Посмотри на меня

Иван осознал быстро, быстрее многих очень простые принципы: чтобы выжить, надо уметь подчиняться. Чтобы выжить, надо уметь улыбаться. Надо быть хорошим и приятным. Надо быть лучшим. Потому что именно в этом простом “лучший” и заключалась вся его ценность: яркая и такая красивая сияшка, которую не стыдно показать другим, украшение в доме и та самая гордость, которой ты готов похвастаться всякий раз при возможности. Горло при мыслях об этом уже не сжималось, в глазах не щипало от непрошеных слез и нет, совершенно не хотелось биться о стены, будто бы каждый его жалкий удар человеческих рук, таких слабых и, как выяснялось не один раз, хрупких на что-то да способен. Больше будто бы и больно не было. Скорее вообще ничего “не было”. Каждый новый шаг делать становилось все сложнее, ведь чего ради? Зачем? У мальчика не находилось ответов ни на один из целого множества вопросов, появляющихся под покровом ночи, когда рядом не было никого, кто подобные мысли мог бы на его лице заметить. Пути назад не было, а все, что ждало впереди, окружала непроглядная тьма. Она была столь холодна, что все внутри замерзало, покрываясь толстым слоем льда. Тело, весь он, двигалось на автопилоте. Иван был уверен, что так будет всегда: шаги не по собственному желанию, слова из заранее заготовленного скрипта и улыбка, от которой болят, так до омерзения болят скулы, буквально, казалось, бы вырезанная на его лице. Он был уверен… Потому что прекрасно осознавал, насколько слабым и беспомощным человеком являлся. Он, избравший самый простой путь подчинения, ведь какой смысл бороться, если итог предопределен с самого начала? Они никогда не смогут выиграть. Им судьбою в этом мире уготовано жить в страхе, цепляться за те крохотные возможности сделать еще один вдох, ведь никто и ничто их самих здесь не ценит. Так зачем же… — Мизи! Встань за меня, все хорошо. — Ивану смешно. Что в положении этих двух может быть “хорошего”? Его пальцы невольно вцепляются в стену, холод металла неприятно впивается в нежную кожу ладоней, и мальчик чувствует, как его сердце, казалось бы, прекратившие биться давным-давно, вдруг ударяется о рёбра. Оно делает это всякий раз, каждую чертову секунду, пока Тилл встает с земли. Чужие ноги дрожат, будто бы у новорожденного олененка, а вместе с ними и все тело. Но это и логично. Так зачем же?... Зачем он сейчас поднимается, идет вперед, закрывает эту девчонку, когда можно было просто упасть, просить прощения и не нарываться? Зачем ступать на дорожку, в конце которой, в отличии от всего остального, есть очевидный итог: жалкий и ни к чему не приведший, кроме как к боли и смерти, проигрышу? Иван не боялся, просто не видел совершенно никакого смысла в том, чтобы понапрасну страдать, добавляя еще больше боли к и так уже имеющейся в достатке. Представшая перед его взором сцена - абсолютнейшая глупость, самый настоящий идиотизм и проявление того самого “отсутствия мозга”. (Хотя тут в целом стоило задуматься, было ли это нечто, находящееся в черепушке и именующееся “мозгом”, у Тилла?). И ему хочется сказать, что нет, его внимание не сосредоточилось сейчас полностью на этом мальчишке. Нет, он вовсе не перестал дышать, чувствуя, как сердце в груди уже не просто бьется. Хах, если бы, на деле ведь оно пыталось к чертям собачьим проломить его грудную клетку. Ему бы чертовски сильно хотелось все это сделать, вот только сейчас единственное, на что Иван оказывается способен, - смотреть. Смотреть во все глаза на то, как Тилл все же поднимается. Как чужие руки сжимаются в кулаки. Как он, делая шаг за шагом, чтобы закрыть в оцепенение замершую девчонку, перестает дрожать. Иван смотрит. И не может никак заставить себя остановиться. *** Иван начинает смотреть все чаще. Он правда не хочет. И плевать, что на деле это “не хочу” лишь попытки реальность отрицать, ведь его “обычное”, “нормальное” идет множеством трещин, к которым мальчишка совершенно не привык. Порядок вещей нарушается, все чертово уравнение рушится из-за одной-единственной переменной. Вся его рациональность