслед его торопливым шагам надрывным, истерическим хохотом. Фёдор раздвигает щёлочку штор, чтобы получше рассмотреть в кусочке зеркальца чужеродный злой, жёлтый глаз.