исчезает, ведь взгляда то по итогу отвести не получается. *** Следом за этим приходит раздражение, ведь какого черта в его мыслях сейчас лишь и только эта пепельная голова мелькает? Это неправильно и быть так не должно. Наличие Тилла в мыслях отвлекает, выбивает из колеи и совершенно не помогает заниматься привычными делами. Всякий раз, стоит оказаться с ним в одном помещении, все существо Ивана сосредотачивается лишь и только на этом мальчишке. На чужом голосе, в котором слышны эти откровенные нотки отвращения, неприязни и абсолютно, ни с чем не сравнимого раздражения. Это мешает. И мальчик злится. Пожалуй, впервые за всю свою чертову жизнь, он хмурит брови и в груди у него кипит желание ударить, как можно сильнее врезать этому нарушителю спокойствия, будто бы таким образом все происходящее резко сойдет на “нет”. И чувства эти из его груди исчезнут. И сам Тилл перестанет быть таким раздражающим до безумия засранцем. Одно его присутствие, само существование - самая настоящая красная тряпка, а мальчишка - тот самый глупый бык. *** Иван смотрит. Он ищет взглядом, и глаза его безошибочно начинают выхватывать тот самый силуэт. Те самые пепельные волосы. Лицо, покрытое очередными ссадинами. “Во что он в очередной раз вляпался?”. “Кто это сделал?”. Мальчишка не может остановить эти вопросы, не может пережать те трубки, перекрыв кислород, снабжающие воздухом постоянно растущий интерес, ведь, как оказалось, его чертовски глупое сердце начало править балом. Либо же у Ивана попросту начала ехать крыша, что тоже вполне себе имеющий место быть вариант. Вот только факт остается фактом: в его груди, за раздробленными ребрами, появляется слишком живое и какое-то обжигающее горячее желание… защитить? Оно инородное, абсолютно неестественное для среды, в которой они обитают, однако да. Вот оно. Однако наблюдать мальчишка все же продолжает, старательно подмечая про себя все новые и новые грани, черты этого человека, казавшегося ему до недавнего времени пустым местом, не стоящим абсолютно никакого внимания. Показушники были везде. Всегда находились те, кто шел против устоявшейся системы, их порядка мира, чтобы заслужить непонятную и ненужную популярность в “коллективе”. Они собирали вокруг себя группы, обсуждали перевороты, восстания, но никуда дальше разговоров никогда не заходили. Они кривили лица, находясь за спинами надзирателей. Они ругались, прячась за толстыми кронами деревьев. А затем, встретившись лицом к лицу с теми, кого так хотели свергнуть, кровавую расправу над которыми так горячо обсуждали, только и могли, что уткнуться взглядом в землю и дрожать всем телом от поистине животного страха. Идиоты, к слову, там тоже были. А уж комбо этих двух качеств так тем более. Поэтому для Ивана становится открытием факт, что подобным чужое поведение никак не являлось. Сначала это вызывает отвращение, он называет это глупостью. Ведь иначе Тилла еще можно было оправдать, назвать несмышленым ребёнком, которую данную стадию перерастет. Все это делают. В том числе и сам мальчишка. Но потом вместо всего этого на корне языка появляется горечь и желание узнать, в каких же еще моментах он ошибся?… Какие еще его выводы, сделанные о Тилле оказались неверными?… *** Иван продолжает смотреть. И с каждым днем где-то за ребрами все отчетливее становится желание, чтобы Тилл посмотрел и на него тоже. *** Мысль первым сократить дистанцию у мальчишки появляется внезапно, но бьет она по голове сильно, намного сильнее всех тех пощечин от их хозяев. В ушах сразу же начинает звенеть, во рту появляется пустыня и первые пару мгновений Иван даже дышать становится не в силах. Просто взять и подойти самостоятельно. Взять и сделать так, чтобы Тилл его заметил. Посмотреть на него. Это ведь так просто, так логично, так… По человечески. За ребрами - одна сплошная бесконечная боль. С ней не сравнится ровно ничего из испытанного ранее. Однако она, к удивлению мальчика, приносит ему удовольствие. Ощущая, как легкие сжимаются, как в те с огромным трудом приходится запихивать воздух, Иван ощущает себя

Живым.

*** Поэтому Иван делает первый шаг, он откровенно провоцирует и… — Нарываешься? — все внутри него взрывается, появляются новые планеты, целые галактики, стоит Тиллу схватить его за грудки робы, жестко прижать к земле и, вот так придавив, неприятно нажимая на грудную клетку, навалиться сверху. Он едва не задыхается от восторга, ведь вот оно. Тилл смотрит на него. У него были зеленые глаза. Глубокие, с мелкими-мелкими вкраплениями. И видеть их вот так, настолько близко, было до абсолютно дикого странно, буквально до толпы мурашек по коже, до мини катаклизмов под ней же. По венам - самая настоящая лава. В легкие - огонь, причиняющий боль столь сильную, что те бы вырвать. — А что, если да? — и голос Ивана не слушается совершенно, звуча впервые за всю его недолгую жизнь так отвратительно жалко, надломленно и умоляюще. В этом “а что, если да” откровенно прослеживается та самая мольба, просьба. И Тилл, как уже успело выясниться, идиотом не был. Сначала это чертовски удивляло, ведь как в этой башке, которую с завидной регулярностью стукают о землю, отвешивают пощечины, вообще мог здравый смысл остаться? Поэтому будто бы можно было и сейчас понадеяться, что этот глупец ничего не заметит, пропустит ровно так же, как у него пролетают слова педагогов и все те множества предупреждений. Но нет, в этот раз, как по чертовому закону подлости, он каждый этот оттенок слышит этим своим идеальным музыкальным слухом. Видит в абсолютной темноте, бездне глаз напротив каждую испытываемую эмоцию и… Отшатывается. Он отводит взгляд и все, о чем может уже в следующий миг Иван думать

“Нет, умоляю, посмотри на меня вновь”.

Чувствуя, как в груди становится узко и так чертовски-чертовски больно, что хочется очень глупо, по детски разрыдаться. *** Обычная рутина. Та самая из минут, часов, превращающихся в дни, а затем в недели, окончательно изменяется. Иван осознает, что каждый его вздох, каждая порция кислорода, появляющаяся в легких, сделаны не для продления собственной жизни. Он делает их ради того, чтобы и сегодня у него был шанс с Тиллом повстречаться. Изменения эти происходили так долго, так постепенно, что по итогу не вызывают внутри юноши абсолютно никакого негатива, лишь спокойное смирение, словно у преступника, идущего на эшафот. И он подходит, он нагло залезает в чужое пространство, лезет под руку и, щурясь, огрызается. Он растягивает губы в улыбке, от которой болят скулы, но боль эта такая до одурения приятная, что сердце от нее едва к горлу не подскакивает. — Блять, ну в чем же твоя проблема, скажи на милость? — Тилл ругается, он хмурится и смотрит, вызывая тем самым у Ивана неподдельный восторг. Какой-то поистине щенячий. — Моя? — мальчишка хмыкает, а затем кидает в показательной грубости на чужие колени учебник. От этого внутри все уже неприятно сжимается, но так лучше уж так. Лучше уж так, ведь иначе в этом зеленом омуте глаз напротив опять может появиться та растерянность, чертово осознание, от которого вечно храбрый мальчишка превращается в последнего труса. — У меня то их как раз нет, а вот у тебя могут быть, — продолжает говорить Иван, удобнее сгибая ногу в колене. — уроки. Помнишь о таком? Тилл забавно морщится, кривит губы в деланном отвращении, и каждая эта эмоция невольно на какую-то непонятную внутреннюю камеру Ивана записывается. Все они были драгоценны. Сам этот мальчишка - главная драгоценность, ради которой юноша осознавал, что готов на все. Потому что всякий раз, стоит взглядом с этим несуразным нечто встретиться. Всякий раз, стоит увидеть на чужом лице новую ссадину, что темные круги под глазами стали лишь насыщеннее. Давно оформившаяся мысль вновь выходит на передний план.

Я хочу его защитить от всего.

Лишь бы он и дальше просто смотрел на меня.

<center><i>Больше мне ничего не надо.<center><i>